Bonus Socius

Молодой уральский философ Игорь Красавин убежден, что государственный суверенитет — следствие общественных коммуникаций и реализации «чрезвычайного положения» одновременно. Попытка создать свой логический универсум, переопределив многие понятия и отношения, — в сегодняшней статье.

Профессора 28.08.2012 // 3 197
© SS&SS

Обычные действия любых властителей основываются на представлении о власти как о чем-то вроде гомогенного господства, которое разворачивается в статичном обществе. Даже соглашаясь со множеством измерений, свойств и имен власти, люди обычно верят в то, что смогут сохранить ее при любых переменах отношений. Лишь внезапная очевидность неотвратимой потери убеждает в обратном. За этим стоит неявная проблема времени, в котором разворачиваются любые отношения. Неявным время делает иллюзия субъекта: им себя считает любой властвующий индивид, правящая группа или организация. Краткосрочная успешность поддерживает доминирующую позицию, что делает учет интересов других участников нерациональным, однако на длительном отрезке времени отношения никогда не бывают статичными. Как следствие, позиция субъекта невозможна, поскольку эффект и субъектность власти рождаются не субъектом, а сборкой отношений. Таким образом, любая власть является не более чем стратегией, и эта стратегия всегда взаимна: окружающие до тех пор поддерживают лидера, пока их к тому принуждают обстоятельства, но стоит наступить переменам, и герой превращается в ничтожество. Как правило, никто из участников не замечает изменений, а заметив, оказывается не в состоянии им противостоять. Если власть является стратегией, то есть управлением временем, то заключается она в организации отношений, которые формируют метастабильное пространство. Гегемония пытается ответить на динамику отношений, из зависимости получая поддержку, но она не завладевает процессами коммуникации. Поскольку время неустранимо, то адекватной реакцией является способность к собственному изменению сообразно не только своим интересам, но и интересам окружающих участников. В таком случае они не будут ждать, когда гегемон выдохнется, а постараются поддерживать его как можно дольше. Но это в теории, на практике субъектность власти и динамику изменений удается совместить лишь временно, под давлением обстоятельств.

Попытки присвоения коммуникации сообществ от имени и в интересах отдельной группы или организации, будь то этнос, класс, государство или некоторые индивиды, всегда были неудачны, поскольку неверной были и цель, и путь ее достижения. Каждый из новых «героев» истории приписывает себе суверенитет своих действий, полагая, что успехи прошлого будут бесконечно повторяться в будущем. Однако временный характер любой институциональной организации и центрации власти убеждает в обратном. Динамика событий алеаторна: хотя организация социальных процессов растянута во времени (и в этом смысле события появляются не из ниоткуда, но в существенной части всегда предопределены системой отношений), для единичных участников события внезапны, а если ожидаемы, то неустранимы. Если действия участника совпадают с формой окружающих отношений, она вытягивает локальное событие на уровень общей организации, питая его пассионарностью и успехом. Это момент, когда эффект слов и действий, пустых и банальных в другом контексте, увеличивается, как под лупой, и предстает значительным, объединяя множества в единое целое. Как противоположность — ситуация, в которой совпадение отрицательно и обращает общую форму отношений против участника или события, что приводит к их поражению, и в виде не локальной неудачи, а разрушительной катастрофы.

Реальной суверенностью обладает системная организация процессов коммуникации сообществ, и присвоить ее невозможно, поскольку она всегда является Другим, гетерогенной частью по отношению к любому участнику. Позиция и отношения участника не являются плодом его исключительной прерогативы, деятельности или ответственности, но всегда обусловлены взаимосвязями, образующими множества сообществ. Множественный, составной характер сообщества означает, что время необратимо соединяет и разъединяет различные конфигурации отношений социальных иерархий. Очевидно, что институциональное управление не может предотвратить или помешать тому, частью чего само является, то есть зафиксировать власть. Множественность отношений и участников власти соответствует сложности сообщества, которое разделяется между телами и режимами управления, но не может быть расколото онтологически. В связи с этим стоит пересмотреть понятие суверенитета, которое присваивает суверенность сообщества в пользу централизованной власти, используемой отдельными индивидами и организациями.

