Рациональность советского человека

От редакции: Советская эпоха уходила, разрываемая дискуссиями о «человеке» и политико-идеологических «нормах», рождающих двоемыслие. Человек, не до конца верный себе, человек, периодически уклоняющийся от решений — советский ли он вполне, личность ли он? Но рисовалось, как правило, две противоположные картины. Либо человек, полностью слившийся с Системой и мучительно осознающий потерю себя, либо героическая личность, выпадающая полностью из Системы, но вполне располагающая собой. Когнитивный диссонанс описывался психологически: что переживает личность в борьбе с собой и с Системой. Западные ученые того же времени ставили вопрос иначе: каковы политические нормы СССР, непредставимые на Западе? Есть ли коренные отличия западных и советских общественных представлений, порождаемые политической жизнью в большей степени, чем социокультурными конвенциями? Наконец, главное: можно ли менять гражданское самосознание с помощью решений сверху, не опасаясь гражданского сопротивления, будучи уверенным в его отсутствии? Комплекс внутриобщественных советских договоренностей описывали, скорее, точечно, не посягая на анализ хоть сколько-нибудь глобального противостояния Системы и Человека, а рассчитывая понять взаимодействие разнонаправленных сил — политического курса на создание человека и гражданского курса на защиту права быть собой.

Классический образец применения теории игр — известнейшая дилемма заключенного, показывающая, что даже если все отдельные индивиды выбирают рациональные стратегии, это ещё не гарантирует, что коллективное поведение будет рациональным. Иначе говоря, даже если все отдельные индивиды стремятся к максимизации полезности для себя, группа как совокупность индивидов может получить меньшую полезность, чем если бы была выбрана другая, менее индивидуалистическая стратегия. В экономическом анализе эта дилемма применяется для самых разных ситуаций, одно описание которых заняло бы целую книгу.

Итак, у нас есть: два лица в игре с варьируемой суммой, исключающей кооперацию. Два лица играют друг против друга, не могут договариваться, а окончательный итог игры для них обоих зависит от избранной и тем, и другим стратегии. Конечно, на практике у нас всегда лиц больше, чем двое. Поэтому лучше говорить об игре двух групп или игре индивидуального игрока против всех остальных.

Варьируемая сумма в дилемме заключённого явно отличает её от игр с нулевой или постоянной суммой, то есть от игр с чистым конфликтом. Весьма трудно найти ситуации в реальной жизни, где выбор стратегии игроками не сказывается на конечных выплатах (за исключением разве что подбрасывания монеты). Так, если мы говорим о сельскохозяйственных работах, то стратегии тут две — работать или увиливать от работы. Нам важно выяснить, насколько выбор игры позволяет опознать потери как результат неправильной общей стратегии.

Отсутствие сотрудничества в дилемме заключённого требует дополнительных пояснений. Так как советская система в её официальном изложении представляет собой широкое поле различных форм сотрудничества, то расстройство этой системы, как считается, влечёт необратимые последствия. Проблема, которая здесь встаёт перед нами — почему сотрудничество срывается.

В своем эссе о честности и морали в дилемме заключённого [1] Дерек Парфит удачно разнёс возможные решения по двум возможным классам, в соответствии с наличными подходами к проблеме. Первый класс — политические решения, которые должны сделать невозможной нежелательную деятельность, или же обязать её недопустимыми издержками. Таков, например, запрет на рыболовные сети с целью предотвратить чрезмерный вылов рыбы или приковывание солдат к их постам с целью предотвратить дезертирство. При этом всегда необходимы поощрения послушных и наказания виновных. В такой системе прекрасное решение проблемы дезертирства — расстрел всех дезертиров. Второй класс — психологические решения, и Парфит выделяет четыре возможности. Первая — взаимное доверие: люди выбирают стратегию сотрудничества, веря, что другие поступят так же. Вторая — выгода от свободно принимаемых решений. Третья — урок Канта, вести себя так, как хотели бы другие, чтобы ты вёл себя. Четвёртая — прямо альтруистическое поведение. Если политические решения пытаются изменить ситуацию, в которой оказались люди, психологические решения пытаются изменить самих индивидов.

