Василий Маклаков: предостережение против Революции

От редакции: Кадетский либерализм был, прежде всего, борьбой против сословного общества: необходимо было подорвать механизмы сословной интеграции ради возникновения того модернизационного проекта, который подхватит власть — а прежде появления такого проекта никакого сотрудничества с властью предреволюционные либералы не допускали. Борис Межуев смотрит на историю российского либерализма с позиций правды власти: власть берёт на себя бремя сохранения суверенитета в тот момент, когда Россия уже не может быть империей, потому что не может влиять на дела в других концах света, но не может быть и национальной республикой, так как внутреннее устройство построено не на республиканском договоре, а на «отношениях» между разными территориями. Власть вынуждена изыскивать символические ресурсы, когда в глазах общества ее уже не оправдывают ни имперские успехи, ни приемлемость внутренней политики. Но когда внутренняя политика государства превращается из «приемлемой» в «неприемлемую» для общества? Тогда ли, когда она осознаётся как «отсталая», архаичная, или когда она стремится оседлать уже начавшийся революционный протест, одновременно подавляя его и управляя им? Об этом Б. Межуев предлагает подумать, обратившись к магистральным линиям политических споров вековой давности.

Осенью 2011 года ко мне обратился шеф-редактор одного сетевого издания с просьбой написать статью о каком-либо русском либерале начала XX века. Политическая повестка текущего момента представлялась тогда в высшей степени скудной: «Единая Россия», согласно прогнозам, набирала положенные ей 55%, Путин уже уверенно шел в Президенты, никто и ничто не угрожало спокойному и предсказуемому течению событий. Ежедневно обновляемым интернет-ресурсам оставалось говорить о культуре или же о делах давно минувших. Я решил поразмышлять о таком очень необычном русском либерале, как Василий Алексеевич Маклаков. Основным мотивом моего решения стало то, что на полке моего шкафа пылились две переизданные несколько лет назад в нашей стране книги Маклакова о Первой и Второй Государственных думах. Возникал дополнительный повод познакомиться с этими работами. Мне казалось, стоит лишь пробежать глазами эти две относительно небольшие книжки, и текст готов.

Все, что я знал к тому времени о Маклакове, можно было свести к нескольким пунктам. Я знал, что он был блестящим оратором, великолепным юристом и одним из самых авторитетных депутатов Государственной думы, членом фракции Партии народной свободы, то есть кадетом. Вместе с тем, я знал также и то, что Маклаков занимал наиболее правую позицию в кадетской партии, что он враждебно относился к готовности русских либералов заигрывать с революцией и что именно по этой причине он заслужил высокие похвалы Александра Солженицына, который в «Октябре Шестнадцатого» излагал историю двух первых Дум, воспроизводя фактуру уже упомянутых книг Василия Маклакова. Знал я также и о том, что Маклаков занимал высокое положение в русском масонстве, и что он – прямо или косвенно – оказался вовлечен в элитный заговор, приведший к убийству Григория Распутина. В общем, образ Маклакова мне казался настолько странным и загадочным, что возникал соблазн разобраться в том, кем был этот человек, и какое место он занимал в политических процессах 1905-1917 годов.

Я читаю очень медленно, не спеша, стараясь аккуратно записывать все самые интересные мысли и факты в специальную тетрадь. Мне нравится, когда появление какого-либо текста, даже сетевого, сопровождается появлением в моем архиве тетради с записями и конспектами. И вот я проглотил книгу воспоминаний о Первой Думе, затем не спеша осилил сочинение о Думе Второй, чтобы к началу зимы приступить к чтению последней книги Василия Маклакова «Из воспоминаний», в которой он много рассказывает о своей юности и о том, как сформировались его политические убеждения. Затем стало ясно, что невозможно обойтись и без знакомства с первой, самой, пожалуй, нашумевшей книгой Маклакова эмигрантских лет — «Власть и общественность на закате старой России», которая по какой-то причине еще не вышла в нашей стране. Приходилось штудировать также тома переписки Василия Алексеевича, заботливо переизданной современным историком Олегом Будницким в издательстве «РОССПЭН».

