Александр Котов
Эстетический академизм
Рецензия историка Александра Котова (Санкт-Петербург) на книгу кандидата филологических наук, заместителя главного редактора полного собрания сочинений К.Н. Леонтьева Ольги Фетисенко «“Гептастилисты”. Константин Леонтьев: его собеседники и ученики».
4 025 
Фетисенко О.Л. «Гептастилисты». Константин Леонтьев: его собеседники и ученики. СПб.: Пушкинский Дом, 2012. 784 с.
К.Н. Леонтьев однажды написал, что праздновал бы великий праздник радости, если бы ему доказали его же неправоту. Рецензируемая книга — веское доказательство неправоты Константина Николаевича хотя бы в одном вопросе: в его неприязни к «ученым труженикам», не способным, будто бы, ни к какой «эстетике». Современного читателя, привыкшего к плебейской краткости нынешних научных текстов, впечатлит прежде всего объем монографии: кажется, редкий гуманитарий долетит до ее середины. Но именно этот объем дает автору забытую уже современным ученым людом степень свободы — свободы обильного цитирования (леонтьевский материал настоятельно этого требует) и свободы собственных рассуждений.
Последней автор пользуется крайне осторожно, заранее предуведомляя читателя о том, что в книге «не предполагается никаких “мостиков” в современность» — «кому они понадобятся, тот сам их легко и достроит, благо материал для этого всегда под рукой» (с. 6). Осторожность здесь уместна: ни один из литературных классиков так не пострадал от разноцветных идеологов «всесмесительной» современности, как Леонтьев. Его «страшные пророчества» из каменных горгулий, украшающих роскошное здание «эстетического понимания истории», постоянно норовят превратиться в ожившие химеры какого-нибудь очередного неосоветского псевдоевразийства. И, пожалуй, лучшее средство предотвратить торжественный вынос этих идей на улицу — раскрыть перед читателем их контекст, дать почувствовать нераздельность многоцветия леонтьевских текстов и той страны, что смотрит на нас с фотографий Прокудина-Горского.
О «Гептастилистах» приходится говорить не иначе как в архитектурных терминах. Отчасти — из-за масштабов самого произведения (рецензентами неоднократно отмечалась огромная работа, проделанная О.Л. Фетисенко при подготовке к изданию сочинений и писем Леонтьева [1]), отчасти — из-за очевидной переклички леонтьевских проектов с делами и претензиями «вольных каменщиков». Фундаментом книги является колоссальный архивный материал — причем не только хранящийся в доступных исследователям казенных архивах, но и запертый пока в частных коллекциях. Сама же «постройка» состоит из трех частей-«нефов».
Первая посвящена реконструкции собственно «гептастилизма» — леонтьевской системы взглядов. Слово хорошо уже тем, что заменяет собой традиционно использующийся для обозначения этой системы термин «византизм» — также многократно звучавший у Леонтьева, но не исчерпывающий всей полноты его мировоззрения. Более того, в чем-то затемняющий последнее: мечта мыслителя о сильной и независимой Церкви, как известно, ближе к католичеству, чем к византийской практике церковно-государственных отношений — отсюда странная любовь Константина Николаевича к В.С. Соловьеву и неприязнь к подлинно византийскому «имперцу» — «московскому опричнику» М.Н. Каткову. О.Л. Фетисенко выделяет семь основных элементов леонтьевской программы: идеи религиозные, политические, юридические, философские, бытовые, художественные и экономические, которые внешне сводятся к идеям «теократии, сословности, монархизма, аристократизма и порабощения» (с. 85–89), но по сути утверждают лишь романтизм и эстетическое своеволие своего создателя.
Еще одна черта главного героя книги — хорошо известная читателям его писем, но не всегда понятная суровым толкователям хрестоматийных «пророчеств» — задушевность и чувство юмора. Леонтьев, как известно, скептически относился к интеллектуальным способностям соотечественников и свои рассуждения старался сопровождать курсивами, схемами и наглядными «загогулинами». На с. 128, например, мы видим аллегорию — «Реального Крокодила Современности». Что это за существо, какое отношение оно имеет к изображенным далее первому и второму Гипотетическим Драконам, понять удается не сразу. Между тем именно это понимание очень пригодится желающим отождествить леонтьевского «взявшего в руки социализм православного царя» с И.В. Сталиным.
