Александр Котов
«Пресмыкающийся профессор» против университетской автономии
Инициативы отдельного русского профессора, не будучи поданы как инициативы корпорации, встречались в штыки как корпорацией, так и всеми внешними наблюдателями с их совещательным голосом — не сходная ли ситуация наблюдалась на наших глазах как кризис неолиберального государства?
6 901 
От редакции: Один из ключевых вопросов истории академической жизни, профессоров-«мандаринов» — мера лояльности к текущей государственной политике в условиях, когда университет встроен тем или иным образом в проект национального или наднационального (имперского) государства. В России этот общий для стран Центральной и Восточной Европы вопрос осложнялся еще и непредсказуемостью политики самой центральной власти, готовой по ряду обстоятельств закрывать университеты, резко ограничивать университетские свободы или превращать университеты в простые многопрофильные профессиональные училища, характер программ которых диктуется чисто бюрократической логикой.
Неустойчивость положения профессоров при необходимости сохранять корпоративный status quo, не переходя в прямую оппозицию власти, рождала у профессуры остроту понимания своей культурной миссии, никак не зависящей от случайных обстоятельств. Профессор должен заражать студентов возвышенным знанием — именно так понимали миссию университета в начале ХХ века как консервативно, так и либерально настроенные профессора. А. Котов, рассматривая казус Н.А. Любимова, отмечает существенную проблему: либеральный проект университетской автономии, гарантированной финансовой независимостью учреждения, не воспринимался академической средой как прогрессивный. Как показывают сегодняшние споры в Рунете о «коммерциализации образования», университетская корпорация не мыслится никем из дискутирующих ни как общая корпорация профессоров и студентов, ни как даже корпорация штатных сотрудников. В какой мере это результат бюрократизации высшего образования, а в какой — эпифеномен личных отношений в академической среде, мы пытаемся разобраться на исторических примерах. Оказывается, инициативы отдельного русского профессора, не будучи поданы как инициативы корпорации, встречались в штыки как корпорацией, так и всеми внешними наблюдателями с их совещательным голосом — не сходная ли ситуация уже в национальных масштабах наблюдалась на наших глазах как кризис неолиберального государства?
В мае 1897 г. в Петербурге скончался 67-летний профессор-физик Николай Алексеевич Любимов. Его имя было уже почти забыто обществом. Впрочем, и при жизни Любимов, как правило, пребывал в тени М.Н. Каткова. Скандалы, постоянно сопровождавшие катковских сотрудников, не обошли и Николая Алексеевича — оставив ему в памяти потомков в лучшем случае шанс на историческую неоднозначность. И если для людей чиновных и единомысленных Любимов являлся человеком, «в чьей правдивости нельзя усомниться» [1], то для большинства интеллигентных современников он стал «совершенным типом пресмыкающегося» [2], «сладкоприниженной, нагло-лакейской и подлипальной рожей» [3].
Н.А. Любимов был одним из участников образовавшегося в редакции «Московских ведомостей» «тройственного союза» — куда, кроме него, входили сам М.Н. Катков и профессор П.М. Леонтьев. При этом на долю нашего героя выпал «черный и нелегкий труд при полном главенстве Каткова и Леонтьева» [4]. Главной сферой интересов Любимова был университетский вопрос. Неудачное покушение Д. Каракозова на Александра II (1866 г.) открыло собой целую эпоху террора. Власти понимали, что только полицейских мер в отношении молодёжных террористических кружков недостаточно. С другой стороны, представлялось невозможным ускорение либеральных реформ, и так уже радикально изменивших жизнь страны. Несмотря на то, что многочисленные «университетские истории» происходили еще с конца 1850-х, по мнению консервативных кругов к превращению университетов в рассадники революционного радикализма привел именно «либеральный» устав 1863 г. Поэтому сразу после назначения на пост министра просвещения Д.А. Толстого, катковские издания присоединяются к борьбе за распространение в стране системы классического образования — которое, по их мнению, должно было воспитать культурную и устойчивую к революционной пропаганде молодежь.
Подготовка университетской «контрреформы» 1884 г., а равно ставшее её частью «дело профессора Любимова», не раз привлекали внимание историков. Это не случайно: развернувшаяся печатная полемика стала одним из самых ярких примеров общественной дискусс謬¬и по вопросам образования. При этом она показала явное изменение отношений между властью и обществом — от «состояния влюбленных перед свадьбою» (выражение Н.П. Гилярова-Платонова) к высокой культуре быта соседей по «вороньей слободке».
