Возникновение социальных наук во Франции

От редакции: Идеалы объективистского знания предполагали классификации наук по отраслям с четким представлением об их отношении к реалиям политического свойства. Коротко говоря, быть ученым значило, по возможности, не ставить перед собой чисто политических задач, соотноситься с ними с расчетливой осторожностью аутсайдеров. Но постмодернистский век высветил своим софитом сцену, куда более сложную. На ней — сама наука, создаваемая на политическом фундаменте, учеными-политиками.

Исследования истории и институционализации социологии во Франции, многие из которых были осуществлены под руководством Филиппа Бенара, развиваются год от года. Начавшись в 1970-е годы с биографии Дюркгейма, написанной Стивеном Люкесом, с подготовленных Виктором Каради изданий Дюркгейма и Мосса и нескольких исследовательских проектов, они продолжились издаваемой Филиппом Бенаром серией специальных выпусков «Ревю франсез де социоложи», получивших широкое признание специалистов. Темой этих выпусков стала история социологии и смежных дисциплин, с конца XIX века до возрождения французской социологии после Второй мировой войны [1]. Но нам известно только несколько попыток отойти еще дальше назад и проследить, как складывались социальные науки во Франции до их утверждения на позициях университетских дисциплин. В настоящей статье я кратко исследую это раннее развитие, предложив общую интерпретацию развития социальных наук во Франции ΧΙΧ века. Наша перспектива предполагает совсем иной взгляд на институционализацию социологии, чем мы обыкновенно встречаем, равно как и позволяет поставить интересные вопросы в сравнительном плане.

Большую часть XIX века французская социальная наука сосредотачивалась внутри и вокруг единственной институции, которую обычно почти не упоминают в общепризнанных историях социальных наук. Эта институция, «Академия моральных и политических наук», была открыта в 1832 году как официальный центр морально-политических исследований при конституционном режиме Июльской монархии (1830–1848). Академия оставалась господствующим местом социальных наук во Франции до самого конца XIX века, когда она утратила свою господствующую позицию, с одной стороны, отступив перед множеством новых университетских дисциплин, а с другой стороны, утратив значение в сравнении с новыми формами административно-политической экспертизы. В 1900 году уже нельзя было сделать карьеру в социально-гуманитарных науках, не занимая важной политической и административной должности, тогда как Академия много десятилетий строилась на отдалении от властных структур.

Как место встречи чиновников высокого ранга с академическими учеными Академия воплощала «государственный либерализм» конституционной монархии Луи-Филиппа [2]. По большей части академики этой Академии принадлежали к городским и наиболее либеральным слоям знати, которые сопротивлялись растущим притязаниям рабочих движений, но не меньше — политике католических консерваторов и реакционной аристократии. Равняясь на вполне секулярные требования «законности и справедливости», академики зачитывали доклады (memoirs), обсуждали политические вопросы, организовывали конкурсы эссе по самым насущным моральным вопросам, публиковали ученые записки со статьями по философии, экономике, праву и политике и проводили исследования условий существования малоимущих представителей городского и рабочего класса, в котором они видели силу, угрожающую существующему порядку.

Хотя эти академические штудии и не вошли в классический канон социальных наук, Академия, несомненно, сыграла ключевую роль в развитии социальных наук на раннем этапе. Дело не только в том, что Академия была одной из первых в мире институций, которая официально занималась этой относительно новой научной областью; Академия обеспечила всю инфраструктуру для этих дисциплин, сосредоточив, скоординировав и поставив под контроль прежде весьма дробные попытки описать общество. Историческое значение Академии хорошо доказывается тем фактом, что в конце XIX века представители нарождающихся университетских дисциплин выстраивали свою работу в противовес Академии моральных и политических наук. Появление психологии, социологии и политэкономии во Франции удачнее всего понимать как разрыв с практиками и доктринами Академии. Причина практически полного исчезновения Академии из коллективной памяти гуманитариев — именно в том, что это новое поколение университетских первопроходцев добилось невероятно многого в своих областях.