Между тем, пока я перечитывал труды старого русского кадета, в стране мало-помалу стала возрождаться политическая жизнь. «Единая Россия» набрала 46%, однако ее относительный успех вызвал раздражение у значительной части городского среднего класса. Москвичи неожиданно вспомнили о политической активности, протестные митинги вновь стали собирать свыше 20 тысяч человек. Начали возникать многочисленные политические движения, в глазах зарябило от новых лиц и новых фамилий, а также от многоцветья знамен и транспарантов на шествиях и митингах. Раньше в приличном обществе невозможно было сказать доброго слова о партии «Единая Россия», а сотрудничество с ней приходилось оправдывать какими-то вежливыми оговорками, теперь же подобное отношение оказалось распространено на власть в целом. Городской средний класс на глазах сплачивался в сцепленный общей идеологией солидарный орден, единый в своей ненависти к режиму, публичная поддержка которого теперь всегда и во всех случаях объяснялась исключительно соображениями материально-финансового толка. На глазах вдруг возникало именно то старое интеллигентское мироощущение, которое когда-то было подвергнуто критике «Вехами».

Маклаков не был и не мог быть автором «Вех». Как рационалист и масон, он отстоял довольно далеко от философов-идеалистов, склонных возводить императивы политической свободы к требованиям широко понятого христианства. При этом он был все же значительно правее «веховцев»: он никогда не заигрывал с революцией, был чужд социализму, и, главное, он более чем кто-либо из либерального лагеря был склонен к компромиссу с монархией. Трудно сказать, в какой мере это стремление к компромиссу было реально свойственно Василию Алексеевичу до революции 1917 года, однако, оно стало главной темой его сочинений эмигрантского периода. Можно сказать, что именно в Маклакове, авторе мемуаров об истории либерального движения, оказалось воплощено все то, что разочаровавшиеся в наследии Октября советские интеллигенты пытались обнаружить в «Вехах», а именно крайняя отстраненность либерала от революции.

Революции Маклаков не хотел и ее опасался. Революционное движение он в своих эмигрантских сочинениях называл словом «Ахеронт», «река скорби» — по преданию греков, река, текущая в «подземное царство». Кадетов, своих однопартийцев, он до конца жизни осуждал именно за то, что они, исходя из правильных идей – прав личности, конституционного строя, ограничения самодержавной власти, — при этом шли на союз с революционными силами, тем самым открывая дорогу большевизму. Сказать, что Маклаков был правым кадетом, опасался перерастания политической революции в социальную, что он в целом недоверчиво относился к демократии и в отличие от всей кадетской партии не хотел устранения имущественного ценза – это значит сказать правду, но еще ничего не сказать. Самое главное, что действительно поражает и удивляет в Маклакове – это ясное понимание им того, что какой бы глупой, недальновидной и отсталой ни была бы русская монархия, революционное уничтожение монархического строя приведет Россию к катастрофе.

Марк Вишняк, редактор «Современных записок», в которых публиковались мемуары Маклакова, с удивлением отмечает в своих «Воспоминаниях редактора» такую несколько странную для умного русского либерала черту политического мировоззрения Маклакова, как «легитимизм». «Революция ранила законническое чувство в Маклакове, и он не мог ей этого простить. Он не соглашался примириться с фактом — и актом – отказа от престолонаследия вел. князя Михаила и внутренне отказывался признавать фактически установившийся республиканский режим». Далее Вишняк с иронией повествует о том забавном, с его точки зрения, эпизоде, когда в период подготовки корниловского мятежа Маклаков советовал генералу Алексееву восстановить конституционную законность, то есть права на трон великого князя Михаила Александровича до его вынужденного отречения. Вишняк полагает, что легитимизм во всех случаях «нежизнен», а в данном еще и «предельно-утопичен». Действительно, в глазах революционера нелепо выглядит всякий, кто упорно держится за старые политические формы и правовую законность.

Между тем, Маклаков отнюдь не отличался простой умеренностью ради умеренности. Не был он и либералом в духе Бенжамена Констана или же Василия Леонтовича, которые воспринимали политические свободы как что-то принципиально вторичное по отношению к свободам коммерческим и хозяйственно-экономическим. Маклаков, напротив, полагал, что существование народного представительства принципиально важно для торжества правового порядка. Главное, что отличало Маклакова и выделяло его из всех либералов его времени – это понимание, что торжество либерализма окажется невозможным в России на развалинах «исторической власти», то есть монархии, после 1905 года худо-бедно приноровившейся взаимодействовать с Думой и решившейся ограничить свой произвол Конституцией.

Монархия в России отвечает какому-то глубинному историческому представлению русских людей о власти и поэтому, свергнув царя, либералы и социалисты не только не проложат дорогу к подлинной республике, но, скорее всего, откроют путь к режиму личной власти наихудшего образца. Если Маклаков и в самом деле думал так, как потом описывал это в воспоминаниях, это делает честь его исторической интуиции. Его сподвижники были, очевидно, более близоруки, и для них монархия была всего лишь архаичным политическим институтом, который можно было отменить актами отречения двух растерянных и отчаявшихся людей.