Советский историк Г.И. Щетинина видела суть программы Любимова в стремлении «укрепить сословный строй, прекратить приток новых элементов в среду дворянства». Его оппоненты выступают у исследовательницы в роли защитников «традиционного credo либерализма «университеты для науки»» [5]. Впрочем, Г.И. Щетинина признавала и неоднозначность правительственной политики в области образования, переплетение в ней «сословно-охранительных и буржуазных тенденций» [6]. В постсоветской литературе нередко встречается иная точка зрения. Н.А. Любимов оказывается жертвой «литературной расправы над русским профессором», автором «истинно русской концепции высшей школы» — «окончательное оформление» которой происходит уже в «наши дни». Если советские историки в угоду историческому материализму редуцировали взгляды Любимова к сословно-дворянскому охранительству, то современные авторы делают акцент на защите профессором уже современных российских ценностей: «кто платит, тот заказывает музыку» [7].
Нетрудно догадаться, что обе трактовки упрощают суть конфликта. «Баррикады» между враждующими сторонами проходили не по сословно-классовой границе, и, конечно, не по национальной — скорее «либеральные» оппоненты, среди которых были и славянофилы, упрекали Любимова в излишнем преклонении перед западным опытом. При желании Николая Алексеевича можно рассматривать как предшественника нынешних «инноваторов» от образования — в своей программе профессор не только призывал привести русские университеты в соответствие с западными эталонами, но и предлагал почти весь комплект кошмаров и фобий современного вузовского преподавателя: стандартизацию и коммерциализацию обучения в сочетании с ужесточением бюрократического контроля. Перекликались с современными «инновациями» и некоторые педагогические идеи Любимова — о которых речь пойдет ниже. Однако все аналогии с современностью следует проводить крайне осторожно. Очевидно, в «деле Любимова» играли роль разные факторы – прежде всего, фактор субъективный. Б.Н. Чичерин утверждал, что Катков и его сторонники руководствовались «чисто личными целями» [8]. Действительно, в то время, когда пост министра просвещения занимал либеральный А.В. Головин, «Московские ведомости» выступали в защиту университетской автономии. Газета пользовалась влиянием на университетские дела и конфликтовала лишь с так называемыми «молодыми профессорами». Однако к концу 70-х гг. отношения редакции с университетом значительно ухудшились. Был забаллотирован переизбиравшийся по истечении 25-летия своего профессорства П.М. Леонтьев – один из членов катковской редакции. По свидетельству Б.Н. Чичерина именно с его фразы «Вы лизнули моей крови, но я отомщу!» и начался «бесстыдный поход против университетского самоуправления» [9].
Однако субъективный фактор не исключает наличия у действующих лиц и другой мотивации. «Никогда не поверю, — свидетельствует В.С. Соловьев, — чтобы Катков был способен в важных вопросах кривить душой, сознательно изменять свои взгляды и свои указания ради каких-нибудь низменных своекорыстных соображений» [10]. Правоту многих тезисов Любимова отмечали и неангажированные современники — В.С. Соловьев, Н.П. Гиляров-Платонов. Государственнические взгляды Каткова и его соратников не были ни продворянскими, ни консервативными. Консервативную роль тут играло скорее «общество», защищавшее либеральный устав 1863 г. – который, по утверждению Чичерина, сам был «плодом здравого консервативного направления» [11]. Консервативной по сути была и психологическая мотивация противников Любимова. Владимир Соловьев вспоминал, что его отец — ректор Московского университета историк С.М. Соловьев — «стоял за сохранение старого устава 1863 г. никак не потому, чтобы считал его безукоризненным, а потому, во-первых, что по своей опытности предвидел, что новая реформа при данных условиях не исправит, а испортит дело, — как оно и вышло впоследствии, — а во-вторых, он … не мирился с тем, что новый устав не столько вводился, сколько навязывался, — что сторонники реформ действовали, как он выражался, нахрапом» [12].
В 1873 г. министерство народного просвещения предложило ученым советам университетов высказаться о возможном пересмотре устава. На заседании совета Московского университета Н.А. Любимов поддержал инициативу начальства. Выступление было подкреплено запиской «По поводу предстоящего пересмотра университетского устава», адресованной Комиссии, и, несмотря на публикацию её в «Русском вестнике», воспринятой остальными профессорами как донос. В преамбуле «записки» Любимов заявлял, что имеет в виду «не столько вопрос о теоретически наилучшей форме правления университетской республики и о разделе власти, сколько вопрос о мерах, какие могут практически повести к тому, чтобы …. интересы науки и преподавания получили преобладающее значение». Недостаточная, по мнению Любимова, культурность общества привела к тому, что в жизни университетов, как и во многих других сферах общественной жизни, установился своеобразный «канцелярский либерализм» — вера в «абсолютно-целительные формы»: «выбор, тайная подача голосов, правительственное невмешательство, — вот некоторые из таких понятий. Наша коренная приверженность к обрядной стороне дела заставляют забывать, что формы имеют служебное значение для главной цели дела». В сочетании с университетской автономией этот «канцелярский либерализм» еще более опасен: «корпорация, которая не имеет других средств обновления, кроме собственного выбора, легко может превратиться в замкнутый кружок с исключительным направлением и личными пристрастиями». Лучшим средством от подобной кружковщины будет, разумеется, вмешательство министерства.
