Две Европы

От редакции: В своей небольшой статье Фрэнсис Фукуяма, по обыкновению, развивает гегелевскую диалектику господина и раба, упрощенную до состояния социального конструктора Лего. «Клиентские» отношения, которые Фукуяма считает чертой нынешнего капитализма, представляют собой встречные амбиции: корпорации пытаются приобрести господствующий статус, определив повестку политики, а государственные структуры представляют экономическую повестку политической, отвергая любые обвинения в неэффективности своих действий. За этим театром переодеваний наблюдают зрители — и современная глобальная система, по Фукуяме, превращает в амфитеатр те страны, в которых мировой кризис не привел к политизации экономических инструментов. Такова Греция, воспринимающая экономические инструменты как итог внешнего сговора, а собственную политику — как возможность легитимировать или не легитимировать его наличие. Фукуяма явно недооценивает, что диалектика раба и господина захватывает сейчас не только крупные, но и мелкие институты — каждый лавочник норовит стать не только избирателем или борцом, но и бюрократом, способным распорядиться ресурсами страны. Предсказания Фукуямы нужно читать, но читать, держа перед глазами шумные улицы Афин, а не заявления министров.

Катастрофические результаты выборов в Греции были вполне предсказуемы: две основные партии, социалистическая «ПАСОК» и правоцентристская «Новая демократия» (НД) уступили место новым экстремистским партиям, появившимся как справа, так и слева, включая левую «Сирицу» и «ККЕ» (коммунистическую), которые поделили между собой четверть голосов, а также правые партии «Независимые греки» и «Золотой рассвет», которые получили 18 процентов.

Главные темы предвыборной кампании выстраивались вокруг вопроса, должна ли Греция выполнять условия договора, подписанного с ЕС и МВФ, и следовать его суровым принципам. Однако ни одна из партий не желала разбираться с тем, что с самого начала стало проблемой Греции и причиной того, что у нее возникло столько трудностей из-за государственного долга, а именно — с доминирующим в стране клиентизмом.

Разговоры о двух Европах не утихают. Из дискуссий о странах ПИГИ (Португалия, Ирландия, Греция, Испания) они превратились в споры о Севере и Юге ЕС, поскольку вполне понятно, что Италия и, возможно, Франция тоже столкнулись с огромными долгами и банковскими проблемами. Нередко эту ситуацию представляют как контраст между трудолюбивой протестантской Северной Европой (Германия, Голландия и Скандинавия) и ленивым, расточительным католическо-православным Югом. Но на самом деле граница проходит не в поле культуры, а между клиентелистской и неклиентелистской Европой.

Клиентелизм возникает, когда политические партии пользуются государственными ресурсами, особенно постами в правительстве, как средством наградить политических сторонников. Политики заняты не выполнением своей политической программы в общественно-государственной сфере, а раздачей личных привилегий, как то должностей и постов, помощью родственникам, не ладящим с правительством, или даже прямыми выплатами — будь то деньгами или товарами.

На мой взгляд, клиентизм следует отличать от коррупции вследствие обоюдных отношений между политиками и электоратом. В клиентелистской системе есть определенная доля ответственности: политик должен чем-то отблагодарить своего сторонника, если хочет остаться у власти, даже если эта награда будет сугубо личной. А настоящая коррупция носит более хищнический характер: политику дают взятку или откат, которые переводятся напрямую на счет в швейцарском банке, и пользу от них получат только сам политик и его родственники. Раздача политических должностей и направление ресурсов в сторону политических сторонников не являются противозаконными во многих странах, а вот взятки — это преступление. Одна из величайших трагедий нескончаемой гражданской войны в Афганистане в том, что племенной строй (который по определению клиентелистичен) приказал долго жить и уступил место чистому грабежу. Возврат к клиентелизму стал бы знаком прогресса в этой стране.

Также клиентелизм можно понимать как раннюю стадию демократической мобилизации, которая практически повсеместно осуществляется в относительно бедных странах, регулярно проводящих выборы. Он распространился на такие разноплановые государства, как Индия, Мексика, Бразилия, Таиланд, Кения и Нигерия. Клиентелизм появляется не как следствие культурных тенденций или неспособности политиков понять, как должна работать современная демократическая политическая система. Скорее, зачастую это самый эффективный способ мобилизовать относительно бедных и необразованных избирателей и привлечь их на избирательный участок. Таких избирателей обычно интересуют не программы кандидатов, а личная выгода, например работа или эквивалентная стоимость индюшки на День благодарения.

