Инакомыслие как факт

Жорж Нива — французский историк литературы, славист, профессор Женевского университета.

От редакции: Слово «инакомыслие» ассоциируется у большинства людей с протестом, оппонированием власти и критикой действительности. Но этот угол зрения — не единственный. Инакомыслию свойственно искать взаимопонимание внутри очень дробного социального мира. Тяжелейшие коллизии и катастрофы в России ХХ века подрывали общее самосознание, делая всегда подспудно существующую в обществе подозрительность самим принципом социальной организации — даже рациональная бюрократия тонула в огромном количестве официальных практик учета, контроля и воспитания. Для инакомыслия важным было не только мыслить по-другому, но и мыслить другого и учиться принимать инаковость за факт. О том, как именно это обретение другого происходило в мысли А.И. Солженицына, об эмпатии в негодующей солженицынской публицистике мы побеседовали с ведущим исследователем творчества писателя, профессором Женевского университета Жоржем Нива.

— Известно, что российское инакомыслие, прежде всего в лице Александра Солженицына, очень повлияло на интеллектуальный климат Европы. Известно движение новых философов; многие интеллектуалы развернулись на сто восемьдесят градусов в своих политических предпочтениях под влиянием Солженицына. Насколько влияние Солженицына наблюдается в современной Европе, насколько понятен представляемый им тип инакомыслия?

— Об этом говорить непросто. Конечно, уже прошла та пора, когда Солженицын был мужественным интеллектуальным вождем и лидером инакомыслия в Европе, по одной простой причине: его главный враг — коммунизм — пал. Сейчас борьба с коммунизмом в Европе не актуальна. А нужно другое: может быть, его пример, как можно одному человеку противостоять огромному чудовищу, которое, кажется, нельзя победить. Чудовище, которое здесь, перед нами, внутри нас на тысячи лет, как говорил… другой инакомыслящий, хотя это слово не подходит ни для того, ни для другого, — Александр Зиновьев. Или ЦК в нашей голове — выражение принадлежит французскому философу Андрею Глюксману.

Это была опьяняющая пора, когда действительно советское русское диссидентство было факелом и влекло за собой умы. Хотя всегда были противники! У Солженицына враги и были, и есть, они всегда присутствовали, есть клеветники, которые или считают, что он предатель, поскольку погубил Советский Союз, или погубил светлую идею коммунизма, или, наоборот, что он экстремистский националист и русский шовинист. Вы можете найти все это и в Западной Европе.

— Да, но советский коммунизм не был единственным объектом критики Солженицына. Он критиковал и европейских левых, и некоторые внешнеполитические действия США, и вообще послевоенную конфигурацию Европы, позволявшую европейским партиям, по его мнению, лить воду на мельницу коммунизма. Имеет ли эта критика европейских левых какое-то значение в современной Европе? Или она осталась частью своего времени?

— Я боюсь высказаться, это все-таки прошлое. Европа сейчас живет совершенно другой проблематикой. Конфигурация Ялты исчезла. Во всяком случае, ее остатки (западная граница Украины, Молдавия) не главная проблема сегодня. К тому же, эти его воззрения, на которые я лично часто ссылался (обвинения Запада в грехе колониализма), все-таки вторичны. Первична борьба против той системы порабощения, которую он постепенно открывал для себя. Это «Архипелаг ГУЛАГ». Потому что он не останется в истории за гарвардскую речь, где он указывает американцам на их недостатки, но он войдет в историю за «Архипелаг ГУЛАГ» и несколько других текстов этой первой «глыбы». И «Архипелаг ГУЛАГ» останется в истории, и останется из-за того, что это великая художественная вещь, как это произошло с Герценом. Хотя проблематика Герцена ушла в прошлое, но его протест и его рассказ об этом, его щемящая грусть — это осталось.

Дело в том, что Солженицын был не просто врагом коммунизма. Мало-помалу он выработал идею как верующий человек, что надо жить в самоограничении. Вот это понятие «самоограничения», которое он берет у русских староверов, — может быть, солженицынский лозунг, который остается на сегодняшний день. Множество молодых европейцев, которые стоят за экологичное отношение к планете, могли бы теперь по-новому читать тексты Солженицына об этом. «Самоограничение» начинается, естественно, с меня, а не с моего соседа, и такой моральный и политический подход к проблеме по-прежнему ценен.

— Не кажется ли вам, что Солженицын — это, прежде всего, идеолог личного противоборства? Если сравнивать его с Герценом, то здесь, конечно, есть прямая параллель: психология персонального отношения с властью, тактика личного протеста. Не связать ли с этим полное отсутствие в современной русской протестной мысли той идеологии, которая фактически была не общественной, а личной, — кредо Солженицына?