По мнению Любимова, действующую систему управления образованием «правильнее было бы назвать системою управления понемногу всеми и никем, системою невмешательства, …или, наконец, системой общей безответственности». Любимов противопоставлял этому «подлинный либерализм», который заключается не в «самозаклании власти», а в ограждении академической свободы исследования — чему нынешняя анархия только мешает. Способствовать «свободе исследования и преподавания» может только «оживление философского направления, отсутствие которого главная причина, породившая столь обыкновенное ныне явление не способного сознать себя учёного дикарства или соединения скудного запаса специальных знаний с ребяческой степенью общего образования и философского развития». Такое внимание к философии было характерно для всех друзей М.Н. Каткова — в молодости лишившегося кафедры из-за запрета Николаем I преподавания философии в университетах.
Далее автор переходил к другим принципиальным для университетской жизни вопросам: экзаменационному и финансовому. Любимов предлагал составить точную, утвержденную министерством, программу требований, а главное – разделить преподавание и прием экзаменов. Т.е. ввести так хорошо нам знакомые государственные стандарты образования и государственные же экзамены. С несколько неожиданной стороны Любимов подходил к вопросу о плате за обучение, считая всеобщее бесплатное образование… несправедливым: «лица, имеющие достаток» обучаются «на деньги, собираемые преимущественно с неимущих бедных классов, сами ничего не жертвуя в общественное образование». Бедняков, «прошедших с успехом гимназический курс и достигших требуемой зрелости» от платы действительно следовало бы освободить – обставив освобождение «ясными, исполнительными и действительно исполняемыми правилами». Наконец, в записке мимоходом было сделано еще одно предложение, которое вызвало в профессорской среде не меньшую ненависть, чем идея отмены автономии: признавая жалование профессоров недостаточным, Н.А. Любимов предложил ввести «германский порядок гонорария» за посещение лекций [13]. Подобная «монетизация» преподавательского труда оскорбляла как сословные чувства дворян, так и гордость разночинных интеллигентов-бессребреников. Не добавила популярности Николаю Алексеевичу и язвительность его тона.
Выступление Любимова было высоко оценено Д.А. Толстым, отметившим в частном письме, что «мнение это — акт гражданского мужества в настоящее время, когда все университеты, как бы сговорившись, признают действующий устав совершенством» [14]. В развернувшуюся печатную полемику с энтузиазмом включились «Московские ведомости». Б.Н. Чичерин так характеризовал ситуацию: «Катков и Леонтьев знали очень хорошо, что публику можно уверить в чём угодно, и что в газетной перебранке всегда прав остается тот, кто кричит громче других и меньше стесняется совестью и приличием. Они на своём знамени поставили девиз: «нахальство всё превозмогает». Кто еще верил в пользу гласности, тот мог воочию убедиться, к чему она ведет в малообразованной среде» [15].
Впрочем, оппоненты не оставались в долгу. Автор анонимной статьи о Любимове в «Отечественных записках» за 1873 г. от обвинений в стремлении к бюрократизации университета переходил к психоанализу: «мстить учреждению, которое сам же унизил, … за свой позор, когда оно извергло своего негодного члена: это — мрачная психическая черта, встречающаяся в тех глубоко павших натурах, которые лишь грязнят, роняют и разрушают всё, к чему прикасаются своим исключительным Я» [16]. «Пошловато-игривым тоном» Любимова возмущался и профессор В.И. Герье: «Та муза, которая на этот раз вдохновляла г. Любимова … это муза … фельетонная, одним и тем же пером потешающая читателей описанием масляничного гуляния и пугающая их с поддельным негодованием знаменитым криком: «Катилина у ворот Рима». «В увлечении своей цензорской деятельности он … предлагает … уничтожить Совет, центральный орган университетов, который служит связью для частей и дает жизненную силу целому, подчинить университеты какому-то строительному комитету». Последний вызвал особенный интерес В.И. Герье, намекнувшего, что «может быть, по мнению г. Любимова, строительный комитет при округе будет внимательнее к интересам казенных квартирантов, чем совет университета; но мы сомневаемся, чтобы эта внимательность была в интересах казны» [17]. Этот аргумент не мог не привести к дальнейшему ожесточению полемики – к которой подключились и другие профессора. В «Вестнике Европы» и «Знании» появились также статьи О.В. Бредихина и С.А. Усова.