Во второй части рассматриваются отношения главного героя с современниками: с И.С. Аксаковым, Н.П. Гиляровым-Платоновым, Т.И. Филипповым, Ф.М. Достоевским, Л.Н. Толстым, К.П. Победоносцевым, М.Н. Катковым, В.П. Мещерским, А.А. Фетом, В.С. Соловьевым, Н.Н. Дурново, С.Ф. Шараповым, Ю.Н. Говорухой-Отроком, Л.А. Тихомировым, В.В. Розановым. Многое здесь уже знакомо тем, кто читал подготовленный Ольгой Леонидовной том переписки Леонтьева со своим ближайшим и колоритнейшим единомышленником Т.И. Филипповым [2]: гнев на «своевольное православие» Аксакова, сожаления о «слабостях» В.П. Мещерского, «заглазные» и чрезвычайно оскорбительные (но, разумеется, не случайные) выпады в адрес Каткова и Победоносцева.
Особенно интересен словесный портрет представителя «выдохшегося», по словам Леонтьева, позднего славянофильства — С.Ф. Шарапова. Мечтавший о лаврах Каткова автор брошюры «Овощи и грибы в жестянках», по мнению О.Л. Фетисенко, «был бы уместен в романской культурной среде. Особенности его журнализма, его риторичность, порой несколько тяжеловесная и слишком пафосная для ежедневной газеты, некоторый чисто французский оттенок сентиментальности, врывающийся в его публицистику… — все это, сплетенное в самых неожиданных сочетаниях, скорее делает Шарапова похожим на парижского, нежели на московско-петербургского публициста» (с. 402). Как здесь не вспомнить слова Бердяева о том, что славянофильство было единственным подлинно европейским течением русской мысли…
Еще одна фигура, до сих пор появлявшаяся разве что на страницах работ Л.А. Герд, — Н.Н. Дурново. По словам К.П. Победоносцева, последний представлял «раздраженный тип ревнителя древлего благочестия», по словам же С.Н. Дурылина, «являл собою цельный и редкий тип православного мирянина… имеющего самостоятельное, продуманное церковно-общественное направление. Такие лица… очень редки были в Православной церкви» (с. 380). По крупицам собрав скудные биографические данные об этом персонаже и затронув вопрос о возможности его родства с П.Н. Дурново, О.Л. Фетисенко опирается здесь также на хранящиеся в частной коллекции воспоминания Дурново о Леонтьеве.
Наконец, третья часть представляет собой портретную галерею молодых учеников Леонтьева, которых сам «пророк византизма» рассматривал в качестве будущих адептов своего «иезуитского ордена». Как всякие эпигоны, сами по себе они малоинтересны. Однако любая идея воплощается именно эпигонами, проходит в их головах проверку на жизненность. Ни новых иезуитов, ни новых масонов из «гептастилистов» не получилось. Зато явление в 1917 году очередного «крокодила современности» дало им, как многим соотечественникам, возможность почувствовать себя новыми первыми христианами.
Своеобразным предчувствием этого кажется безумие талантливого «Ванечки» Кристи (с. 532). Тема мученичества объединяет столь непохожие судьбы Я. Денисова и А. Александрова (страшная старость и смерть последнего описаны в дневниках Пришвина). Но, конечно, наиболее «эстетически завершенной» представляется фигура о. И. Фуделя. Символично приводимое в книге описание С.Н. Дурылиным поведения Фуделя в дни октябрьских событий, когда о. Иосиф принимал в своем храме икону Державной Божьей Матери: «Он не ускорил шага, не перешел ближе к тротуару, где было идти безопаснее. Он спокойно шел за иконой и пел кондак “Не имамы иныя помощи”. Стрельба не прекращалась… На серой октябрьской улице, на которой только что пролилась кровь, в серебряном облачении, с крестом, спокойный и строгий, необоримо идущий за иконой Богоматери, он был прекрасен». «Немец по крови» и «русский по духу», «никогда не бывший леонтьевцем», но ставший «верным хранителем памяти и наследия своего старшего друга», он оказался главным связующим звеном между старой и «катакомбной» русскими культурами. Во многом потому, что усвоил самую суть гептастилизма: необходимость обладания «“памятью смертной” — обращенной на себя, на человека, на общество, на государство, на науку, даже на церковь самую» (с. 643–650).
В масштабной панораме «окололеонтьевского контекста» есть, конечно, и некоторые прорехи. Мало сказано о споре с Леонтьевым А.А. Киреева — блестяще преодолевшего старательно возводимый Константином Николаевичем барьер между «национал-демократией» и эстетическим аристократизмом. Почти не присутствуют на страницах книги К.А. Губастов и Ю.С. Карцов. Собственно, о «прорехах» пишет и сама О.Л. Фетисенко — посвятив целую главу тому, чего в книге нет. Впрочем, авторский перфекционизм нас не обманет: монография представляет собой не столько «результат историко-литературных раскопок», сколько настоящую «виртуальную реальность», дающую читателю сопричастность сразу двум эпохам большого стиля — литературной и научной.
Примечания:
Комментарии