Конечно, политические решения не могут существовать в отрыве от психологических, и наоборот. Примеры из реальной жизни подтверждают, что различие между тем и другим классом решений только в том, на что делает упор официальная политика в спектре мер, варьирующихся от чисто политических к чисто психологическим. Прекрасная иллюстрация — программа «африканского социализма», связанная с бывшим президентом Танзании Джулиусом Ньерере. Упорно настаивая на морально-этическом смысле равенства и антиколониализма, эта программа делала основную ставку на политическую агитацию и достижение радикальных перемен в народных ценностях и верованиях. Но это вовсе не означало отказа от непосредственного административного и экономического вмешательства. Напротив, как в экономической, так и в политической сфере коллективные решения усиленно поощрялись, а частные решения не поощрялись или напрямую запрещались. Провал программы сельского развития, выдвинутой африканским социализмом, лучше всего понимать как провал и политического, и психологического измерения. Агитация не смогла создать нужный настрой населения, а прямое вмешательство в дела людей только осложнило проблемы, обусловленные разрывом между утопией и реальностью, а не способствовало их решению.

Советская жизнь очень хорошо вписывается в данную интерпретацию. Парфит выдвинул свою дихотомию в связи с долгими размышлениями о необходимости перехода от «административных» к «экономическим» методам управления, то есть от непосредственных административных распоряжений и контроля к системе непрямых экономических наказаний и поощрений. Различие между политическими и психологическими решениями отражает множество ситуаций, когда совершенно законные действия осуждаются как морально недопустимые (например, заниженные закупочные цены в колхозах). Советская модель развития — интересное наложение различных решений. Но сперва мы посмотрим на то, что побуждает принимать какие-либо решения.

Прежде всего, мы сталкиваемся с простой проблемой транзакционных издержек, которую поставил в своё время Д. Норт [2]. Во многих случаях издержки от введения запретов или от назначения новых налогов могут оказаться большими, чем прибыль, которая высчитывается при вынесении за скобки нежелательной активности. Угроза издержек подрывает привлекательность политических решений. А психологические решения, по самой своей природе, не могут быть навязаны силой, и потому не грозят издержками. Как отмечал Норт, допущение моральных издержек в этой перспективе может рассматриваться просто как приём защиты от издержек, помогающий индивидам «договариваться с окружающим миром». Мы лучше поймём важность этого измерения, если представим наглядно, что произойдёт, если режим не учитывает важность договорённостей, или, что хуже, если государственная политика отчуждает граждан от их среды обитания, вместо того, чтобы помочь им с ней «договориться».

Но у нас есть ещё один неминуемый аспект на пути к желанному решению. Политическая процедура оказывается наиболее доступной и готовой к применению. Проще ввести прямой запрет, или пересмотреть систему налогов и субсидий, чем постепенно производить незаметные изменения в психологии субъекта. По отношению к советскому опыту, не знавшему никаких последовательных парламентских процедур, осуществляемых гласными лоббистскими группами, которые могли бы влиять на законотворчество, это верно только отчасти. Но реальность оказывается ещё сложнее. Если в советской политике агитация и политическое индоктринирование едва ли не с самого начала были на первом плане, на Западе только недавно подобные кампании получили широкое распространение (к ним можно отнести кампанию по защите окружающей среды и массовую борьбу с курением).

Мы ещё вернёмся к важным различиям между Востоком и Западом в этом отношении. Пока нам достаточно подчеркнуть тот факт, что притязание на психологическое решение вопросов, в форме агитации и пропаганды, долгое время было отличительной чертой именно советской модели. Поэтому мы не ошибёмся, если будем обращать на идеологическое измерение большее внимание, чем на политический процесс.