История Америки прекрасно иллюстрирует эту мысль: когда в 20-е и 30-е годы XIX века право голоса было дано всем белым мужчинам, политические партии ответили на это, мобилизовав эти новые массы избирателей клиентелистски. В самом деле, в США изобрели и массовую политическую партию как таковую, и клиентелизм (в американской истории он назывался «системой покровительства»). На протяжении ста лет между выборами Эндрю Джексона и концом эры прогресса американская политика на федеральном уровне, уровне штатов и местном уровне строилась вокруг способности двух соперничающих партий раздавать правительственные посты.

Клиентлистские партии никогда не занимали лидирующее положение в Германии, Скандинавии, Великобритании и Нидерландах, зато лидировали в Италии, Греции, Испании и Австрии. Как сказал Мартин Шефтер в своей книге «Политические партии и государство» (1963), причина такого различия связана с относительным отсчетом времени укрепления современного веберовского бюрократического государства и с натиском демократии. Такие страны, как Пруссия/Германия, Франция, Швеция и Япония, которые, находясь на диктаторской стадии, участвовали в затяжном военном соперничестве, сумели построить современную бюрократию, опирающуюся на заслуги. Автономия этих бюрократий поддерживалась «абсолютистской коалицией», которая затем защищала их от колонизации политическими партиями, когда ввели избирательное право и началась политическая конкуренция. Политические партии могли раздавать определенным группам ресурсы, но не государственные должности. Именно поэтому во всех этих странах по-прежнему относительно развитый государственный сектор, который, помимо прочего, лучше справляется с дефицитом бюджета.

В Соединенных Штатах, Италии и Греции, напротив, демократия появилась до укрепления современного государства. Не имея политической коалиции, защищающей бюрократическую независимость, государственный сектор этих стран созрел для того, чтобы стать жертвой демократических политиков, которые нуждались в рабочих местах, чтобы мобилизовать широкие массы. Греция как часть Османской империи так и не смогла превратиться в сильное государство прусского типа. Демократия пришла в Грецию достаточно быстро после освобождения от турок. Всеобщее избирательное право для мужчин было введено в 1844 году (в Британии это произошло только после вступления в силу акта о третьей избирательной реформе в 1884 году), а парламентаризм — в 70-х годах XIX века. Политические партии начали мобилизовать избирателей, опираясь на родственные связи и сарафанное радио покровителей и клиентов в деревнях. Капитализм там был развит слабо, поэтому существующие элиты сочли основным источником ресурсов и возможностей не государство, а частный сектор. Урбанизация в ХХ веке привела не к превращению Gemeinschaft (общины) в Gesellschaft (общество), как это случилось в Британии и Германии (то есть к слому традиционных родовых и деревенских связей и замене их на современное разделение труда), а скорее к превращению Gemeinschaft целиком в городскую среду, в которой сохранились традиционные взаимоотношения «покровитель – клиент».

Эта формула оставалась в силе весь ХХ век, особенно после возвращения Греции к демократии в 1974 году после диктатуры генералов. Две главные политические партии «ПАСОК» и НД стремились к власти, раздавая государственные посты своим сторонникам. Сильные профсоюзы государственного сектора в Греции сумели добиться фиксированного срока пребывания в должности для государственных служащих. Это означало, что приход к власти одной партии приводил не к увольнению служащих, являющихся членами другой, как это было в американской системе, а к продлению срока пребывания в должности. Это и есть корни нынешнего кризиса в раздутом государственном секторе страны, а также неспособность ни одной из ныне существующих партий провести тот вид структурных реформ, которые предписаны Брюсселем и МВФ.

