Томас Бендер
Историки в публичном пространстве
Мы публикуем перевод статьи профессора истории Университета Нью-Йорка Томаса Бендера о дискуссии относительно меняющейся роли историка в современном мире.
3 098 
От редакции: Понятие публичности прошло большой путь развития: от обращения к «публике», то есть к людям, прошедшим некоторый образовательный или культурный ценз, и более того, учреждающим формы этого ценза, — к представлению об однородном поле публичной дискуссии, в котором новый значимый вопрос может поставить любой участник, любой, евангельскими словами, «прибывший в одиннадцатом часу». Такая эволюция публичности, охватившая всемирную цивилизацию, а не только развитый западный мир, весьма показательна: путь от индустриального всеобщего образования к постиндустриальной всеобщей креативности — путь, преисполненный противоречий и внутренних отрицаний, но, тем не менее, определенный и действительно «захватывающий» для всех культур. Томас Бендер исследует трансформации публичности с точки зрения утверждения общественно значимого исторического нарратива, показывая, что этот нарратив стремился генерировать «новую публичность», снимая противоречия в рыночном позиционировании публичности как «западной ценности». Как только возникала проблема, как продать эту важную «западную ценность» самому Западу, сразу же оказывалось, что только обновление исторического канона и правил презентации событий прошлого может избавить от усложнения противоречий.
* * *
Охарактеризовать место и роль академической науки в публичном пространстве — задача не из легких. Основная причина заключается в том, что и «академическое знание», и «публичное пространство» с течением времени приняли новые формы и все еще находятся в процессе преобразования. А это означает, что определить место истории и историков в публичном пространстве так же сложно, как и встать в каноэ во весь рост. Слишком уже все неустойчиво.
Этот вопрос занимает не только самих ученых. Недавно на первой полосе «Воскресного обозрения», новой секции газеты The New York Times, появилась длинная статья, в которой констатируется ситуация своеобразного кризиса. Автор, Нил Габлер, кинокритик и историк поп-культуры — достаточно неожиданный автор для подобной статьи — предпринял решительную, пусть и временами сумбурную попытку описать резкое сокращение присутствия ученых из гуманитарных дисциплин в публичном пространстве. Выделяя пеструю группу ученых, которые ввели «большие идеи» в публичное пространство в десятилетия после Второй мировой войны, он противопоставляет ей сегодняшнее ограниченное присутствие академических интеллектуалов в публичном пространстве. Он вполне справедливо нападает на университетских интеллектуалов за их специализированные, часто чисто технические вклады в «литературу» по конкретным дисциплинам. Но он также связывает сокращение присутствия ученых или их работ с растущей одержимостью информацией в ущерб идеям в гиперкоммерциализированных средствах массовой информации нашего времени. То, что он описывает, напоминает «Улицу Сезам» для взрослых. Связующего повествования больше нет — остался лишь парад потрясающих воображение деталей.
Некогда, утверждает Габлер, информация была фундаментом для идей; сейчас информация (подчас сомнительной достоверности) соревнуется с идеями — и идеи терпят поражение. Публичное пространство загромождено «мнениями и банальными суждениями», которые выдают себя за идеи. Не существует больших текстов, которые могли бы задать фокус, через который люди могли бы формировать свое отношение к физическому и социальному миру, а также к самим себе [1]. Отсутствие подобных текстов ослабляет нашу способность понимать причины происходящего и находить возможные точки политического вмешательства.
Примерно в то же время журнал Economist на обложке, а также на 14-й странице в разделе «Специальный репортаж» провозгласил конец как публичного пространства, так и медиа-ландшафта в том их виде, в каком мы к ним привыкли со времен Второй мировой войны. Приветствуя изменения, которые, несомненно, будут иметь последствия и для журнала Economist, Том Стэндейдж заявил о том, что эра средств массовой информации подходит к концу [2]. Он пояснил, что мы сегодня имеем дело с электронным эквивалентом эпохи кофеен XVIII века и местных газет XIX столетия. Не ясно, осознает ли Стэндейдж, что эти две формы публичного пространства принадлежат к разным эпохам, но смысл его статьи в том, что мы возвращаемся к публичному пространству, напоминающему то пространство, которое существовало до подъема средств массовой коммуникации в конце XIX века. Как считает Стэндэйдж, вместо авторитетных новостей, сообщаемых преданными своему делу репортерами и национальными СМИ (Уолтер Кронкит), публичное пространство будущего в духе прошлых эпох будет наполнено «сплетнями, мнениями и идеями, популярными в конкретных кругах сообществ, при этом различие между производителями и потребителями информации окажется практически стертым». Мы получим действительно «социальные медиа» [3].