Если мы обратимся теперь от общих размышлений об абстрактной по природе дилемме заключённого к более специфическим элементам советского опыта, мы должны сперва иметь в виду два момента. Во-первых, если мы рассматриваем игру, лежащую в основании этого опыта, мы должны сосредоточиться на структуре игры, а не на ее действительных формулировках, и на найденных решениях, а не на дилемме как таковой. Ведь мы не можем усомниться в том, что игроки действуют стратегически, и что для каждого игрока его стратегия является определяющей. Таким образом, неизбежно возникает уже рассмотренное нами на отвлечённых примерах противоречие между индивидуальной и коллективной рациональностью. А что касается решений, то мы тоже признали только что, что лучше сосредоточиться на идеологии, следуя важнейшему различию между «политическими» и «психологическими» решениями. Здесь мы можем проследить и всю степень различий между ситуацией на Востоке и на Западе.

Во-вторых, важно подчеркнуть, что хотя ситуации по типу дилеммы заключённого могут с несомненностью быть вычленены в политической сфере, мы изначально притязаем вскрыть происходящее в экономической сфере. В лучших марксистских традициях мы считаем, что производительные силы — основополагающие детерминанты развития. Притязания и цели, заявляющие о себе в публичной сфере, могут быть последовательно рассмотрены как производные экономических притязаний и целей, принявших форму ограничений. Конечно, именно такие ограничения (например, колхозная система или отсутствие котировок естественных ресурсов) и сделали дилемму заключённого неотъемлемой от советской системы. В такой перспективе задачей культурной и идеологической сферы становится навязывание норм, блокирующих нежелательное поведение, вызванное ошибками экономической политики. Попробуем проследить, какое влияние оказывало наличие этих норм на сознание советских граждан.

В западном обществе большинство людей очевидно скажут, что они признают существование (хотя не обязательно скажут, что придерживаются) большого числа социальных норм, которые тем или иным способом ограничивают их поведение. Также, скорее всего, они растеряются, если их попросят объяснить происхождение большинства этих норм. В таких случаях, как, например, загрязнение природы мусором, граждане некоторых стран, вероятно, потребуют проведения специальной национальной кампании, но это будет скорее исключением. В большинстве случаев нормы просто существуют. Люди согласны с тем, что не нужно на улице плеваться, непристойно ругаться, или бегать голыми, но смогут ли они сказать, по какой причине и кем установлены эти запреты?

Конечно, можно указать на то, что так велит семья или школа, но этот ответ не будет удовлетворительным. Такой ответ сообщает лишь о том, где именно хранятся нормы в данном обществе, но не объясняет их действительное происхождение. Другой ответ может быть такой, что некоторые вещи нельзя делать, потому что они незаконны. Тогда мы имеем дело уже не с нормами, но с формальным законодательством.

Обратимся к некоторым отличительным чертам советского опыта. Происхождение большого числа норм, которые ограничивают повседневное существование советских граждан, ясно до невозможности. Они существуют, потому что есть огромный партийный аппарат, единственная задача которого — это распространение норм. Мы уже говорили об агитации и пропаганде, которая, можно сказать, специально заточена для создания советского человека. Это не значит, что партия осуществляет полный контроль над всем спектром социальных и моральных норм советского общества. Ведь многие из этих норм общие для большинства цивилизованных обществ, существующих гораздо дольше, чем СССР, и уж точно установленных не партией.

Тем не менее, мы доказываем, что существует немало норм, которые контролируются и распространяются партией как социально необходимые, и именно наличие этих норм составляет важное качественное различие между Востоком и Западом. Сама природа этих норм, которые далее мы будем называть «политическими», чужда западному обществу. Если социальные нормы в западном контексте строго служат тому, чтобы вводить публичное поведение индивидов в некоторые рамки, политические нормы советского типа вторгаются во внутренний и частный мир человека, вовнутрь его восприятия того, что правильно и справедливо. Когда партия говорит советским гражданам, что они советские люди (или что они должны быть советскими людьми) –- это не только монополизация функции контроля над публичным поведением, но также формирование морально-этических ценностей. «Амбиции» советских политических норм в этом отношении намного превышают амбиции западной культуры. Разумеется, и последствия ошибок или нежеланной ответной реакции окажутся, как ожидается, гораздо более серьёзными.