В ответ на них Н.А. Любимов публикует в «Русском вестнике» статью-»трилогию» «Курьезы обличительной литературы». Впрочем, по существу оппонентам он не ответил, указав лишь на то, что в их статьях «существенные вопросы, подлежащие спокойному обсуждению, удалены … на такой задний план, что препирательство было бы толчением воды». Вместо этого Любимов лишь напомнил о недавнем «приключении» В.И. Герье – который до ухода П.М. Леонтьева сам был забаллотирован старшими профессорами и остался в университете сверхштатно, по распоряжению А.В. Головина. Подводя итог своим возражениям, физик заявлял, что «во всех главных пунктах предлагаемые мной меры совершенно согласны с теми, какие действуют в иностранных университетах, где процветает наука» [18].
В том же 1873 г. из стана «молодых профессоров» гремит выстрел тяжелой артиллерии: выходит брошюра выступившего под псевдонимом «Муций Сцевола» О.М. Бодянского «Трилогия на трилогию». Осип Максимович высоко оценивал устав 1863 г., считая, что тот «он принадлежит тому десятилетию, которое обильно благими мыслями и начинаниями и всегда останется свежею страницею в отечественной истории». В уставе, по мнению Бодянского, был найден оптимальный баланс между университетским самоуправлением и «полезным вниманием государственной власти». Нарушение этого баланса в ту или иную сторону неминуемо приведет к злоупотреблениям. Признавая указанные Любимовым проблемы «университетского дела», учёный связывал их не с уставом, а со «скудостью учёных сил и средств» страны.
При этом Бодянский отмечал, что «указывать на неподходящие заграничные образцы, рассчитывая на недостаточное знакомство с ними читателей, значит строить не по-иностранному, а по-своему, как нам желательно для наших целей». Цель же Любимова учёный видел в «мощении дорожки в университет для одряхлевших и износившихся сил, … которые сами, сознавая свою немощность или своё корыстное направление, боятся советских выборов с закрытою подачею голосов…». Наконец, затронул Бодянский и вопрос о государственных экзаменах и заранее утвержденных программах: «Пусть программы, делая студентов школьными куклами, начиненными вызубренными фразами и чужими мыслями, убивают в них самодеятельность мысли, питаемую лишь свободным преподаванием; пусть профессора заботятся только о благополучной сдаче экзамена в посторонней комиссии; пусть всё это страшно низко опустит уровень университетского образования, да для московских-то конфедератов все это неважно, а напротив, желательно». Не обошёл автор брошюры своим вниманием и лично Н.А. Любимова, который «только скользит по верхушкам своей науки», а тем временем, «нахватавши для мелких выгод множество посторонних дел: и публицистику, и педагогику, и бухгалтерию, не стал … ходить на лекции, ограничившись пятью-шестью чтениями в продолжение всего академического года» [19].
В 1874 г. Н.А. Любимов, в свою очередь, поместил в «Московских ведомостях» новую серию статей, в которых с характерным для катковских изданий высокомерием отвечал на нападки: «Вся печать» восстала против того, как осмелился я сказать, что дважды два четыре… Но нетрудно убедиться и на деле показать с очевидностью, что эта кричащая по разным газетам и журналам сила есть ничтожная и фальшивая сила» [20]. Как бы в ответ на предложение Любимова «оживить философский дух», либеральный «Голос» опубликовал пародийное «Письмо Магницкого к профессору Московского университета Н.А. Любимову». В «письме с того света» к Любимову дух знаменитого реакционера сообщал: «почитаю вас и ваших моими преемниками; вы и ваши творите то, что творил я. Применяясь к идеям венского конгресса, я бил и добивал университетские уставы начала царствования блаженной памяти императора Александра I, породившие вольномыслие и распущенность… Но вот огромная между нами разница. Я нисколько не стеснялся заявлять мысли, мной руководившие; я прямо разгромил петербургский университет, как скопище безбожников и якобинцев… Вы постоянно говорите, что университеты должны быть преобразованы в смысле «правильной организации академической свободы». В свое время я далеко услал бы профессора, осмелившегося заикнуться о такой «свободе»…»
Далее анонимный автор переходил к разбору любимовских положений, особенно касавшихся главной компетенции учёных советов — выборности профессоров. «Дух Магницкого» отмечал, что на Западе «профессора, точно, назначаются правительством. Но приведите это право в связь с общественным и политическим значением профессоров, и вы увидите, что всё это «назначение» — мираж. Правительство каждого германского государства не назначает профессоров, как назначают начальников отделения и столоначальников, а приглашает их — разница огромная!» На Западе академическая свобода существует «не в силу этого правила, а несмотря на него, по разным условиям, превращающим назначение в приглашение. У нас этих условий нет». Вредным представлялся автору и переход к системе гонорара. Наконец, завершалось письмо выпадом в адрес Любимова-учёного: «вы ограничились изданием плохого, по отзывам специалистов, учебника для гимназий. Оно и понятно: надо же вам время на обличение врагов отечества и на разрушение университетов» [21].