Великая наука управления

Академия возникла как непосредственное продолжение одного из бывших «классов» Института Франции, который в 1795 году заменил упраздненные старорежимные академии. Второй класс, в котором занимались морально-политическими науками, не просуществовал и восьми лет: Наполеон уже уверенно шел к власти, многое сметая на своем пути. Но планы такого официального центра наук, связанных с политикой и администрированием, восходят к гораздо более ранним годам. Уже в конце XVII века стали публиковаться различные проекты создания некоего официального органа для изучения политических предметов (политической экономии, политической статистики, закона, камеральных наук и т.д.), но все эти предложения наталкивались на противодействие абсолютистской монархии, опасавшейся проявлений политической оппозиции. В таких тонких материях государственная власть предпочитала опираться на официальную академию, которой даже была дарована некоторая степень самостоятельности: ее издания не проходили внешнюю цензуру, и в выборы членов академии власть не должна была вмешиваться. Но и любые государственные структуры были непосредственно подчинены высшим чиновникам и поэтому должны были тоже производить знание для внутреннего употребления центральной властью [3]. Когда после Революции к Институту Франции перешли полномочия прежних академий, наконец, материализовались планы по созданию независимой Академии моральных и политических наук. Члены Второго класса национального института сыграли ключевую роль в дискуссиях о реформе образования, законодательстве, политике в области охраны здоровья и способах решения экономических проблем. Среди них были философы, политэкономы, юристы, историки и этнографы, и все они — каждый по-своему — ставили целью ввести революционные изменения в какое-то русло. Но в 1803 году Наполеон упразднил Второй класс, и его члены были приписаны к различным другим классам Института [4].

После падения авторитарной империи Наполеона и реставрации Бурбонов (1815–1830), Академия официально была восстановлена. Ее новыми основателями стали интеллектуалы, принадлежавшие к либеральному крылу оппозиционного движения периода Реставрации: прежде всего, это историк Франсуа Гизо и молодой философ Виктор Кусен. Главной целью либералов было положить конец борьбе между консервативными защитниками абсолютистской монархии и революционными республиканцами. По их мнению, только умеренный конституционный режим может обеспечить устойчивое основание будущего развития Франции. Когда в 1830 году Гизо стал министром, он предложил королю восстановить всю Академию как «непрямую, но необходимую поддержку» новому правительству. Согласно Гизо, морально-политические науки дают для этого неоценимые ресурсы. Ни в какой другой период и ни в какой другой стране они не приобретали такой ключевой важности, такого неизменного общественного веса. Более того, впервые в истории они оказываются «полностью научными»: основываясь на «надежных фактах», они столь же приложимы к действительности, сколь и полезны любому деятелю. Так как новый режим гарантировал «единство интересов правительства и общества», морально-политические науки поэтому должны были «укрепить то, что прежде потрясали» [5].

Предложение Гизо, вне всякого сомнения, было нацелено на примирение интеллектуальной рефлексии с политическими и административными нуждами правительства. В этом смысле Академия продолжала длительную традицию административно поощряемых исследований и размышлений об искусстве государственного управления, которые осуществлялись во Франции по большей части «аристократией в мантиях», прежде всего чиновниками, задумывавшими реформы, такими как Тюрго [6].

В отличие от своих предшественников, новая Академия оказалась долгосрочным проектом. До сих пор она представляет социальные науки в их наиболее официальном обличии, сохраняя близость к центрам власти за счет устойчивого обмена между академической средой и государственным чиновничеством и соответствующей системы почетных званий. Этот полуофициальный — на французский манер — мозговой трест первоначально включал в себя пять отделов: философия, мораль, законодательство, политическая экономия и история. Каждый отдел состоял из шести действительных членов, некоторого количества членов-корреспондентов и иностранных членов. В число последних входили как дипломаты и государственные деятели, так и ученые, такие как Джеймс Милль, Томас Мальтус и Адольф Кетле.

Реальная работа академиков по большей части направлялась практическими запросами. От 60 до 80% заседаний, рецензий и конкурсов Академии в период между 1832 и 1860 годом были посвящены практическим вопросам [7]. Наиболее часто обсуждались такие темы, как бедность, преступность и охрана здоровья, то есть насущные проблемы жизни рабочих слоев населения. Все эти исследования были подкреплены статистическими данными, собранными повсюду, с целью сообщить местным и национальным элитам о потенциальной угрозе. Часто в центре обсуждения также оказывались правовые и экономические вопросы, по большей части переходившие в ведение парламентских комиссий. Практическая ориентация Академии связана была не только с возлагавшейся на нее «непрямой, но необходимой поддержкой» правительства, но и с составом ее членов. Из пяти национальных академий во Франции Академия моральных и политических наук была самой политизированной и самой близкой к государственной элите. Все, кто выбирались в члены Академии (за единственным исключением), издали как минимум одну книгу: наличие книги было минимальным условием членства [8]. Значительное большинство, а именно почти три четверти членов, были действующими политиками в ранге депутата, сенатора или министра — пропорция несравненно большая, чем в других академиях (16% в Академии наук и всего лишь 3% в Академии изящных искусств). Только Французская академия могла похвастаться тем, что в ней было 58% действующих политиков. Социальное происхождение академиков еще больше работало на служение государству: три четверти членов были из аристократических семей, и только небольшое число академиков происходили из среднего класса (предприниматели, технические специалисты, торговцы) или из семей квалифицированных рабочих.

