Далеко ли ушли?

«Далеко ли ушли?» — спрашивал себя Михаил Гефтер, вслушиваясь в голос Осипа Мандельштама, доносящийся из мертвого воронежского воздуха 1937-го. И пусть в его повторе пронзительного прошения — «на лестнице колючей разговора б!» — не слышится того гнетущего страха перед любопытными ушами, что пропитывал атмосферу ссылки, где некогда тосковал и томился поэт. Пусть нет страха, но есть та же неутоленная тоска по свободному собеседнику и свободному разговору, в котором если и не рождается истина, то, по крайней мере, проверяются и оттачиваются аргументы, на равных сталкиваются точки зрения, помимо логики, фактов и остроумия не подкрепленные ни административным ресурсом, ни давлением мнения, господствующего на сей момент времени в той части социума, которая привыкла отождествлять себя с «обществом». Даже пресловутая кухонная беседа оказывается несвободной, если нет, как минимум, двух людей, готовых думать самостоятельно, без оглядки на возможную реакцию авторитетов. Гефтеру такого свободного собеседника явно недоставало.

Между тем речь шла отнюдь не о потрясении основ советского строя. Гефтера волновали (да будет нам позволено воспользоваться высокими и довольно казенными словами, которых нет в гефтеровском тексте) место исторической науки в обществе и смысл работы историка.

Два полюса, «намертво сцепленные и исключающие друг друга», видит Гефтер в устоявшихся представлениях о назначении истории как науки: обслуживание интересов государства, обретающего функции «распорядителя вечностью», и, в качестве противоположности, служение тем, «кто навсегда онемел» либо «нем при жизни» (имея в виду, что «онемел» и «нем» — по вине государства). Видит и умеет понять не только очевидную моральную неправоту первой крайности («Распорядитель вечности, какое укрытие от совести надежней…»), но и ущербность, недостаточность для ученого крайности другой, на чьей стороне в те времена было и благородство самой задачи сохранения дел и имен, находившихся в принудительном забвении, и высота подвига этого сохранения вопреки воле могучего государства, не привыкшего прощать неповиновение, и то единодушие «общественного мнения», которое потом, в эпоху «перестройки», вызвало к жизни лавину статей, выступлений, телепередач, в одночасье похоронившую под собой положительный образ советского государства… Эта удивительная внутренняя свобода мысли в эпоху почти что полного размежевания исторического сообщества на два лагеря по принципу «кто не с нами, тот против нас» сама по себе обрекала историка на одиночество. Для таких разговоров где найти собеседника?

Для нас же, нынешних, гефтеровская свобода — не только урок, но и вызов. А мы-то сами далеко ли ушли? Если на смену легиону разоблачителей буржуазных фальсификаторов истории пришла Комиссия по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России, то поменялось ли что по сути? Сумело ли историческое сообщество, избавившись от опеки ЦК КПСС, преодолеть мертвящее тяготение двух полюсов? И есть ли у нас пусть не ответ, то хотя бы дискуссия, внятная, открытая, свободная, позволяющая разобраться, «ныне к чему та история, что пишется, какую учат»?