В январе 1875 г. в «Русском вестнике» появляется первая часть нового цикла статей Любимова «Университетский вопрос», представлявшего из себя «связный очерк» всех прежних предложений автора. В ней о пересмотре университетского устава говорилось уже как о деле решенном, причём Николай Алексеевич выражал глубокое удовлетворение тем, что власти выбрали «серьезно, а не мишурно либеральное» направление [1][22]. Современному читателю будут интересны наблюдения Любимова относительно качества тогдашнего образования. Говоря и о студентах, и о начинающих учёных, профессор отмечал, что «значительная доля их страдает удивительною неумелостью справиться с передачею мысли и факта согласно самым элементарным требованиям правильного изложения». Любимов указывал нехватку в России не специалистов, а именно общего образования — «дабы специалист левой ноги и специалист правой ноги не считали себя свободными и от некоторых сведений о целом организме». «Известная широта воззрения, обнимающая предмет в его разнообразных сочетаниях, есть неизменная черта всякой важной специальной работы». Эту широту должна была дать именно философия [23]. Однако, вкратце упомянув о ней, далее автор переходил к вопросам о гонораре и о приват-доцентах — молодых внештатных преподавателях, которые, в отличие от профессоров, не получали жалованья и должны были существовать только на этот гонорар.
Именно введение — по германскому образцу — особой платы за посещение лекций, должно было способствовать распространению в русских университетах настоящей академической свободы. С одной стороны, гонорар от студентов дает профессору определенную независимость от начальства. С другой, гонорар должен был установить более прочные отношения между ними и профессорами, и принести последним нравственное удовлетворение. По поводу же дворянских комплексов Николай Алексеевич иронизировал: «Брать деньги даром на службе у нас не воспрещается, даже имеет оттенок чего-то либерального, но для принятия правильного вознаграждения за труд обязательна конфузливость» [24]. В каком-то смысле Любимов оказывался здесь большим либералом, чем его оппоненты. Он отмечал, что выходящее из университетов недостаточно культурное, зависящее от жалованья чиновничество, очевидно, должно стать послушным орудием в руках правительства. Поэтому, спрашивал профессор, «не должно ли … бремя государственного управления возлагаться преимущественно на тех, для кого жалованье не есть единственное средство к жизни и кому достаток и общественные связи дают известную независимость положения?» Следовательно, «кажущееся для иных столь либеральным привлечение людей из бедных классов к высшему образованию, далеко не таково в сущности, если образование это служит лишь орудием к достижению чиновнических мест». При этом параллельно с фактическим повышением платы для студентов-гуманитариев предлагалось увеличить казенные стипендии для медицинских и педагогических специальностей [25].
Наиболее взвешенную позицию в полемике по университетскому вопросу занял Н.П. Гиляров-Платонов. Редкая для того времени неангажированность позволяла Гилярову адекватно оценивать перспективу большинства правительственных реформ российского образования: «Против меры, готовящейся на университеты … мы не скажем ни слова. Не потому, чтобы уничтожение университетского самоуправления действительно требовалось, а потому, что и самоуправление не приносит пользы. Будет ли белый колпак или колпак белый, это будет одно… Университет от этого не проиграет и не выиграет, в сравнении с тем, что есть теперь и что было… Очевидно, успех и неуспех университетской жизни зависит от чего-то другого, а не от способа назначения на педагогические и учебно-административные места» [26].