Другая отличительная черта политических норм в советской жизни — они претендуют быть инструментальными в такой степени, что параллелей на Западе мы этому не найдём. Конечно, мы можем сопоставить с ними библейские десять заповедей, религиозные ограничения или кулинарные обычаи. Изначально все эти ограничения были введены в форме декретов священством, заявлявшим, что получило их непосредственно свыше. Но постепенно они стали принимать форму общепринятых и почтенных социальных норм. Следовательно, они могут «естественным образом» (то есть без обширного полицейского контроля) выполнять свою изначальную функцию — сдерживать те действия, которые считаются вредными для всего общества. Если говорить в терминах Парфита, то мы имеем дело с достигнутым «психологическим» решением.

Со временем многие из этих ранних религиозных норм были встроены в гражданское законодательство большинства цивилизованных стран. Здесь очень важная интерференция норм и законов. Если в законах не отражены ценности, разделяемые самыми широкими слоями гражданского населения, то принудить к их исполнению очень трудно. Хороший пример — недавняя попытка Швеции объявить невнимательность пешеходов на дороге правонарушением. Так как основная масса населения явно не разделяет убеждения законодателей в том, что за невнимательность пешеходов надо наказывать, то не существует никакой соответствующей социальной нормы; и закон принят не был.

В советской жизни значительное число политических норм по природе сходны с религиозными нормами. Существует немало точек схождения между институционализованной религией и статусом коммунистической партии как хранительницы некоей возвышенной истины, недоступной обычным людям. Хотя советские идеологические принципы и не происходят от высшей небесной воли, они вполне выводятся из «научно верного» корпуса мысли, известного как марксизм-ленинизм. Авторитет стоит в начале всего, а нормы также вполне инструментальны, как и заповеди.

Но проблема в том, что советское население по большей части весьма неохотно воспринимает большую часть выведенных таким образом политических норм. Провал в передаче норм преодолевается не через адаптацию доктрины к людям, но наоборот, через большие поощрения за конформизм и тяжкие наказания за открытый нонконформизм. По сути, мы видим перед собой попытку применить политические решения (материальные наказания и награды) с целью скрыть неудачи психологических решений (агитация и пропаганда), которые в свою очередь были изначально введены, чтобы избавиться от проблем, созданных дилеммой заключённого, в результате изменения экономической системы. Такая интерпретация эффектов различных политических средств как «многослойной» структуры очень важна для понимания психологии советского человека.

Если говорить просто, то результатом такого двоящегося поиска одновременно политических и психологических решений стало усиление той двойственной реальности, которую лучше всего описывает понятие «двоеверие» в русском языке. Гражданское самосознание отреагировало на это «показухой», попытавшись создать приемлемый для внешнего наблюдателя фасад. Неизбежным итогом всех этих процессов стал когнитивный диссонанс — психологическое несовпадение двух отдельных картин реальности. Так как с таким диссонансом жить неприятно, индивиды пытались смягчить его механизмами самооправдания и самообмана. До некоторой степени такая процедура искусственной перестройки восприятия была успешной, но лишь ценой некоторого скрытого презрения к себе, без которого обманывать себя не будешь.

На одной из карикатур журнала «Крокодил» времён гласности бюрократ изображён в виде флюгера. Когда он поворачивается налево, по направлению «вчера», он улыбается и говорит, что всё чудесно, отлично, и лучше чем когда бы то ни было. А повернувшись направо, по направлению «сегодня», он хмурится и говорит, что всё ужасно, страшно, и никогда так плохо не было. Таким образом, появление новой реальности обернулось просто введением нового временного слоя. Оно не покончило ни с одной из старых проблем принятия решений, а только стало дополнительным источником когнитивного диссонанса.

Источник: Kristian Gerner, Stefan Hedlund. Ideology and Rationality in the Soviet Model: A legacy for Gorbachev. L., N.Y., 1989. P. 324-333.

Примечания

↑1. Parfit D. Reasons and Persons. Oxford: Clarendon, 1984.

↑2. North, D. Structure and Change in Economic History. N.-Y.: Norton, 1981.