В общем плане деятельности Академии существовало разделение труда между различными отделами и внутри самих отделов. Научные проблемы практического свойства по большей части решались в отделе морали, права и политической экономии — в этих отделах было больше всего государственных служащих. Отделы философии и истории оставались по преимуществу за учеными-исследователями и чаще всего рассматривали научно-теоретические вопросы. Философы задавали общие теоретические ориентиры для всей Академии, а историки давали необходимые исторические справки, встраивая дискутируемые вопросы в историческую перспективу.

Одним из самых деятельных и выдающихся членов Академии стал Виктор Кузен, фактический глава отдела философии, известный всей стране оратор и общественный деятель. Происходивший из низов, окончивший при этом Высшую нормальную школу, Кузен прославился благодаря своим лекциям в Сорбонне 1820-х годов. В этих лекциях он разрабатывал свою спиритуалистскую философию, которая со временем стала преподаваться во всех лицеях и университетах страны и которая представляла собой последовательное опровержение «материалистических» доктрин позднего Просвещения и эпохи Революции. Если человек понимался как духовное существо, наделенное душой и сознанием, то методы естественных наук объявлялись негодными для изучения человека. Философия выравнивалась по универсальным стандартам истины, красоты и добродетели. Конечно, эти вечные истины не могут стать собственностью какого-то одного учения, и потому философия Кузена законно снискала славу эклектической. Кузен и его сотрудники одобряли позицию «секулярную, но не враждебную религии, либеральную, но не допускающую революции» [9].

Такая философская позиция была важна двояко. С одной стороны, она задавала общую рамку исследований профессиональных философов в лицеях и университетах, привлекая их внимание к истории философии и спиритуалистической психологии. Такая философия и преподавалась на факультетах словесности, выделенных из факультетов наук в ходе наполеоновских реформ образования 1806–1808 годов. Но с другой стороны, Кузен не только вручил философам новые ориентиры, но и убедил всех в том, что его кредо спиритуалиста — более чем прочное основание гражданского духа при конституционной монархии. Центральные положения его мысли — бытие Божие, свобода воли, объективный характер добра и зла — рассматривались как неотъемлемое достояние нации, желающей устойчивости и порядка, в конечном счете укорененное в здравомыслии сограждан. Учение Кузена смогло обосновать и единство различных отделов в Академии, и значение Академии для государства.

Историки, работавшие в отделе общей и философской истории, оказались в сходном с философами положении. Они сохраняли тесные отношения и с университетской средой, и с политической элитой. Главой историков был Гизо, вместе с Минье и Тьерри [10]. Их работа признавалась «общей и философской», в отличие от специальной исторической эрудиции, востребованной в Академии надписей и изящной словесности. Большая часть историков была вовлечена в историческое обоснование конституционной монархии [11]. Как Кузен расширял рамки официальной философии, так и Гизо и его сотрудники задавали стандарты для более профессионального исследования истории французской нации; для этого, в свою очередь, создавались такие институты, как Комитет по историческим исследованиям.

Отдел морали занимался тем, что позднее получит название «социального вопроса». Первый конкурс, объявленный отделом, красноречиво раскрывает исследовательские планы:

«Какие элементы в Париже или в другом большом городе, если мы следуем строгому рассмотрению фактов, могут быть названы частью населения, формирующей опасный класс по причине своих пороков, невежества и нищеты? Какие меры могут быть приняты государственной администрацией, богатыми или преуспевающими людьми и образованными и трудолюбивыми рабочими с целью улучшить положение бедствующего и неимущего класса?» [12]

Конкурс был объявлен в 1833 году, но приз не был вручен: все поступившие на конкурс работы были присланы неудовлетворительными. Только один доклад был удостоен специальной премии. Этот доклад, написанный рабочим из парижской префектуры А. Фрежье, вышел под заголовком «Опасные классы в населении больших городов и средства произвести улучшение этих классов» (1840). Подобные исследования проводились и по таким вопросам, как общественное здоровье, предотвращение эпидемий, борьба с проституцией, меры против нищеты, физическое и моральное состояние рабочих слоев и реформа тюрем [13].