Комментируя сам ход полемики, Гиляров призывал власти учитывать прежде всего общественную атмосферу: «Качество и напряженность этого спора, на наш взгляд, доказывают, что в настоящую пору об университетском уставе толковать даже невозможно и что сама реформа, если б даже и была она из полезнейших по существу, приведет скорее не к пользе, а к вреду». Отмечая в проекте «Записка» Любимова ряд спорных моментов — прежде всего, касавшихся вопроса о плате за обучение — в целом Гиляров не находил там «по крайней мере, ничего чудовищного… Г. Любимов находит нерациональною настоящую систему экзаменов; мы находим ее таковою же и не раз это поясняли. Г. Любимов находит возмутительным попрошайство в виде концертов в пользу нуждающимся студентам; нам этот обычай тоже кажется унизительным. Г. Любимов в восполнении профессорского состава исключительными силами самого университета видит опасность кумовства и непотизма и обмельчания науки. Но кто же этого не видит и кто не понимает…»
По мнению Гилярова, недовольство общества и печати связано скорее с личностью их автора: «в г. Любимове видят одно с «Московскими Ведомостями»… Бывают силы, содружества с которыми не прощают самому добросовестнейшему мнению». Таким образом, реформа «падет на почву, враждебно предрасположенную. Но чего ждать, когда с отвращением примут реформу те самые, которые должны будут ее исполнять… Надобно прислушиваться к окружающему. Надобно иметь терпение постепенности. Вся реформа, производимая теперь в просвещении, именно страдает более всего этим недостатком крутости, нетерпеливости, исключительности…» [27].
Этот глас вопиющего в пустыне, разумеется, не был услышан. В 1876 г. Н.А. Любимов в составе комиссии И.Д. Делянова участвовал в ревизии всех университетов страны. По результатам поездки им была составлена очередная «Записка о недостатках нынешнего состояния наших университетов». Особое внимание уделялось в ней студенческим волнениям, которые нигде в мире «не имеют … столько значения, сколько у нас». В качестве главной их причины он указывал «струю, идущую в известной части печати и общества, согласно которой принимается, что либерально лишь только то, что оппозиционно… Согласно такому воззрению, в университетской сфере самостоятельность должна обуславливаться тем, чтобы всё идущее от правительства принималось как чуждое и враждебное, кроме жалования и сумм на учебные пособия» [28].
К этому моменту у Любимова истекал 25-летний срок профессорства, после которого требовалось переизбрание — чем, конечно, не преминули воспользоваться оппоненты. Своеобразной «черной меткой» стало направленное профессору письмо, подписанное более чем тридцатью его коллегами — в котором адресата, помимо прочего, обвиняли в доносительстве. В статье «Гласный ответ на негласное обращение» Любимов выразил недоумение тем, что «внесение членом комиссии в ее собрание печатного своего мнения … изображается как тайное предоставление по начальству некоего скрываемого документа». Одновременно он упоминал о «подготовляемой мне демонстрации со стороны первокурсников» — т.е. фактически обвинил оппонентов в опасном с точки зрения власти экстремизме [29].
Уже в новом 1877 году Любимову ответили «Русские ведомости». 2 января автор, назвавший себя «Один из подписавшихся» упрекнул оппонента в искажении смысла письма. Три дня спустя «Другой из подписавшихся» написал куда более развернутый и язвительный текст, в котором отмечал, что «обвинение университетов в самых разнообразных слабостях и проступках … — имеет очень мало сходства с тем, что большинство людей называют мнением, подаваемым начальству. Это скорее какой-то небрежный очерк неразборчивого фельетониста, который в бесцеремонной беседе с давно знакомыми читателями поднимает на смех наши университетские порядки». Заканчивался текст угрожающим намеком на предстоящую баллотировку: «Г. Любимов начинает свой ответ остроумной шуткой: «Мой юбилей еще не наступил, но я уже начинаю получать адресы, и анонимные, и подписанные». Какого рода юбилей разумеет г. Любимов? Если юбилей своей университетской службы, то замечание его бесспорно справедливо: празднование его еще предстоит г. Любимову, и будут ли при этом адресы — покамест неизвестно» [30].
Наконец, в №10 «Русских ведомостей» появилась статья А.Г. Столетова «Г. Любимов как профессор и как учёный», в которой знаменитый химик критиковал научную и преподавательскую деятельность оппонента. Лекции Любимова виделись учёному «нагромождением эффектных опытов, нередко напоминавших большие увеселительные представления». «Слишком малую долю времени и энергии посвящает он университету, чтобы кого-либо чему-либо действительно учить, — поглощенный то редактированием «Русского вестника», то лицеем г. Каткова, то походом против университетов» [31]. Одновременно в «Судебном вестнике» и «Бирже», несмотря на запрет печатать любые коллективные заявления, появилось письмо 30 казанских профессоров, поддержавших своих московских коллег и выразивших Н.А. Любимову своё «нравственное порицание» [32].
