История и миф

От редакции: Как только «историческая правда» о том или ином событии включается в политический круговорот, она превращается в «информацию», а «политическая информация» действует в обществе совсем по другим законам, нежели любая историческая «быль». Конкуренция за событие усиливается, диалог срывается в методичное переигрывание сценариев развития, мало относящихся к каким бы то ни было дебатам. Выигравший политический спор – совсем не тот же, кто доказывает научную состоятельность. Какова роль историка в отстаивании факта как самодовлеющей реальности? Факт – принадлежность истории, и одной констатации этого не вполне достаточно; исторические факты принято защищать. Об этом – небольшая заметка классика современной гуманитарной мысли Цветана Тодорова.

В ренессансной иконографии богиня памяти Мнемозина изображалась как женское существо с двумя ликами, один из которых был обращен к прошлому, а другой – к настоящему. В одной руке Мнемозина держала книгу (потому что память должна прочитывать прошлое), а в другой – перо (очевидно, чтобы писать будущие главы). Работа памяти, таким образом, должна удовлетворять двум требованиям – верности прошлому и полезности для настоящего. Но что делать, если эти два требования входят друг с другом в конфликт: если достоверное воссоздание фактов прошлого может навредить настоящему?

А такие конфликты возникают, как мы видим в двух недавних «делах» о людях, в которых все видели героев. Артур Лондон, родившийся в Чехословакии и умерший в 1986 г., в 1930-е гг. был эмиссаром Коминтерна, сражавшимся на гражданской войне в Испании. Он женился на француженке, стал одним из лидеров коммунистического Сопротивления в оккупированной Франции, был арестован и отправлен в концлагерь Маутхаузен. По окончании войны он вернулся в Западную Европу, но уже в 1948 г. переехал в Прагу, где был назначен министром иностранных дел. В 1951 г. он был арестован по т.н. «делу о заговоре Сланского» и приговорён судом к пожизненному заключению, в то время как большая часть проходивших по этому делу была казнена. В 1955 г. он вышел из тюрьмы, был реабилитирован, а в 1963 г. вернулся во Францию. В 1968 г. вышла его книга «Признание», в которой он описал свою жизнь в тюрьме. По этой книге был снят одноименный фильм Коста-Гавраса с Ивом Монтаном в главной роли, благодаря которому история Лондона стала известна всему миру.

В 1996 г. Карел Бартошек, чешский историк, с 1982 г. живущий во Франции, опубликовал книгу «Признания архивов», исследование отношений между Французской и Чехословацкой компартиями, по большей части основанное на пражских архивах, только недавно открывшихся для исследователей. Сам Бартошек после советского вторжения в Чехословакию в 1968 г. подвергся репрессиям: шесть месяцев он провёл за решёткой, затем был отстранён от работы в университете и стал разнорабочим, а после был лишён гражданства ЧССР и выслан из страны. В одной из глав книги Бартошека исследуется дело Артура Лондона, и эта глава вызвала шумную полемику в прессе. Здесь было два момента: некоторые люди, особенно бывшие товарищи покойного революционера, обвиняли Бартошека в том, что он неверно интерпретирует важнейшие детали биографии Лондона, тогда как другие, особенно историки и журналисты, сосредоточились на том, какую роль историческое исследование может сыграть в современном обществе.

Упреки по адресу Бартошека могут быть сведены к нехитрому утверждению: каковы бы ни были правдивые факты о жизни Лондона или кого-то ещё в этом роде, следует предварительно поразмыслить, прежде чем сообщать о них публике. Наиболее развёрнутая версия таких упрёков вышла в «Ле Монд» в декабре 1996 г. В этой статье доказывалось, что так как «крайне правые постепенно оживляются в наших городах», необходимо поддержать яркий пламень антифашизма, продолжить называть героев героями и заявить, «что борьба республиканцев против Франко в 1936 г. была совершенно правильной… и что Артур и Лиз Лондоны остаются несокрушимыми символами незамутненной коммунистической страсти» наравне с Жаном Муленом, лидером французского Сопротивления, убитым нацистами, который был «настоящим архангелом нашей национальной революции». С этой точки зрения равно необходимо высказывать отрицание и презрение к таким людям как Бартошек, которые, заявляя себя чистыми историками, произносят инсинуации против «любой выдающейся личности», пытаясь продемонстрировать, что «герои – это иллюзия», пестуя «ненависть к героям и святым». Историки такого рода, заключала «Ле Монд», только помогают крайне правым в их кампании против «морального чувства» в общем деле, в частности, в выполнении гражданского долга.