В Италии все несколько сложнее. Северная Италия выстраивалась вокруг таких олигархических и автономных городов-государств, как Венеция, Флоренция, Турин, Болонья и Генуя, обладавших относительно неплохим муниципальным устройством. А Юг входил в Королевство двух Сицилий, которым поначалу управляли испанские Габсбурги, сидевшие за тридевять земель. Опирались они на иерархическую феодальную систему землевладения. Юг Италии не может похвастаться историей сильного местного управления. После объединения Италии в 60-х годах XIX века Север, с социальной и экономической точки зрения не очень отличавшийся от Австрии или южной Германии, приковали к Югу, который был, по сути, менее развитой страной, как с экономической, так и с социальной точки зрения.

Когда родилась послевоенная итальянская демократия, северные элиты столкнулись с вопросом: как мобилизовать электорат Юга, региона бедного, а стало быть, готового поддерживать коммунистов. И христианские демократы превратили традиционные взаимоотношения «покровитель – клиент» в современные клиентелистские взаимоотношения, в которых государственные должности использовались как валюта для избирателей. Этой системе удалось стабилизировать страну благодаря тому, что из-за нее создание сильного современного веберовского государства стало невозможно. На протяжении существования нынешней Италии достаточно часто современный Север сталкивался с клиентелистским Югом. Временами казалось, что клиентелистская Италия, с ее уникальной мафией и организованной преступностью, построенной на родственных связях, подомнет под себя всю страну. Современная Италия ответила судами и Tangentopoli (скандал и судебные разбирательства в связи с взятками в 1992–1996 годах), в то время как Север, управляемый Lega Nord, казалось, вот-вот отколется от Юга. «Аморальный фамилизм» Эдварда Бэнфилда и низкий социальный капитал Роберта Патнема — два способа описать плохо работающую социальную систему, продукт клиентелистской политической организации в Южной Италии.

В Соединенных Штатах клиентелизм был, в конце концов, преодолен в результате экономической модернизации. Индустриализация страны на исходе XIX века породила новые социальные группы, например бизнесменов, квалифицированных работников и городских реформаторов, объединившихся в «Прогрессивное движение», чтобы добиться реформ в сфере государственной службы и бюрократии, основанной на поощрении заслуг. Борьба за эти реформы получилась медленной и растянулась так, что к ней подключилось следующее поколение, а США к середине ХХ века сумели избавиться от покровительственной системы как на федеральном, так и на местном уровне. (Можно возразить, что она вернулась в виде современной версии групп, объединенных каким-то интересом, но это уже совсем другая история.)

Однако в Италии и Греции современное государство так и не сумело потеснить клиентелистское. В Италии, как уже говорилось, по крайней мере, велась борьба за это. А в Греции не возникло никакой прогрессивной коалиции, несмотря на явное отвращение многих молодых греков к существовавшей системе. Попытки приструнить технократические правительства при Марио Монти и Лукасе Пападемосе, соответственно, были навязыванием таких перемен с помощью внешних сил. Но если греческое правительство было готово урезать определенные расходы и поднимать налоги, то ни одна из традиционных партий не желала сокращать свою собственную политическую базу, ударив по клиентелизму. Кроме того, ни одна из новых экстремистских партий, представленных в парламенте Греции, не отвела для этого достаточно места в своей программе.

Поэтому-то весь проект превращения Европы в фискальный союз кажется мне чем-то вроде сказки. Внешнее давление никогда не сможет привести к переменам само по себе, если не объединится с внутренними силами, которые жаждут реформ. В Италии такие силы существуют хотя бы в теории, а в Греции их, по всей видимости, нет совсем.

Решение вопроса с клиентелизмом было бы обращено на долговременные источники нынешнего кризиса. Но любая мера даст результат только через время, а посему она не подходит для краткосрочной перспективы как в Греции, так и в ЕС. Если греческая общественность не приемлет соглашения о режиме строгой экономии (что представляется вполне очевидным), стране грозит неминуемый дефолт и отмена евро. Мне всегда казалось, что выход из зоны евро — единственная реальная возможность для Греции, причем такая, которую можно было бы реализовать достаточно спокойно, если бы ею воспользовались несколько месяцев назад. Теперь же ее проталкивают как идею экстремистских партий. И даже если все получится, то воплощение этой идеи будет небрежным, а последствия скажутся на стабильности всей Европы. Так что ни ближайшее, ни отдаленное будущее особенно светлым не кажется.

Источник: The American Interest