Разгоревшаяся дискуссия вызвала крайнее неудовольствие властей. В конце января «Биржа» и «Судебный вестник» были приостановлены, соответственно, на 1 и 2 месяца [33]. Тогда же петербургский цензурный комитет «пригласил» редакции периодических изданий «не печатать и не перепечатывать коллективного заявления профессоров казанского университета». 6 февраля комитетом было «признано необходимым воспретить окончательно газетам и журналам всякую полемику по поводу дела профессора Любимова, так как эта полемика, … положительно волнует все наши университеты» [34].
Впрочем, это не лишило противников Любимова возможности высказываться по его адресу. В марте того же 1876 года в «Голосе» появилась рецензия А.Г. Столетова на вышедший еще в 1873 г. гимназический учебник Любимова по начальной физике. Фактически, учебник представлял собой хрестоматию выдержек из «более или менее известных сочинений по физике, частью новых, частью старинных». Мозаичностью и образностью подачи материала он скорее напоминал современную учебную литературу. Поэтому замечания А.Г. Столетова сохраняют некоторую актуальность и в наше время.
Химик обращал внимание на то, что «метод г. Любимова есть далеко не новость, новость есть злоупотребление методом»: «Исторический элемент у г. Любимова является … не столько «вкладом в духовное развитие учащегося» …, сколько элементом, так сказать, рекреационным… Мы серьезно боимся, что первым и преобладающим впечатлением от некоторых страниц книги будет именно какая-нибудь «муха со слона и блоха с верблюда», или «калькуттский петух, зажаренный на электрическом вертеле», и что эти занимательные предметы, легко и упорно поселяясь в воображении юного читателя, будут помехою для более серьезных умственных приобретений». Заканчивалась рецензия, разумеется, аргументом ad hominem: «Книга носит надпись «Лицей цесаревича Николая» и, вероятно, служит учебником в этом заведении. Лицею она как нельзя более кстати. Почтенные учредители его много ратовали против естествознания как орудия педагогического. В этом отношении составитель начальной физики оказал их делу несомненную услугу» [35].
Незадолго до цензурного запрета на полемику об университете в защиту Любимова выступил «Гражданин» кн. В.П. Мещерского. В №1 за 1877 был перепечатан из «Московских ведомостей» «Гласный ответ», в №23 появилась обширная статья самого редактора. Происходившее в университете князь расценивал как форму шантажа власти: «Мы можем иметь дело, значит, со скандалом и насилием уличного свойства, при котором крайне было бы опасно, если бы правительство, испугавшись шума, газетных криков, либеральных возгласов и угрозы 35 профессоров, поторопилось бы пожертвовать вопросом юстиции, чтобы только успокоить беспокойных». В этой ситуации, заключал князь, «малейшая уступка крикам, угрозам и скандалам была бы в высшей степени опасна и предосудительна, как прецедент и как признак времени! Буря вокруг и по поводу г. Любимова поднята анархиею: испугаться ее — значило бы признать право за принципами кулака, насилия и анархии» [36].
Закулисную сторону полемики отчасти раскрывает переписка Н.А. Любимова с И.Д. Деляновым. В конце 1876 г. Николай Алексеевич жаловался будущему автору «циркуляра о кухаркиных детях» на «тёмную и бесстыдную агитацию», ведущуюся против него в университете при поддержке ректора — С.М. Соловьева. Профессор обвинял выдающегося историка в том, что «наши печальные университетские истории, начавшиеся с шестидесятых годов» — «это все истории искания, достижения, сохранения, ректорства С.М.» Впрочем, позже он оговаривается: «Я сильно уважаю Сергея Михайловича. Но человек кабинетный, он в делах практических всегда был человеком партии и позволял кружку выдвигать себя как тяжелое орудие». «Теперешнее дело, — писал Любимов, — началось с дневных, ночных и всяких собраний пред приездом отдела комиссий в Москву, мало-помалу приведших к решению на меня обрушить удары и непременно и безусловно искоренить меня из университета, показав тем силу». По его сведениям в событиях готовилось принять участие студенчество: неизвестными лицами якобы было роздано молодым людям 600 свистков. «Если власть в этом деле, теперь обращающем общее на себя внимание, потерпит фиаско — последствия неисчислимы. Разрушение будет сочтено системою, принятою правительством» [37].