Но Маклаков – и в этом состоит ценность его эмигрантских воспоминаний – все время демонстрирует сложность, почти невозможность и, тем не менее, острую необходимость для мыслящего, сознающего всю остроту ситуации либерала искать и находить проход между сциллой реакции и харибдой революции. Умный либерал приходит либо слишком рано, когда уверенная в своем могуществе власть еще не хочет слышать ни о каких уступках, потому что и уступать-то еще по существу некому, либо слишком поздно, когда любые уступки только опьяняют и ожесточают вырвавшуюся наружу силу революционного протеста. Еще недавно требование собрать совещательную Думу являлось немыслимым радикализмом для самодержавия, а сегодня это уже никого не устраивающая подачка. И, тем не менее, как показывает в своих книгах Маклаков, выход всегда есть, только он каждый раз конкретен, ситуативен, формулу компромисса нужно каждый раз открывать заново, убеждая все стороны в том, что иного – бескомпромиссного – выхода на самом деле нет для всех тех сил, которые хотят удержать лодку государственного управления от движения к пропасти.

Маклаков в своей деятельности вдохновлялся опытом трибуна Французской революции Мирабо: он даже снисходительно относился к его секретным сношениям с королевским двором. Мирабо понимал, что, лишившись королевской власти, молодая республика рано или поздно придет к деспотизму. Королевскую власть необходимо не уничтожить, а как бы вписать в новый строй, только тогда этот строй окажется устойчивым, только тогда ему не будет угрожать рецидив авторитаризма в каким-либо модернизированном виде.

Маклаков, к сожалению, не написал подробного исследования о том, чем мог быть ценен для либерала, сторонника правового порядка, монархический строй. И тем самым оставил шанс подозревать его в чисто интеллигентском малодушии. И хотя потомки уже осведомлены о том, что он был прав, никто не готов применить его политические выводы ко дню сегодняшнему, то есть задаться вопросом – а в чем ценность для успеха российского либерализма нынешней, постепенно теряющей всеобщую популярность, власти. И можно ли построить справедливую демократическую республику на ее обломках?

Сейчас не место рассуждать о нашей власти, тем более что многие слова уже были сказаны, в том числе автором этих строк. Хочется сказать о главном историческом уроке, который дает нам одинокий русский либерал Василий Маклаков – никогда не избегать проблемной сложности ситуации, всякий раз задаваться вопросом, на какие ценности опираются твои оппоненты, в особенности те, за которыми общественное мнение готово обнаружить лишь голую силу. Понятно, что одна из задач публичной политики – это риторическое обнуление ценностного ресурса оппонента, поскольку война ценностей сама по себе – дело бесперспективное. Всегда возникает стремление сказать, что твой оппонент – просто «жулик и вор, бесстыдно и нагло обокравший кого-то», и все, что он делает, как мыслит и как поступает, объясняется лишь этим обстоятельством.

Глядя на подымающийся городской протест и штудируя Маклакова, я задавал себе один и тот же вопрос: в чем идейный ресурс нынешней власти, какие ценности она – плохо или хорошо – представляет, и какие немедленно будут подвержены эрозии в случае революционного срыва или, скорее, просто обвала власти, который, как и февраль 1917, можно будет задним числом назвать «революцией»? Одна из этих ценностей наиболее очевидна – это ценность государственного суверенитета. Хорош или плох «путинизм», в среде его противников немного людей, готовых столь же последовательно делать упор на требование политической независимости России, ее готовность противостоять давлению извне. Вопреки почти общему консенсусу в экспертной среде, Путин не прогнулся под Бушем в 2003 году и не дал добро на вторжение в Ирак. Думаю, что если бы на месте Путина оказался любой из его либеральных оппонентов, решение было бы совсем другим. Думаю, что и в будущем за революционный слом путинизма нам пришлось бы заплатить существенным отказом от части суверенитета страны.

Но если мы не хотим революции, то, следуя заветам Василия Маклакова, нам нужно искать какой-то конституционный выход из ситуации, решая сложную задачу – каким образом, не разрушая суверенитет страны, тем не менее изменить облик политической системы, чтобы приостановить сползание государства к режиму личной власти. И для этой цели необходимо еще раз открыть для себя и переосмыслить историю русского либерализма начала XX века, в которой такое особое положение занимал правый кадет Василий Маклаков, чьи предостережения вовремя не были услышаны.