Государственный суверенитет является реализацией ситуации «чрезвычайного положения» в ее карательном и бюрократическом исполнении [1]. Чрезвычайное положение предполагает ситуативное управление, комбинируя нерегламентированную помощь сообщества и ненормированное применение власти; источник высшей власти — «народ» (как фигура речи), исполнитель — государство и те частные лица, что его контролируют. Предельная центрация властной инстанции очень быстро переводит государственную организацию общества в подобие военного лагеря «послушных тел». В аспекте управления это означает замыкание на повторении текущих административных потребностей (представлений о таковых). Заранее предполагается, что Другой (сообщество) тоже будет соответствовать задачам администрации. Самостоятельность коммуникации сообщества здесь не предусматривается, а постановка целей возможна только на краткосрочный период. Управление постоянно сталкивается с тупиками, хаосом, отвечая на них самоповторением, а вера в собственную роль субъекта становится чем-то вроде «духовной практики». Однако факт сохранения власти позволяет институциональной организации пользоваться коммуникацией сообщества, восполняющего неэффективность централизованной регуляции, но результатом этого будет создание сообществом новых институций и, как следствие, смена центрации власти.

Множественность суверенного сообщества всегда предполагает совместное создание институциональных отношений и их перманентное изменение, группирование и включение участников [2]. Сложность системы коммуникации управляется через совместное разделение суверенитета участниками с помощью различных форм компромисса и взаимных изменений. Социальность дифференцирована, но одновременно и совместна, складываясь из разных, но сопоставимых режимов организации пространства отношений. Суверенитет разделяется благодаря конкуренции и заинтересованности в росте: чем сложнее пространство, в котором приходится действовать, и выше заинтересованность в его устойчивости, тем назойливей становится объективная необходимость совместной организации сообщества. Разумеется, представители правящих политических организаций с такой постановкой вопроса согласиться не могут, но как частные лица они на деле реализуют разделение суверенитета.

Заключая впервые общественный договор в ситуации чрезвычайного положения «войны всех против всех», сообщество создает и централизованного суверена власти. Его действия предполагают заранее данное согласие каждого участника, вне зависимости от индивидуальной воли, даже если обращаются против последней [3]. Появление суверена власти предполагается самой социальной организацией и в этом смысле совершенно объективно; сообщество может быть большим или меньшим, но суверенитет остается самим собой. Однако, несмотря на объективную необходимость присутствия власти, pactum subjectionis всегда нуждается в квазирелигиозной трансценденции, обычно разворачиваясь во имя всего самого святого. Т. Гоббсу святость власти суверена была необходима в связи с признанием наличия у индивидов собственного мнения, то есть признанием их в качестве частных лиц, чья свобода неотъемлема, а вера идеологична [4]. Частное лицо — это участник институционального взаимодействия, признаваемый равноправным по отношению к организации, то есть к самим институтам, с властью или без. Статус частного лица означает возможность избегания дискриминационного исключения из разделения суверенитета сообщества и пользования его институтами. Момент его появления есть акт непризнания святости или неограниченности власти, различие нормы и ее процессуального исполнения, конфигурация которого может быть произвольно изменена [5].