Подавляющее большинство профессиональных историков во Франции отвергло это видение роли истории, тяготеющее к высказыванию, что какая-то правда – вовсе не для распространения («Ле Монд» опубликовал их коллективное письмо в поддержку Бартошека). Но отношение к Бартошеку, продемонстрированное в оригинальной статье «Ле Монд», не имело ни одного известного прецедента во Франции. Сразу приходил на ум тезис писателя Мориса Барреса, что капитана Дрейфуса нужно осудить, даже если он невиновен, чтобы не дискредитировать всю французскую армию. «Даже если клиент стороны защиты невиновен, вся группировка дрейфусаров преступна»[1]. Другой сходный прецедент – Жан-Поль Сартр, сопротивлявшийся публикации каких бы то ни было сведений о советских концлагерях в начале 1950-х гг. Может быть, это не его слова, но всем знакома приписываемая ему формулировка: «Не следует приводить в отчаяние Бийянкур» (иначе, французский рабочий класс – Бийянкур был одним из центров автомобильной промышленности), дозволяя им узнать, что «страна социализма» вовсе не рай не земле. А иные твердили в тот же период, что раскрытие правды о советских концлагерях одновременно и повредит делу мира, и сыграет на руку американскому империализму и т.д.

Если мы принимаем подобную точку зрения, то историки не имеют обязательства перед истиной, а только обязательство перед благом, и служат особым отрядом пропагандистов. Но думать так стоит, только если мы соглашаемся с тем, что де не существует никаких фактов, а лишь словесные репрезентации. Историки тогда неотличимы от проповедников; но это сразу ведет к полной разбалансировке научного метода, исходящего из того, что знание – не то же самое, что проекция воли.

Но даже если мы одобряем прагматический подход Барреса, Сартра и их теперешних последователей, мы должны задаваться вопросом, как их презрение к истине вообще совместимо с реальным расследованием дел. Когда, в конце концов, был раскрыт подлог, легший в основу дела Дрейфуса, вся фракция антидрейфусаров оказалась для Франции навсегда опозоренной. В долгосрочной перспективе лживость коммунистов подорвала и даже уничтожила всякую притягательность коммунистических идеалов. Поэтому оправдано ли в наши дни бороться против крайне правых, но при этом оставлять лишь им монополию на такую-то историческую истину? «Моральная корректность» действительно опасна, т.к. всякая ложь рано или поздно вскрывается, увлекая в пропасть все прежние бастионы своей защиты. Даже простое намеренное сокрытие неудобных фактов причиняет неизмеримый вред, как только занавес отдёрнут – вместо защиты благопристойности дел, вся благопристойность оказывается в корне дискредитированной. Не нужно забывать, что произошло благодаря раскрытию массовых убийств в Катыни. Сорок пять лет советская власть не признавала своей причастности к преступлению, переложив на нацистов вину за убийство тысяч польских офицеров. Но когда истина была установлена, все прекратили верить официальным заявлениям, исходившим от советских властей.

Политики и историки разучивают разные роли. Политики стремятся повлиять на умы сограждан, и, хотя и не обязаны лгать, они могут беззастенчиво упоминать об одном и не говорить о другом, чтобы вызвать ожидаемую реакцию. В 1940 г. Шарль де Голль не имел ни малейшей надобности напоминать французам об их слабости или трусости в прошлом; чтобы поднять их на борьбу против немцев, лучше была помянуть пример Жанны д’Арк. Но историки и не ставят целью расширять галерею безгрешных образов, и вообще учреждать почитание святых и героев, омыв ноги новым «Архангелам» нации. Ученый стремится приблизиться к истине теми средствами, которые у него есть.