«Гражданское мужество» учёного было вознаграждено: в 1877 г. государь приказал «профессора Московского университета, действительного статского советника Любимова, выслуживающего в текущем году 25 лет, оставить при настоящей должности … не подвергая его, по выслуге срока, новому избранию» [38]. В письмах Делянову Н.А. Любимов рассыпался в благодарностях: «и действительно, благодаря Вам и графу (Д.А. Толстому — А.К.) вышло очень хорошо, и думаю, не для меня только, но и для всего дела. Я не смел надеяться на такой благоприятный исход и так вовремя исходатайствованную милость государя… С.М. Соловьев подал, как я узнал сегодня, в отставку, выставляя поводом неисполнение его требования … напечатать опровержение на статью кн. Мещерского: «там сказано, что ректоры потеряли голову, безусловно ректору оставаться нельзя». На лекциях Николая Алексеевича не прозвучало ни одного свистка, учёный совет выслушал решение по «делу профессора Любимова» в полном молчании. Относительно С.М. Соловьева Любимов не без злорадства отмечал, что «Серг. Мих., кажется, неудержимо желает сохранить дорогое ректорство и имеет в виду достигнуть этого, приутихнув в некотором благоговении перед Высшим решением, поясняя перед своими свои действия как подвиг самоотречения. Меня имеет в виду допечь непризнаванием моего присутствия в университете» [39].
Ректорства С.М. Соловьев, разумеется, не сохранил: «Сопровождаемый всеобщим уважением и глубоким сочувствием всей университетской корпорации, он покинул ректорство, а затем и профессуру» [40] — продолжив, впрочем, позднее чтение своих знаменитых лекций. Никакого «допекания непризнанием» Любимова с его стороны не было с самого начала — наоборот, С. М. Соловьев до последнего момента отказывался «подчиниться общему решению» не подавать руки «историческому физику». В.С. Соловьев вспоминал, что его «отец, очень нерасположенный к Любимову» находил «для себя непозволительным, как ректору, участвовать в подобных демонстрациях… Таким образом, появляясь в профессорской комнате, Любимов подходил только к моему отцу и ко мне».
Будущий автор «Оправдания добра» оказался второй жертвой «дела Любимова». Всегда склонный идти против течения и к тому же публиковавшийся тогда в «Русском вестнике», 23-летний философ «не имел оснований видеть в Любимове того черного злодея, каким он представлялся профессорской коллегии» [41]. М.М. Ковалевский вспоминал: «Резкое выступление сына С.М. Соловьева … в пользу Любимова, вызванное на деле желанием отстоять свободу каждого высказывать свои убеждения, каковы бы они ни были, получило настолько невыгодную интерпретацию, что отповедь, данная ему на одном из вечеров у В.И. Герье самим же хозяином, встречена была сочувственно… Поддержанный ранее на университетских выборах тем же Герье, который теперь так резко осуждал его поступок, Владимир Сергеевич, впервые почувствовал желание разорвать связь с нашей коллегией и преподаванием в ней» [42]. Более серьезных наказаний никто из оппонентов Любимова не понес — если не считать таковыми жандармских выговоров Усову и Герье, а также… горькой иронии судьбы. Много лет спустя, в революционном 1906-м году некогда активный борец с бюрократическим произволом, профессор В.И. Герье сам будет объявлен студентами реакционером и получит от них «нечто вроде адреса наоборот, где говорилось, что Московский университет всегда будет стыдиться, что считал его в числе своих профессоров» [43].
Большинство предложений Любимова вошли в проект нового университетского устава, который был внесен в Государственный совет в 1879 г., опубликован в 1881-м, а принят только в 1884-м — разумеется, с серьезными изменениями. Своеобразным подведением итогов «дела Любимова» стал опубликованный в «Киевлянине» за 1897 г. и вышедший тогда же отдельной брошюрой цикл статей Ю.А. Кулаковского «Гонорар в русских университетах». Киевский профессор отмечал, что обещание академической свободы оказалось «более, чем праздным». Как нередко случалось, пересадка на русскую почву западных порядков привела к довольно своеобразной мутации последних: «Академическая свобода, развившаяся в Германии в течение веков, держится на нравах, а не на добром желании законодателя, который ее и не создавал… А так как нравы сильнее всех законов и их нельзя переменить сразу, как нельзя создать и тех общих условий, которые делают возможным и полезным существование в Германии академической свободы, то составители устава сами отказались от последовательного проведения в тексте закона принципа, который они так восхваляли, и сами внесли в законопроект много такого, что в корне подрывало возможность насаждения у нас германских порядков» — например, учебные планы и полное отсутствие бесплатных лекций [44].
Примечания
Комментарии