«…Естественное право всей природы и, следовательно, каждого индивидуума простирается столь далеко, сколь далеко простирается их мощь» [6], и в связи с этим, казалось бы, стоит согласиться, что суверенитет — просто фикция. Однако множественность сообщества вовсе не означает буйного потлача анархии (за которым обычно следует строгое нормирование). Институты, создаваемые в ходе самоорганизации сообщества, автономны от централизованной власти, поскольку сами являются локальными властными скоплениями. Все они, как и государство, — результат реализации имманентной суверенности сообщества, естественный (и уж во всяком случае объективный) процесс самоорганизации которого рождает позитивные нормы администрации [7]. Естественное право необходимо предшествует позитивному, будучи неприсваиваемой частью коммуникации, процессом ее реализации, отдельные аспекты которой временно закрепляются в виде кодифицированных норм. Но естественное происхождение права из человеческого общения несет с собой и множественность отношений, поэтому не может быть привязано к конкретному институциональному устройству (в противном случае мы имеем дело с очередной идеологией позитивизма), будь то права человека, национальная безопасность или любое другое [8]. Напротив, множественность естественного права с необходимостью претворяется в множественность права позитивного, что нетрудно увидеть, обратившись к анализу политико-правовых режимов разных сообществ. Отсюда следуют злоключения частных лиц. В тот или иной момент любой участник является частным лицом, но признание его в этом качестве на разных уровнях социальной иерархии неравно и достигается путем конкуренции и поддержки, то есть, нормативно и по факту, различными комбинациями дискриминации и включения на локальных и общих уровнях организации.

Когда автономия частных лиц признается централизованной властью государства, репрессивное доминирование превращается в гегемонию, или согласие к подчинению. В связи с развитием капитализма и постоянным поддержанием в урбанизированном сообществе автономии частного лица, она получила идеологическое обоснование в виде теории либерализма. С ростом сообществ частных лиц и получением ими большего влияния на государственные институты, эта автономия превратилась в декларируемое «демократическое» равноправие частного лица и власти. Однако социальные свойства, часто приписываемые политическому режиму демократии, в действительности являются следствием гражданского управления, состоящего из множества распределенных иерархий. Гражданское управление не означает отрицания государства, в политических организациях которого представители власти встречаются с представителями граждан. Но гражданское управление не заканчивается на отдельных государственных политических институтах, поскольку сообщество постоянно производит новые формы отношений и способы их институциализации. Саморегуляция сообщества состоит из взаимной поддержки и ограничений участников [9]. Это управление производится всеми участниками сообщества, не обладающими высшей властью государства, но имеющими различные интересы и позиции в организации сообщества.

Взаимодействие институциализированных и неформальных групп участников в повседневном социальном общежитии, их общение в разных ролях, как частных лиц и как членов организаций, управляет сообществом в интересах различных граждан, чья собственная конечность (как тел и сообществ) разграничивает отношения. Сообщество состоит из множеств участников и структур отношений, администрируемых и самоорганизующихся на каждом уровне и в каждой локальности. С многообразия позиций участники отслеживают изменения в системе отношений и массово реагируют на них, создавая новые конфигурации связей. Властная инстанция выполняет здесь роль скорее представительную, нежели производящую. В отличие от организаций, нормативно регулирующих поведение индивидов, сами индивиды присутствуют в социальной системе сразу в двух ипостасях: агенты коллектива (члены организации) и частные лица, действующие по своему усмотрению. Эта двойственность разворачивает всю сложность сообщества, тогда как власти не требуется что-то производить, она (не) утверждает уже сложившиеся отношения в виде норм, но не контролирует их реализацию.

Точнее, администрация контроля противостоит множественной самоорганизации и попадает в порочный круг зависимости исполнения норм частными лицами. С другой стороны, для поддержания присутствия локальных объединений участников во внешних отношениях, множество иерархий сообщества нуждается в постоянных отсылках к более общим, верхним уровням организации. Это обуславливает неизбежность центрации власти и неизбежность совместного управления сообщества, и потому вряд ли возможно объединение людей вокруг некоего общего, но неразделенного начала [10]. Даже первобытное общество, управлявшее настоящим, разделяло роли агента коллектива и индивида, а равноправие было лишь следствием малочисленности групп. Вместе с централизацией власти как инструментом управления присутствует и борьба за контроль власти, а с раздвоением индивида — частное и общественное, во власти и вне ее.