Члены отдела политической экономии и статистики также проводили исследования такого рода. Вийерме, автор знаменитой «Таблицы физического и морального состояния рабочих, трудящихся на шерстяных, льняных и шелковых мануфактурах» (1840), с самого начала был членом отдела политической экономии.

Гизо проводил свои исследования по свежим следам городских волнений 1831 и 1834 годов. При этом большинство экономистов в Академии критически относились к протекционистской политике правительства. Обычно один или два из них имели кафедру в Коллеж де Франс или Коммерческой школе, но большинство никак не были связаны с высшим образованием. Пропагандируя либеральную экономическую политику, экономисты вовсю трудились в Обществе политической экономии (осн. в 1842 году) и печатали статьи в «Журнале экономистов» (осн. в 1841 году), ежемесячном издании, посвященном «экономике и сельскохозяйственным, промышленным и коммерческим вопросам». И журнал, и Общество настаивали на том, что политическая экономия — «практическая наука». Как тогда говорили, политическая экономия была «совокупностью доктрин, внутри которых мало что нуждается в корректировке» [14]. Члены Общества были по большей части публицистами и политэкономами, нередко занимались правовыми вопросами, но гораздо чаще вращались в деловых кругах, чем посещали научные организации. Они формировали все более влиятельное лобби, но все их попытки продвигать учение политической экономии увенчались успехом только после 1870 года.

С практической точки зрения вся работа, которая осуществлялась в Академии или поддерживалась ей, основывалась на двух принципах. Прежде всего, все разделяли преставление о единстве моральных и политических наук. Все исследования, которые относились к «моральным наукам», строились на спиритуалистической антропологии и таким образом открыто были противопоставлены процедурам и моделям естественных наук. Спиритуализм Кузена давал общие ориентиры, а отдельные отрасли науки в целом соотносились с философскими науками. Главные категории такого взаимодействия были обобщены в официальном «Словаре философских наук» (6 тт., 1844–1852). Понятие «общества», например, кратко определяется через три необходимых условия: свобода, собственность и семья. Все три условия укоренены в моральной природе человека, которая, как считалась, предполагает «религиозные догматы о промысле и будущей жизни» [15]. В противопоставлении этому либеральному кредо социализм описывался как спектр доктрин, которые «прямо или косвенно» отрицают эти три условия. Прочие альтернативы, даже позитивизм, просто не упоминались.

Вторым принципом академических исследований был их практический характер. Они рассматривались как непосредственно связанные с проблемами, которыми занимается правительство и гражданская администрация, — иначе говоря, ценилось умение добиться порядка в гражданской жизни. Устрашаемые воспоминаниями о революции члены Академии постоянно критиковали безответственный характер революционных теорий и обличали склонность революционных мыслителей отмежевывать социальные теории от политической ответственности. Они говорили, что многочисленные писатели и публицисты, вместо того чтобы посвящать себя полезным и практичным исследованиям, «блуждают в абстракциях» и «соблазнены утопиями». Чтобы противостоять этой тенденции, Академия должна была объединить все эти науки и направить их к «общему центру» — изучению «истины применимости» [16]. Эта тема была жизненно важной почти для всех академиков, как для государственных деятелей вроде Гизо, так и для кабинетных исследователей вроде Вийерме. Замечательно, что и в работах Токвиля критика беспочвенных и безответственных интеллектуалов стала важной частью его анализа Французской революции. Будучи благородного происхождения и несколько моложе, чем Гизо и Кузен, Токвиль рассматривал свою работу как принадлежащую к «великой науке управления, которая учит понимать общее движение общества, судить, что происходит в умах масс, и предвидеть, что из этого выйдет» [17]. Притязание Токвиля на создание новой науки об управлении держалось на его критике писателей и других образованных людей, которые при старом режиме приобрели политическое влияние, не научившись при этом политической ответственности.

Хотя выражение «моральные и политические науки» употреблялось уже в кружке физиократов во второй половине восемнадцатого столетия, оно оказалось подходящим для описания ориентации Академии. Теперь словосочетание «моральные науки» означало, что они были частью моральной философии в классическом смысле этого слова, вписанной в общую философскую рамку. Разные отрасли этих моральных наук развивались в практическом отношении с целью способствовать решению того, что мы сейчас называем политическими вопросами. Другое выражение «социальные науки», вошедшее в употребление в разгар революционных событий 1790-х годов, намеренно не употреблялось, потому что оно слишком напоминало о материализме и сциентизме революционных времен — о «социальной математике» Кондорсе или физиологическом изучении человека Кабанисом — наследии безответственных политических решений. Программной целью Академии было заменить и традицию, и ее консервативную альтернативу более либеральной перспективой. После создания новой инфраструктуры для этих исследований, моральные и политические науки были отделены от естественных наук и более тесно сближены как с факультетами права и факультетами словесности, так и с различными старыми и новыми государственными учреждениями. Такие ученые, как Огюст Конт, республиканец, равнявшийся на естественные науки, не говоря уже о социалистах и радикальных мыслителях, остались за стенами Академии.