В этом смысле историография всегда святотатство. Нас, историков, нужно карать за попрание заветных святынь. Историки всегда десакрализуют публичную сферу, превратив предметы почитания в обыденные вещицы. История противоположна идолопоклонству, и по самой своей природе способствует тому «расколдовыванию мира», которое Макс Вебер считал существенной чертой современности. Возможно, в самых тяжёлых обстоятельствах, – например, в годы нацистской оккупации Франции, – не стоит заниматься теми историческими эпизодами, выводы из которых обескураживают публику; но даже такое снятие с себя обязательств не позволяет историку заявлять, что опыт пропаганды – это то же самое, что действительное историческое исследование.

В 1969 г., точно так же как и в 1940 г., Шарль де Голль верил, что Франция «не нуждается в правде; ей нужны надежда, единство и цель»[2]. По этим причинам историческое исследование режима Виши не поощрялось в послевоенной Франции. Только поскольку немецкие и американские историки разобрали новейшую историю Франции беспристрастно, французскому общественному мнению пришлось смириться с тем, что режим Виши вовсе не был такой препоной на пути немецкого варварства, какой он себя заявлял. Но даже если нас тревожит теперешний подъём крайне правых, наши нынешние обстоятельства вряд ли могут описываться как «самые тяжёлые».

Итак, какой вердикт мы должны выносить исторической роли такого деятеля, как Артур Лондон? Работая с архивами, Бартошек раскрыл множество доселе неизвестных сторон его жизни. Родившийся в 1915 г., Лондон прибыл в 1934 г. в Москву, где был принят в постоянный штат Коминтерна. Он действительно был в Испании в 1937—1938 гг. в составе интернациональной бригады, но не в качестве военного, а как глава восточноевропейского отдела службы военной разведки. Это подразделение испанской военной полиции помогало советской тайной полиции «очистить» Республиканскую армию от «нежелательных элементов». Проживая после войны в Швейцарии и затем во Франции, Лондон действовал как агент чешской разведки, напрямую служивший тайной полиции. И самое любопытное, в своём самом первом отчёте он подробно описывал американского коммуниста Ноэля Фильда, который, в свою очередь, упоминался на его процессе. Ни одна из этих сторон «работы» Лондона и единым словом не была упомянута в его «Признании».

Открытия такого рода мало кому придутся по душе, и неудивительно, что друзья и родственники Лондона, поддерживаемые частью историков, заявили свой протест. Они настаивали на том, что Лондон, которого они прекрасно знали, — профессиональный революционер с твёрдыми политическими убеждениями, и поэтому не мог быть чьим-то агентом, тем более тайной полиции. Это был, говорили они, мужественный и непоколебимый деятель с возвышенными идеалами, верность которым он доказал в сложнейших обстоятельствах подполья и ссылки.

Один из уроков этой дискуссии – мы не обязаны становиться на точку зрения одной из сторон, но обязаны прислушиваться к ним обеим. Ведь и друзья Лондона, в своих попытках его защитить, всё же не исключали, что он мог быть агентом: «Всё это было в контексте холодной войны, но вся его деятельность подчинена верности идеалам интернационализма». Идейные люди, вроде Лондона, и сами всегда считали, что цель оправдает любые средства. То были не циники, набивающие карман деньгами налогоплательщиков, а идеалисты, верящие, что коммунизм – лучшее будущее целого человечества. Чтобы приближать его наступление (даже если они считали, что оно произойдёт уже не при их жизни и не при жизни их детей), они готовы были пойти на всё – и «чистку» своих рядов, и шпионаж, и распускание слухов, и подделку документов, и даже на пытки и расправы над людьми. Для них этика полностью подчинена политике, всегда сводимой к коммунистическому учению. Как напоминал нам Жак Росси, другой бывший сотрудник Коминтерна[3], Ленин не сомневался, что нравственно то, что служит интересам пролетариата.