— Это абсолютно верно, что это единоборство и что вообще у Солженицына есть волюнтаристский взгляд на историю. Вся его историческая эпопея «Красное колесо» написана против толстовского взгляда. Не провидение, не народ, не какие-нибудь глобальные силы ведут историю, а индивид. Его личное единоборство с большевизмом было замечательным и победным.

Напоминаю, что в то время, когда он отправил «Архипелаг ГУЛАГ» за границу в виде капсулы, любой грузовик мог его сбить на улице совершенно «случайно». Это метод, который был в ходу у КГБ, который применяли много раз, без всякого суда. Надо знать, какую отвагу необходимо было иметь, чтобы жить с этим и продолжать творить.

Не забывайте, что когда арестовали рукопись «Архипелага ГУЛАГа» и госпожа Веснянская, машинистка, повесилась в Ленинграде, стало совершенно ясно, что с ним что-то будет, что кара со стороны властей вот-вот состоится. Но, тем не менее, пять-шесть раз Политбюро специально собиралось, чтобы обсуждать, «что мы с этим человеком можем сделать». Насколько воля одного человека могла сводить с ума целого гиганта, который не знал, что с ним делать!

Но их решение мы знаем: его лишили советского гражданства. С тех пор он не подлежал нормальному суду, и его можно было выгнать за границу.

Мемуары Солженицына — это, может быть, самое лучшее, что он написал, самое волнующее, самое трепетное. Я особенно люблю совершенно герценовские полемические мемуары Солженицына — «Бодался теленок с дубом» и «Угодило зернышко промеж двух жерновов». Это тексты, которые останутся классическими для истории весьма взвихренного времени освобождения от советского ига. В них видно именно такое единоборство — день за днем, иногда час за часом.

Откуда он черпает энергию? Время от времени возникает нечто похожее на молитву, что дает намек на то, что он берет силы свыше. Но он оставляет это в тени. Все-таки сам он не только придерживается волюнтаристской философии — есть у него моменты чистого героизма, как мне кажется.

— Но если раздвигать рамки этой личной судьбы, не кажется ли вам, что это типичная во многом для России ситуация — одиночество протестующего интеллектуала перед лицом власти? «Письмо вождям» — разговор человека один на один с властью. Не только разговор — просвещение власти, фактическое вменение ей тут же на месте придуманной им директивы. То же самое происходит с Герценом, то же самое отчасти происходит с Толстым. Главное произносится как бы для себя — и для власти. В этом есть свой смысл?

— «Письмо вождям СССР» — это литературный жанр. Это не настоящее письмо к настоящим вождям, которые не учли этого письма никак. Они учли появление «Архипелага ГУЛАГа». К тому же они прекрасно осознавали, что существует «Архипелаг ГУЛАГ», потому что они сами раньше дали санкцию на «Один день Ивана Денисовича». И без этой санкции не было бы никакого Солженицына — ни в России, ни за границей. Он просто бы остался в своей Рязани никому не известным учителем математики. Но они дали санкцию. Это было всемирное событие. Это их вина в некотором смысле.

Потом началась борьба, единоборство, кульминационным пунктом которого стала его высылка насильственным образом прямо с Лубянки во Франкфурт-на-Майне.

Но те, кто думают, что он хотел вести переговоры с властью, чтобы власть перешла из тоталитаризма в авторитаризм, ошибаются. Да, его в этом «обвиняли» другие инакомыслящие. Хотя сами были еще больше склонны к компромиссу. Главный текст Солженицына — не «Письмо вождям» и не «Как нам обустроить Россию», так же как и у Толстого главное — не сочинение «О смысле жизни». «Письмо вождям» остается в истории инакомыслия. А «Архипелаг» останется в европейской литературе, пока будет существовать европейская культура, потому что он принадлежит всей европейской, а не только русской литературе.

— Действительно ли Солженицыну нужны единомышленники, сторонники? Он, скорее, нуждается в поддержке или в единомышленниках, в последователях или в собеседниках?

— У Солженицына была масса единомышленников. Он посвятил одну книгу всем людям, которые ему помогали. И это тоже одна из самых интересных книг для того, кто хочет понять, какова была подпольная советская Россия в то время. Например, Наталья Столярова, бывшая эмигрантка, «возвращенец» с длинным стажем в ГУЛАГе, бывшая секретарша Эренбурга. Солженицын дал ее замечательный портрет. Но партию он не основал. Тогда не было и речи о партии. Или это были смешные спичи в маленьких группах. И за границей он еще меньше хотел основать партию. И по возвращении в освобожденную Россию он от этого отказывался.