В отличие от указанных выше авторов у меня нет полной уверенности в том, что я обладаю полным пониманием настоящего или ясным видением будущего, однако я считаю, что их размышления обязывают меня обратить свое исследовательское внимание как на публичное пространство, так и на академический интеллект. Мы не можем ограничиться рассмотрением лишь академического интеллекта, что я намеревался сделать вначале. Мы должны нацелить свое внимание на две движущиеся мишени — академическое знание и трансформирующееся публичное пространство. Как изменились оба эти явления? Какими были отношения между научным сообществом и публичным пространством в прошлом? Какими эти отношения могут стать в ближайшем будущем, если эти отношения вообще сохранятся хоть в каком-нибудь объеме? [4]
Действительно, «публичное» лондонских кофеен, обычно простиравшееся как на улицы, так и в залы королевской администрации, было локальным, разнородным и открытым любым голосам, его идеи достигали публики и распространялись элитарной прессой под руководством Эддисона и Стила, послуживших образцами для подражания для своего современника — начинающего журналиста из Филадельфии по имени Бенджамин Франклин [5]. Франклин был тесно вовлечен в широкое публичное пространство, включавшее не только правящую элиту, но еще и обладателей кожаных фартуков. И тем не менее, хотя публичный дискурс кофеен и был открытым и разнообразным, в нем все же существовала иерархия. Ключевые идеи, витавшие в воздухе, собирались и распространялись литераторами, обладавшими значительным культурным и политическим капиталом. В результате возникла культура публичности, бывшая одновременно и открытой, и иерархической, а значит — в виду соблюдения обоих условий — заслуживающей доверия.
Современная демократия — определяемая здесь как всеобщее избирательное право для белых мужчин — была изобретена в середине XIX века в Соединенных Штатах Америки. Это расширение политического сообщества имело следствия для роли интеллекта в жизни общества. Перед американским образованным интеллектуалом, начиная с эпохи Джексона и далее, встала дилемма между количеством (голосом большинства) как мерой общественной правды, и качеством, вытекавшим из образования и интеллектуальных достоинств [6]. Обеспокоенность этим вопросом очевидна в заметках Алексиса де Токвиля [7]. Публичное пространство, мир культуры и политики, был даже еще более открытым, чем избирательная система. Джеймс Фенимор Купер в письме к скульптору Горацио Грино сокрушался: «Ты живешь в стране, в которой каждый человек чванится и разглагольствует, образованный или необразованный, умный или глупый, со вкусом или без него. Они все знатоки от рождения… и равны любому другому человеку» [8]. Не важно, говорил ли кто о политике или культуре, — это публичное пространство было чрезвычайно свободным. Более того, интеллектуальной элите, ощущавшей себя изгоями среди криков полуобразованной толпы и мобилизованных избирателей, управляемых политическими механизмами, это пространство казалось чересчур открытым.
Возникновение современных американских исследовательских университетов и их организация в качестве более или менее самоуправляемых интеллектуальных сообществ (нарождающихся академических дисциплин) было реакцией на эту ситуацию [9]. Образованная элита, желавшая реформировать хаотическую и раздробленную общественную культуру, отождествляла ее с достаточно отличными друг от друга формами шарлатанства — П.Т. Барнума и его музея, а также Генри Уорда Бичера и его бессмысленной теологии и проповедничества [10]. Эдвин Годкин — основатель и редактор журнала The Nation, являвшийся моральным и политическим лидером образованного класса, жаловался на то, что «массы» плохо образованных людей, мнящие себя «в том, что касается общественной, интеллектуальной и моральной культуры, обладателями всего, к чему только можно стремиться или чего можно желать», претендуют на «понимание всех проблем сегодняшнего дня». Результатом этого, по мнению Годкина, становится «моральный и интеллектуальный хаос». Сокрушаясь о «дезинтеграции общественного мнения», он призывал профессиональные организации, исследовательские университеты и авторитетные институты, например основанный незадолго до этого Метрополитен-музей, вырабатывать «большие объемы просвещенных мнений» [11].
Примечания:
Комментарии