Но истории коммунистических лидеров этого периода отличаются особой атмосферой трагизма, неотменимой и гнетущей. В приложении к своей книге Бартошек публикует завещания одиннадцати чешских лидеров, которые были приговорены к повешению по делу Сланского. Эти потрясающие документы показывают, что даже после вынесения смертного приговора, после пыток и немыслимого морального давления, при том, что они прекрасно знали, что не совершали никаких преступлений, все они до единого продолжали свято верить в свои прежние идеалы. Ноэль Фильд – другой пример такой же несокрушимой лояльности. После освобождения из тюрьмы в 1954 г. он отказался возвращаться в США и провёл остаток жизни в государстве «соцлагеря» – не будучи сломлен пытками, которым подвергался, и продолжая заявлять свою непоколебимую верность Коммунистической партии. Также и Николай Бухарин, будучи приговорённым к смерти после допросов, издевательств и пыток, отправил личное письмо Сталину, заверяя генерального секретаря в своей любви и верности лично ему, партии, революции и коммунизму. Вместо того, чтобы требовать от Сталина разобраться с несправедливостью своего дела, он просил прощения: «Прошу у тебя последнего прощенья (душевного, а не другого). Мысленно тебя обнимаю. Прощай навеки и не поминай лихом своего несчастного».

Волна судебных процессов над высокопоставленными членами партии в период 1949—1953 гг. – достойный предмет исторического исследования, но он не должен скрывать от нас тот факт, что огромное множество людей, обвинённых в политических преступлениях в странах советского блока, не были коммунистами. Бартошек приводит ясную как день статистику: «В период с 1948 г. по 1954 г. коммунисты составляли не больше 0,1% осуждённых, 5% из них были приговорены к смертной казни, и только 1% дождался исполнения приговора». Статистика показывает, насколько неуместно представлять Артура Лондона образцовой жертвой коммунистической власти; но, более того, эта статистика доказывает, почему коммунистическим властям было выгодно, чтобы люди считали образцовой жертвой именно его. На деле первая большая волна репрессий прокатилась по людям, которых обвиняли в связях с нацистами во время оккупации и частичной аннексии Чехословакии, вторая волна – по тем, кто не казался достаточно благонадёжным для сотрудничества с новым коммунистическим режимом, и только третья, самая слабая из них, затронула руководящий партийный слой.

После освобождения и реабилитации Лондон остался столь же убеждённым коммунистом, каким был прежде. В произошедшем с ним он мог видеть только вину Сталина или вину коррумпированного и некомпетентного следствия. Намеренно или нет, «Признание» в действительности сработало на интересы коммунистов. Поэтому вполне естественно, что люди вроде Лондона, если они живы, их тогдашние друзья или родственники, находили современные исторические исследования грубыми и неприемлемыми. Сами они выступали как свидетели, и просто не видели того, что видят историки. И те и другие были в чём-то правы, но в том-то и дело, что правота их относится к различным областям жизни. Пламенные харизматические индивиды вполне могли быть и стальными проводниками репрессий (я встречал таких в Болгарии). В истории человечества агенты зла далеко не всегда походят на монстров.

Вторая большая дискуссия такого рода относилась к двум знаменитым деятелям Французского Сопротивления, Люси и Раймону Обракам. Различные упрёки выдвигались в отношении их реальной деятельности в годы оккупации, и Обраки, с целью исключить любые домыслы, обратились в редакцию французской ежедневной газеты «Либерасьон» с просьбой провести «Круглый стол» по их вопросу. В «Круглом столе» приняли участие известные историки и сами Обраки, и цель его была раз и навсегда установить факты. Но результат дискуссий разочаровал борцов Сопротивления.

Историки, конечно, без труда доказали, что инсинуации по адресу самих Обраков лишены каких бы то ни было оснований. Но в то же время, они не могли не указывать на то, что оценка Обраками своей деятельности во все эти годы не является до конца достоверной. Раймон Обрак в различных своих выступлениях приводил разнотипные версии одних и тех же событий, а Люси Обрак сама признала, что иногда погрешала против исторической точности, чтобы сделать свой рассказ более живым и запоминающимся. Как участники Сопротивления, Обраки казались безупречными, но как свидетели они, как выяснилось, были далеки от требований строгой историографии. В итоге предметом спора оказалось то же самое, что и в дебатах вокруг Бартошека и Артура Лондона. Нужно ли бросать даже малую тень на сияющий образ героя? Какую цену мы заплатим за крушение кумиров? Не лучше ли сохранять жизненно важные мифы в их первозданной красе? Люси Обрак, подводя итоги «Круглого стола», охарактеризовала историков как «серьёзных и почтенных людей… традиционный исследовательский инструментарий которых – это факты, даты, разборы и венчающие всё логические выводы… Это специалисты, которым нужна только холодная голая правда». А себя Люси именовала свидетельницей и «в первую очередь наставницей», отстаивавшей «честь всего движения Сопротивления». «Любыми доступными мне средствами – книгами, фильмами, подборками документов – я буду возвещать всему миру честь и славу Сопротивления»! Позиция Обраков многих разочаровала: зачем нужно было пожилой паре выставлять себя на публичный позор перед разномастными историками? Некоторым казалось, что теперь всё наследие Сопротивления повисло над бездной.