Стремление избавиться от частного произвола в общей институциональной организации путем отказа от центрированной суверенной власти в равной мере присуще как радикально левым, анархистам, так и радикально правым, либертарианцам. Разница между ними — в отношении к собственности или, шире, форме управления активами сообщества, частной либо коллективной. Соответственно, идеалами социальной организации являются рынок [11] или община [12]. Централизованная суверенная власть разбивается здесь на отдельные карательные и административные функции, чьи исполнители могут быть свободно заменены в ходе собрания или торга. Рассуждая абстрактно, можно даже допустить развитие таких социальных форм в государство, централизованное, но не имеющее публичного суверенитета (нечто вроде «социальной службы»), который остается у сообщества [13]. Все эти модели обладают врожденным недостатком — беззащитностью перед произволом частного лица, контролирующего реализацию институциональных мер и отношений. Община легко становится автократией, а рынок — олигополией; первое изменяет институциональное устройство ради частного контроля власти, второе — ради частного контроля прибыли. Структура сообщества, управляющего своим временем и в связи с этим создающего неравные позиции в пространстве, заранее предполагает необходимость центрации власти, но она же предполагает возможность изменения распределения власти по требованию частных лиц. Власть и претензия на суверенитет являются эффектом естественной самоорганизации сообщества, свободно прорастая как в общине, так и на рынке: власть суверена и власть частного лица одна и та же, и одно не выживет без другого [14].

В рамках такой организации разворачиваются и социальные конфликты. С начала формирования глобального капитализма друг другу противостояли консерваторы и либералы, затем левые и правые, представляя собой не более чем «воображаемые сообщества», которые требовали признания себя в качестве граждан, претендующих на долю дохода и голос в принятии политических решений. Каждая из пар рано или поздно сливалась в финансовом экстазе, а интересы их политических представителей становились неразличимы. Разрешить противоречия внутреннего дележа можно только за счет экспансии вовне, и внутренняя борьба сообществ сопровождается противостоянием государств, воспроизводя конфликт центра с периферией и компромисс «развития по приглашению». «Битва» демократии и авторитаризма, которую мы наблюдаем сейчас, по сути, представляет собой борьбу внутри и между национальными сообществами за равноправное включение в глобальные институции капитализма, следствием чего оказывается их превращение в глобальное сообщество частных лиц, неравных по своим характеристикам, но участвующих во взаимно признаваемом и равноправном социальном пространстве. Вооруженное противостояние в данном деле основывается на максиме «все или ничего», поскольку предполагается полное присвоение суверенитета власти. Но максималистские политические и экономические формы организации нежизнеспособны, а борьба за суверенную власть оборачивается в итоге не присвоением суверенитета, а неизбежным разделением его с другими участниками. Первыми, как в центре, так и на периферии, в статус частных лиц глобального сообщества вступают элиты, но дальнейший рост ведет ко все большему включению остальных участников и усложнению их социальной структуры.

Глобализация частных лиц становится фактором, который переводит конкуренцию и противостояние государств в процесс перманентного создания всеми участниками общих и локальных форм политико-экономической организации. Отношения сообществ неизбежно иерархичны, что создает множество неравных образований, варьирование институциональной организацией которых, управляя взаимными изменениями, может обеспечивать развитие и рост множественной системы общества. Проблема политико-экономической ситуации начала XXI века состоит в том, что существующие политические режимы, вследствие необходимости частного накопления капитала, движимы не созданием активов вообще, то есть развитием общества, а увеличением активов элит, с чем и связана неолиберальная приватизация и финансиализация, превращающая граждан в homo oeconomicus. Задача управления, все же, заключается не в том, чтобы концентрировать активы в руках немногих, делая жизнь сообщества и государственных институтов нестабильной, а в том, чтобы производить активы для всего сообщества, способствуя его росту и развитию, и с этой задачей «бесконечное накопление капитала» способно справиться так же легко, как и с концентрацией.