Влияние позитивных наук

После революции 1848 года и во времена Второй Империи (1851–1870) Академия была вынуждена переопределить свою роль. Академия столкнулась с авторитарным давлением правительства Наполеона III, которое вмешивалось в ход выборов и в регламент — не раз формальная автономия Академии грубо нарушалась [18]. Несколько особо либеральных профессоров были уволены со своих кафедр, а католическая церковь вновь получила большие преимущества в создании программ обучения. Только когда в 1863 году министром образования стал Виктор Дюрюи, политика в области образования сменилась на более либеральную. Последствием революции 1848 года стал рост левой оппозиции, что также подрывало положение многих либералов. В своих мемуарах 1860-х годов Гизо отмечал «роковое влияние» новых доктрин. Как бы они ни назывались — республиканскими, демократическими, социалистическими, коммунистическими или позитивистскими, все эти новые идеи, писал Гизо, противостоят существующему порядку. С точки зрения Гизо, все они заключали в себе один фундаментальный порок. Хотя каждая из этих идей содержала в себе зерно истины, взятое в отрыве от всего и возведенное в абсолют, оно перерастало в «недопустимую и предосудительную ошибку» [19]. Недовольство Гизо ходом событий подстегивалось и появлением нового поколения интеллектуалов. В 1860-е годы Эрнст Ренан и Ипполит Тэн стали знамениты во многом благодаря своей прямой атаке на самые основы академического научного канона. И Ренан, и Тэн, родившиеся в 1820-е годы, восприняли события 1848 года и узурпацию власти 1851 года как крушение надежд предшествующего поколения. Их критика под знаменем более строгой концепции науки была заострена против метафизики школы Кузена. Ренан написал свое «Будущее науки» в 1848–1849 годах: в этой книге он свято верит в успех прогрессивных наук, которые дадут нам полное понимание истории человечества. Имея философскую подготовку, Ренан порицал отсутствие у Кузена единого метода, его поверхностную апелляцию к здравому смыслу и его религиозные предрассудки. Ренан отличался глубокой исторической эрудицией, что позволило ему быстро стать членом Академии изящной словесности. Находясь под сильным влиянием немецкой гуманитарной науки, он превозносил историко-филологическую эрудицию как прогрессивную науку, решающую философскую задачу, — эта наука в своей лаборатории изучает различные произведения человеческого разума [20]. Ренан писал исторические труды и критические статьи, его «Жизнь Иисуса» (1863) вызвала скандал и сделала его европейской знаменитостью.

Тэн, также философ по образованию, сначала привлек внимание публики своей уничтожительно-полемической книгой «Французские философы XIX века» (1857). Согласно Тэну, «официальная философия», преподаваемая в лицеях и университетах, не внесла никакого вклада в великие успехи науки. Философия погрязла в ничтожных риторических упражнениях и деистическом морализаторстве. Отстранившись от аналитического и экспериментального духа прогрессивной науки, французская философия оказалась бесплодной. Проследив историю «бесплодной» философии от начала XIX века (Ларомигье, Мэн де Биран) до Кузена, Тэн заявил, что философию нужно вновь слить с естественными науками. В моральных науках нужно действовать теми же методами, что в естественных науках. Ведь последние — это всего лишь «род прикладной ботаники, только имеющей дело не с растениями, а с тем, что сделано людьми». Такой взгляд на вещи, настаивал Тэн, отвечает «общему движению» времени: моральные и естественные науки сами ищут пути сближения. Ведь любая наука изучает «факты» и исследует их «причины» независимо от того, являются ли они фактами естественного или морального порядка [21]. Тэн выражал свою позицию в провокативных выражениях («порок и добродетель — такие же результаты синтеза, как желчь и сахар»), напоминающих о том радикальном материализме, с которым вполне успешно сражался Кузен. В книге «О мышлении» (1870) Тэн развивал психологическую науку в прямом противопоставлении философским спекуляциям и интроспекциям Кузена. В «Истории английской литературы» (1863) Тэн предложил свою знаменитую триаду «раса, среда и момент» как универсальные объяснения моральных феноменов.