Казус Обраков вновь напоминает нам о том, какие различия следует проводить между «свидетельством», «коммеморацией» и «историей». Разные жанры – различные к ним требования. От «свидетельства» мы требуем только искренности, понимая, что человек способен ошибаться, что-то не так воспринять, понять или запоминать. «Коммеморация» всегда открыто зависит от современных запросов – она черпает из прошлого только то, что востребовано в настоящем. Но «история» не может отказаться от своего единственного стремления – тяги к «холодной голой правде».

Специалисты по Сопротивлению на этом «Круглом столе» говорили, что они отказываются от окончательности суждений. Франсуа Бедардида рассуждал об обязанности историка «терпеливо воссоздавать цепь действительных событий» и настаивал на том, что «долг историка перед истиной» означает, что законной и эффективной история становится тогда, когда и сама «политика памяти основана на потребности в правде». Жан-Пьер Азема отверг все ссылки на политическую корректность, «все эти часто маячащие ссылки на то, что тот или другой случай слишком специфичен», даже если речь идёт о геноциде евреев или классовой борьбе; «Историки, – считал Азема, – никогда и ни за что не должны допускать, чтобы их труды обслуживали интересы чьей-то частной памяти»[4]. Анри Руссо также выступил против идеи «необходимых мифов» и понятия «правды, о которой лучше не говорить». Цель истории, по его утверждению, вести к знанию, а не к вере. «Воспроизведение прошлого не должно укладываться в патетический культ героев и жертв»[5].

Парадоксально, но сейчас гораздо труднее исследовать биографию «хороших парней», чем «плохих парней» новейшей истории Франции. Вопреки ожиданиям (и вопреки заявлениям некоторых малокомпетентных зарубежных писателей), нет никаких трудностей в том, чтобы осуждать гнусное поведение режима Виши и его подельников: существует огромное количество книг по подобному вопросу, и газеты охотно опубликуют на первых полосах любые новейшие откровения. Но вот гораздо труднее проводить и публиковать исследования о героях вчерашнего дня, коммунистах или голлистах. Их нынешние почитатели мгновенно встают грудью на их защиту, и издательства уже боятся, что их закидают исками о «защите достоинства». Не позавидуешь тем, кто встрянет в эти разбирательства. Можно ли ставить под вопрос чьё-то видение фактов, если человек физически выстрадал свое видение, взгляд? Но вряд ли участники Сопротивления, сколь бы ни были поразительны их подвиги в прошлом, должны оставлять за собой монополию на интерпретацию фактов в настоящем. Они хотят, чтобы их версия истории была священной, неприкосновенной, – но тем самым оказывают медвежью услугу историческому знанию и мало чем помогают современности. Вновь процитирую Анри Руссо: «Историки и бывшие участники Сопротивления, думающие писать такую историю Сопротивления, в которой каждая страница будет обладать воспитательным потенциалом, совершают великую ошибку»[6]. Историки – не враги мира ценностей, и почти все они сейчас, за немногими исключениями, предпочитают ценности Сопротивления ценностям нацизма; но их первейшей ценностью остаётся все же раскрытие и неуклонный поиск правды.

Примечания

[1] Barrès, Maurice. Scènes et doctrines du nationalisme. P.: Trident, 1987 [1902]. P. 138.
[2] Цит. по: Brauman, Rony, et al. Éloge de la désobéissance. P.: Le Pommier, 1999. P. 53.
[3] «Ле Монд» от 19 марта 1999 г.
[4] «Либерасьон» от 9 июля 1997 г.
[5] Rousso, Henry. La Hantisé du passé. P.: Textuel, 1998. P. 138.
[6] Ib. P. 136.

Источник: Todorov Tzvetan. Hope and Memory. L.: Atlantic Books, 2003. P. 197—205.