Его кандидатуру хотели выдвигать на пост Президента России, он не дал на это согласия. Он правильно сделал, что отказался, потому что был плохим политиком. Он сам признавался, что «не хочет повторяться». Все, что он хотел сказать, он написал. Между тем политик должен повторяться, это азбука политики: пока люди поймут, надо повторять свой лозунг тысячу раз, упрощая его. Он не политик, но сделал попытку повлиять на политику, когда вернулся. И это не было удачей.

— Российская власть мало прислушивалась к урокам Солженицына, но есть два несомненных попадания. Первое — это фигура Столыпина. Ельцин, Путин и Медведев — почитатели Столыпина. Ясно, что их герой — Столыпин Солженицына, изображенный в «Красном колесе», а не Столыпин мемуаров, скажем, Бок или Витте. И второе — это Иван Ильин, которого цитировали, начиная с начала 90-х и заканчивая выступлениями Путина и Медведева недавних времен. Это тоже один из любимых мыслителей Солженицына. Ильин во многом благодаря Солженицыну вошел в канон русской культуры. С чем связаны эти два очень точных попадания, Столыпин и Иван Ильин, которые были вполне восприняты верховной российской властью?

— У российской власти есть смешанная, мягко выражаясь, идеология. Туда входят разные фрагменты из разных углов. Столыпина действительно, наверное, они знают, главным образом, по портрету Солженицына. До этого были книги о Столыпине, а сейчас их тьма тьмой. Зайдите в любой книжный магазин, там есть несколько биографий Столыпина. «Эссе о реформаторе»! Столыпин как реформатор — это парадоксальная фигура не только для нынешней власти, но и вообще для России. Реформы его, в основном, не удались, даже за те три-четыре года, что они применялись. Ему не было дано времени, потому что он был убит незадолго до падения режима. В «Красном колесе» Солженицын очень хорошо описывает и его, и его врагов, в особенности историю вызова на дуэль депутата Родичева, который публично оскорбил его в Думе ссылкой на «столыпинские галстуки». Вдруг Дума и оппозиция открывает, что Столыпин — тоже человек со своими ощущениями, переживаниями, человеческими реакциями, и готов поставить жизнь на кон после оскорбления. Это прекраснейший эпизод.

Ильин, насколько я понимаю, не герой Солженицына, хотя он и ссылался на него. Но Солженицын не профессор политологии. Его политическая позиция для меня сегодня интересна главным образом тем, как она отражается в его творчестве, но не целиком и полностью, то есть ему никак не удается ее воплотить, искусство берет верх — это завораживающий процесс. А российской власти импонирует в Ильине идея диктатуры, идея того, что русскому человеку требуется контроль авторитарной власти.

Что касается последних сочинений, мне хочется напомнить вам, что можно смотреть на великого Малевича, а потом на портреты, которые Малевич пишет в 30-е годы, и сказать: Малевич уже не тот. Можно смотреть на Кирико, который был великим сюрреалистом, и смотреть на Кирико — муссолиниевского реалиста, и не узнавать его. Часто бывает, что великие писатели и художники эволюционируют в сторону: от бунтарства к некой стабильности.

Солженицын — романист, он ищет возможности показать, где и как Россия сбилась со своего естественного пути. Как могла святая Русь настолько согрешить, что она слепым образом убивает, слепым образом уничтожает и бросается в самую, наверное, жестокую европейскую гражданскую войну. И тут мой взгляд таков, что Солженицын не находит ответа на свои собственные вопросы. В публицистике — да, находит. Но это часто бывает, что писатель в публицистике имеет ответы. Например, Достоевский в «Дневнике писателя» дает больше ответов, чем в своих романах. Почему? Потому что романы основаны на полифонии, по гениальной догадке Бахтина, а в этой полифонии нет «ответов» на вопросы. Есть разные ответы, конфронтация ответов. У Солженицына — что-то похожее на Достоевского: во всяком случае, ответов как таковых нет. В этом величие «Красного колеса». Но, с другой стороны, эта эпопея слишком дидактична, она нечитабельна для современного читателя. Для будущего читателя — не знаю… Может быть, читатель изменится, он не всегда будет в Интернете читать микрокусками, а захочет окунуться в большие реки; Солженицын — такая река…

— Солженицын для вас русский или все же в большей степени советский человек?