Труды Тэна и Ренана напрямую внушали, что господствующая концепция моральных наук лишена (естественно-)научного основания, и объясняли ее влияние только тем, что она является официально рекомендованной. Их нападки на состояние современного социально-гуманитарного знания, вкупе с приверженностью строгим научным методам, производили неотразимое впечатление на тогдашнее юношество, в то время как в те же 1860-е годы на факультетах словесности все определяли приверженцы моделей Кузена, усвоившие их много лет назад. Наследники Кузена могли ответить на критику только новой интерпретацией или легкой переработкой доктрин своего учителя. Эльм Каро, например, выпустил защиту учения Кузена «Идея Бога и ее новейшие критики» (1864), в которой ни на шаг не отступает от слов мэтра. И в следующем десятилетии он по-прежнему продолжал жаловаться на то, что он описывал как «вторжение позитивных наук в область моральных наук» [22]. Поль Жане, как и Каро, профессор философии в Сорбонне, оказался более восприимчив к новому движению. Жане издал объемный учебник «История моральной и политической философии» (1858), получивший несколько наград. Жане попытался разобраться с новой ситуацией в статье «Философский кризис» (1865), признавая, что если в первой половине века спиритуализм не имел соперников, сейчас он терпит серьезный кризис. Спиритуалистическая школа, утверждал Жане, уже не господствует в общественном мнении, потому что «дух позитивных наук» распространяется с «небывалой скоростью» [23]. Жане обсуждает идеи Тэна и Ренана, а также подробно говорит об Эмиле Леттре, который в это же время опубликовал свою работу «Огюст Конт и позитивная философия» (1863). Леттре был наиболее влиятельным защитником позитивизма после смерти Конта, он был признан как философски ориентированный «ученый-эрудит» и последовательный республиканец. Он перевел все труды Гиппократа, подготовил новый словарь французского языка и, как и Ренан, стал членом Академии изящной словесности.

Атаки на Академию моральных и политических наук шли с разных сторон. В 1860-е годы Ренан, Тэн и Леттре стали интеллектуальным авангардом эпохи. Принадлежа к довольно маргинальному в исследовательском плане сектору высшего образования, они поддерживали контакты с небольшой группой «эрудитов», в основном историков, лингвистов и филологов, а также с некоторыми представителями естественных наук. Так, Ренан дружил с химиком Марселлином Бертло, Леттре тесно сотрудничал с биологом Шарлем Робеном при подготовке «Словаря медицины», Тэн был хорошо знаком с несколькими известными естествоиспытателями и докторами медицины. Интеллектуальные амбиции этих авторов перерастали и в общение с такими писателями, как Флобер и братья Гонкуры. Их борьба за большую автономию литературы, выразившаяся в доктрине «искусство для искусства», была таким же вызовом Французской академии, как наука Ренана и Тэна была вызовом академической философии. Такое сближение интересов в живых дискуссиях на регулярных обедах в ресторане Маньи привело к тому, что их научные положения перестали быть достоянием только академических структур, а в первые годы Третьей Республики стали уже звучать чуть ли не как пророчества.

Республиканская власть, наука и университет после 1870 года

Многие перемены в последние десятилетия XIX века были обязаны последствиям Франко-Прусской войны. И военное поражение, и опыт Коммуны имели огромное влияние на настроения в обществе в первые десятилетия Третьей Республики (1870–1940). Д. Халеви описал первые годы новой республики как «конец знати». Если предыдущие режимы опирались либо на консервативные, либо на либеральные фракции аристократии, Третья Республика стала несравненно более демократическим режимом. Парламентские выборы стали регулярными, в 1884 году было введено всеобщее голосование для всех мужчин, влияние Церкви сходило на нет, а система народного образования распространялась по всей стране. Растущая автономия различных областей социальной жизни и новые правила комплектования армии также подорвали традиционное положение знати. Как показал Кристоф Шарль, во времена Третьей Республики как никогда раньше политическая, экономическая и интеллектуальная элита оказались по разные стороны баррикад [24].