Данное смещение анализа, от политической философии частного лица до устройства глобальной политико-экономической системы отношений, во многом связано с той формой власти, которую осуществляет капиталистическая элита. Кто или что принимает решения, какова его субъектность, не называемая публично, но определяющая текущие институциональные решения? Обыкновенно источником власти подразумеваются организации, представляющие некое общее благо сообщества и нуждающиеся в полной тождественности своих интересов и интересов участников. Капитализм реализует возможность отделения себя индивидом от организации или коллектива, и более всего расширяются, по сравнению с остальными социальными группами, перспективы элит, чьи возможности частных лиц совпадают с возможностями агентов власти. Скрытая власть частных лиц над организациями и государствами поддерживает гражданские институты: разделение властей, ограничение насилия, совместное принятие решений и т.п. В долгосрочном периоде, как показывает историческая практика, скрытая, раздвоенная форма власти оказывается самой эффективной. Она способствует целенаправленному изменению институционального устройства, сохраняя контроль власти и капитала в расширенном социальном пространстве. Это, в свою очередь, отражает как отсутствие реальной власти у демократических институтов, так и невозможность ее сведения к правилам организации бюрократии.

Нюанс властвующего лица по отношению к институциональной организации заключается в том, что сила права нуждается в праве силы — то, что создало частное лицо, с его же помощью себя и прекращает, а компромисс оборачивается насилием [15]. Поэтому так называемые «критические» теории пользуются вниманием образованной публики и пренебрегаются истеблишментом: признание многообразия сообщества своей оборотной стороной ставит вопрос о власти и в том числе власти частных лиц, необходимой для управления социальным множеством, в то время как апелляция к общему благу — основная фигура речи элит — предполагает недостижимое, но легко изображаемое тождество интересов организации и частного лица.

 

Примечания

1. Шмитт К. Политическая теология. М.: Канон-пресс-Ц, 2000. С. 31–32.
2. Balibar E. Spinoza, the Anti-Orwell // Masses, Classes, Ideas: Studies on Politics and Philosophy Before and After Marx. L.: Routledge. 1994. P. 16, 27, 33.
3. Matheron A. The Theoretical Function of Democracy in Spinoza and Hobbes // The New Spinoza. Minneapolis – London: University of Minnesota Press, 1997. P. 206–212.
4. Шмитт К. Левиафан в учении о государстве Томаса Гоббса. СПб.: Владимир Даль, 2006. С. 189–193.
5. Агамбен Д. Homo Sacer. Чрезвычайное положение. М.: Европа, 2011. С. 54–65.
6. Спиноза Б. Политический трактат // Сочинения. Т. 2. С. 252.
7. Balibar E. Spinoza and Politics. L. – N.Y.: Verso, 2008. P. 59–64.
8. Ротбард М. Этика свободы. С. 12–18. http://www.rulit.net/books/etika-svobody-read-91403-18.html
9. Остром Э. Управляя общим: эволюция институтов коллективной деятельности. М.: ИРИСЭН, Мысль, 2010. С. 175–197.
10. Hardt M., Negri A. Commonwealth. Cambridge, Massachusetts: Harvard University Press, 2009. P. 39–46, 50–56.
11. Ротбард М. Власть и рынок: государство и экономика. Челябинск: Социум, 2010. С. 1–15.
12. Hardt M., Negri A. Commonwealth. P. 249–260.
13. Нозик Р. Анархия, государство и утопия. М.: ИРИСЭН, 2008. С. 121–157.
14. Balibar E. Spinoza and Politics. P. 114–124.
15. Агамбен Д. Homo Sacer. Чрезвычайное положение. С. 115–130.

Читать также

  • Коммуникация? Политика!

    Представляем научную критику статьи Игоря Красавина «Bonus Socius» ― вкратце о многом.

  • Комментарии

    Самое читаемое за месяц