— И то и другое. Пастернак — это советский или русский поэт? Есть доля советскости во всех, и в Солженицыне. Раз он жил при советском режиме, он отказался несколько раз от эмиграции, он задавал себе вопросы: как мне жить с этой властью? в какой степени в ней принимать участие? Пастернак все-таки был героем Первого Съезда советских писателей. А Солженицын — куда больше советский. Другой власти он не видел. Он родился, когда началась советская власть, он комсомолец, его мать не хочет его вести на свой путь религиозной веры, потому что она знает, что это пойдет во вред его будущему. То есть он «советский человек», который открыл для себя, а потом для других, элементы кривды в Системе, в которую верил. Он верил, он был комсомолец, он был романтический марксист. Его литературный идеал — Лавренев. Так что он «советский», ставший «русским», но при советской культуре были русские писатели, как бы затаившиеся. Пришвин все-таки остался русским писателем. Вы не согласны?

— Да, конечно. Но что все же для вас «революционный консерватизм» Солженицына, реальность последнего периода? Это другой консерватизм, нежели консерватизм националистов, тогда же выступающих со схожими идеями, или идеология кадров, прошедших через партократический, бюрократический опыт, — тоже «патриотов»?

— Когда Солженицыну кажется, что России грозит взрыв и раздел, он становится консерватором: он хочет сохранить единство того, что осталось от России (но не от ее Империи). А это довольно большая часть оставшегося. Но для меня главное — это понять его, а не «судить» его, и я слушаю все его ответы внимательно благодаря его огромному подвигу. А если кто-нибудь подходит ко мне и говорит: «Читайте! Смотрите! Он за восстановление смертной казни, значит, он мерзавец…» — это для меня звучит мелко. Хотя в данном случае я его не очень понимаю. Другое дело, можно сказать, что, старея, Лев Николаевич Толстой наоборот становился все большим экстремистом.

В.В. Путин раз был у Солженицына. Подошел к стене, увидел портреты Столыпина и Колчака — не узнал Колчака, это мне Наталья Дмитриевна рассказала. Они проговорили с час или чуть больше. Это был первый срок свободно избранного президента. У всех еще было довольно много надежд. А мы должны осудить Солженицына? Ничего не изменил Александр Исаевич в своей жизни. Как был писателем, так и остался. Можно Льва Николаевича Толстого обвинить, например, в том, почему он выступал против частной собственности и при этом остался жить в Ясной Поляне? Или размышлять, почему он остался при царском режиме? Почему он не уехал?

— Когда Солженицын вернулся, начиная с его поездки из Владивостока в Москву, он обращался ко всей России. Его телевизионные выступления, его речи на станциях, когда он едет в специальном вагоне, — это обращение к России как таковой. Что это за страна, к которой он обращается, как бы вы ее описали? Каков субъект, с которым он стремился беседовать по своем возвращении?

— Насколько я знаю, он обращался к гулаговской России. От Магадана, потому что он начал с Магадана, а потом был Владивосток. Каторжная Россия! Она начинается с Востока. И он с Востока повсюду встречался с бывшими каторжниками, с зэками вплоть до Москвы. Я читал его выступления. Я тогда его не сопровождал, но знаю, каков был смысл его обратной поездки: развернуть иерархию страны. Иерархия — это Москва и ниже нее все остальное. Нет, он начинает с «остального», с самого далекого, и едет к центру. Для меня в этом были красота и величие. Все эти тысячи людей, которые шли к нему навстречу, ощущали то же.

Солженицын во многом не соответствовал обычным параметрам ни инакомыслия, ни консерватизма, ни революционного духа. Он создавал самого себя: вдруг протер глаза и в какой-то момент начал видеть правду. Собственными силами он, наивный комсомолец, не открыл бы все это. Ему помогли. Чета Зубовых, например, бывших зэков, которые открывали ему глаза на подпольную, страдающую Россию. «Архипелаг ГУЛАГ», я вам напоминаю, — это плюралистическая вещь, там больше двухсот авторов, которые сначала анонимно фигурировали, а теперь поименно. Теперь можно их всех указывать, не ставя под удар.

— Какая версия советской истории для вас более подлинная: солженицынская или та, которая давалась официальной историографией уже в постперестроечной России в 90-е и 2000-е годы?

— Я лично не знаю российской официальной историографии наших дней. Но я не раз изучал учебники, например. Я читаю историков. Есть очень одаренные новые историки, которые разрабатывают архивы и дают совершенно новый взгляд на историю террора. Попытки обзавестись новой официальной версией истории, которые были, по-моему, не увенчались успехом. Надо менять концепции преподавания, надо финансово вознаграждать учителей, обеспечить возможность преподавателям ездить за границу, чтобы историческое знание не закупоривалось в замкнутом сосуде, но вырабатывалась вполне свободная идея о русской истории. Солженицын этому помогает и поможет.

Беседовали Ирина Чечель и Александр Марков