Главной задачей сменявших друг друга республиканских правительств было противостоять одновременно притязаниям Германии и низовым движениям, приведшим к Коммуне. Реформа образования стала краеугольным камнем республиканской политики. Новая система образования должна была мобилизовать большую часть населения, поставив ее под непосредственный контроль государства. Поэтому власти напрямую атаковали Церковь: развитие народного образования, в прямом противостоянии с Церковью, считалось лучшим ответом Германии: могущество Германской империи объяснялось как результат ее научных и образовательных успехов. Итак, развитие системы народного образования рассматривалось как жизненно важное условие для «нового рождения» французской нации. Разум и наука стали фундаментальными ценностями секулярного режима, не нуждающегося ни в Боге, ни в Короле; и некоторая форма «педагогического идеализма» стала отличительным признаком французского республиканизма [25]. Реформы высшего образования были неотъемлемой частью программы развития образования республиканскими правительствами. В 1870–1880-е годы движение за университетскую реформу охватило само академическое сообщество, пытавшееся улучшить свое положение в жизни страны [26]. Реформу активно лоббировали такие группы, как «Французская ассоциация для развития наук» (1872) и «Общество высшего образования» (1878). Идею реформы горячо поддерживала республиканская элита, свято верившая, что реформа университетов как нельзя лучше отвечает нуждам республиканского государства.

Реальные реформы, проводившиеся с конца 1870-х годов до начала XX века, радикально изменили масштаб и структуру высшего образования. Благодаря учреждению стипендий количество университетских студентов возросло с 10 000 в 1875 году до 42 000 в 1914 году. Такими же темпами рос и профессорско-преподавательский состав. Так, в 1865 году во Франции было 340 профессоров, а в 1919 году — уже 750. Позиции младшего преподавательского состава количественно увеличивались еще стремительнее: в 1865 году — 150, а в 1919 году — 660 [27]. Более всего выиграли от этой ситуации естественные факультеты и факультеты словесности: до конца 1870-х годов студенты неохотно шли на эти факультеты, и поэтому их роль ограничивалась проведением экзаменов на степень бакалавра и чтением публичных лекций. Исходя из различных проектов реформ, республиканская администрация поощряла открытие новых факультетов и специализаций и увеличивала число стипендий и исследовательских грантов. Появились и гранты на командировки, были открыты ставки для молодых исследователей, были учреждены кафедры для новых дисциплинарных областей. Число публичных лекций для широкой аудитории было урезано в пользу рабочих семинаров со студентами-очниками. Факультеты наук и факультеты словесности стали превращаться тогда в исследовательские единицы, и научные публикации стали ключевым фактором успешной университетской карьеры. До 1840 года объем диссертации на степень доктора словесности обычно не превышал 100 страниц; после 1880 года средний объем превысил 300 страниц, а уже в 1900 году составлял 510 страниц [28]. Подробная монография, представляющая собой оригинальное исследование, стала необходимым условием получения профессорского звания.

За эти несколько десятилетий число профессоров на факультетах словесности и факультетах наук увеличилось, количество специализаций возросло, а профессиональные требования к преподавательскому составу стали гораздо выше. Профессора все чаще происходили из образованных слоев среднего класса, многие из них были выпускниками престижной Высшей нормальной школы. Но неизбежно их занятость в исследовательской работе снижала их политическую и административную активность. Число университетских профессоров в Сенате и Палате депутатов резко снизилось. К концу века профессор, который делает политическую карьеру, был явным исключением [29]. Также уменьшилось и публичное присутствие профессоров. Интеллектуальная журналистика, чтение публичных лекций и написание изящных статей — все это уступило место напряженной исследовательской работе и соответствующему стилю жизни [30].

Трехчастное разделение французской социальной науки

После 1870 года центр социальных наук быстро переместился из Академии моральных и политических наук на факультеты реформированных университетов. Академия утратила свою первенствующую роль, выражение «моральные и политические науки» было признано устаревшим, появились совершенно новые структуры производства знания. Для социальных наук, как они теперь назывались, это означало две вещи. Во-первых, относительно единое поле морально-политических наук раскололось на несколько автономных дисциплин, каждая со своими кафедрами и научными журналами. Институционализированная социальная наука и стала исследовательской и учебной дисциплиной, а Академия моральных и политических наук осталась лишь почтенной институцией, претендовавшей быть носителем общего «морального сознания нации». Во-вторых, эти новые дисциплины получили гораздо большую степень автономии от государственных учреждений, чем имела Академия. Профессиональная автономия в ее различных проявлениях — концептуальных, социальных и институциональных — была представителям новых дисциплин дороже всего.

Конечно, эти процессы заслуживают подробного исследования; пока мы только отметим, что благодаря новой системе высшего образования философы стали основателями новой университетской психологии и социологии (Рибо, Эспинас, Дюркгейм), также новое поле деятельности получили экономисты, которые стали преподавать политическую экономию на юридических факультетах. Конфликты между старыми академическими кругами и представителями нарождающихся новых университетских дисциплин не были специфичны только для Франции: в других странах также было структурное противостояние молодого поколения университетских профессоров и старого поколения исследователей в области социальных наук, имевших свою программу реформ. Хотя в других странах не было национальных академий, как во Франции, в них были их структурные соответствия, например в Британии — «Национальная ассоциация содействию социальной науке» (осн. в 1857 году), в США — «Американская ассоциация социальной науки» (осн. в 1867 году), в Германии — «Союз социальной политики» (1873). Если исходить из этой перспективы, наиболее радикальные перемены для социальных наук в конце XIX века состояли в переходе от относительно единых национальных ассоциаций в области социальных наук, ориентированных прежде всего на практические цели, к более дифференцированной структуре университетских дисциплин, построенных на непрерывной академической исследовательской работе, сконцентрированных вокруг университетских кафедр, научных журналов и профессиональных ассоциаций на базе какой-то одной специальной дисциплины.

Следует заметить, что этот процесс принимал различные формы в разных странах. Во Франции новые социальные науки образовали относительно устойчивую трехчастную структуру [31]. Политическая наука прежде всего преподавалась и развивалась в «Свободной школе политических наук» (осн. в 1871 году) — профессиональном учебном заведении, тесно связанном с аппаратом государственного управления, выпускниками которого стали многие поколения высокопоставленных государственных служащих, но которое при этом мало что внесло в науку. На противоположном полюсе были факультеты словесности, готовившие студентов к интеллектуальной карьере — преподаванию и исследовательской работе. Преподававшиеся там дисциплины — «гуманитарные науки», в число которых вошли философия и история, — были интеллектуальным зенитом новых дисциплин, постепенно они притянули к себе психологию, социологию и антропологию. Третья дисциплинарная группа — экономика — оказалась между профессиональной школой политических наук и факультетами словесности: экономику преподавали на юридических факультетах и считали необходимой частью подготовки современного юриста.

В заключение мы можем сказать, что социология от самых своих истоков находилась в особом положении. Хотя Огюст Конт задумал ее как социальную науку по преимуществу, она развивалась вне академических институций и в оппозиции организованному полю морально-политических исследований. Выражение «морально-политические науки» определяло особую область интеллектуального поиска и социальных отношений, не совпадающую с областью «социального знания»: вообще корень «социо-», будь то «социальная наука», «социальный вопрос», «социализм» или «социология», безвозвратно выводил соответствующую проблему за стены «морально-политических наук». Эта странная наука об обществе, с этим пугающе-варварским именем «социология», получила права гражданства во французских высших учебных заведениях только после того, как она была признана везде в академическом мире, прежде всего благодаря работам Герберта Спенсера. Именно на это жаловался Эмиль Дюркгейм в своей латинской диссертации, в которой он не только описал факты, но и предложил обширную исследовательскую программу:

«Мы имеем обыкновение рассматривать социальную науку как чуждую нашим нравам и французскому духу. Тот факт, что прославленные философы, в последнее время писавшие об этих вещах, озарили светом своей науки всю Англию и Германию… заставил нас забыть, что эта наука первоначально возникла у нас» [32].

Источник: European Journal of Social Sciences

Примечания

1. Первым в данной серии был спецвыпуск Revue française de sociologie 1976 (nr. 2) о Дюркгейме, подготовленный Филиппом Бенаром, последний спецвыпуск — 1991 (nr. 3) — был посвящен послевоенной французской социологии. Между ними были спецвыпуски о дюркгемианцах (1979), соперниках Дюркгейма (1981) и социологии межвоенного периода (1985).
2. Jaume L. L’individu effacé, ou le paradoxe du libéralisme français. P.: Fayard, 1997.
3. Более подробное исследование этого раннего периода см. в моей книге: The Rise of Social Theory. Cambridge: Polity Press, 1995.
4. Simon J. Une Académie sous le Directoire. P.: Calmann Lévy, 1885; Staum M.S. Minerva’s Message. Stabilizing the French Revolution. Montreal: McGill-Queen’s University Press, 1996; Chappey J.-L. La Société des Observateurs de l’homme (1799–1804). P.: Société des études robespierristes, 2002.
5. Guizot F. Ordonnance du Roi qui rétablit dans le sein de l’Institut royal de France l’ancienne Classe des sciences morales et politiques (1832) // Académie des sciences morales et politiques. Notices biographiques et bibliographiques. P., 1981. P. XV–XVIII.
6. Brian E. La mesure de l’État. Géomètres et administrateurs au XVIIIe siècle. P.: Albin Michel, 1994.
7. Delmas C. Les rapports du savoir et du pouvoir: l’Académie des sciences morales et politiques de 1832 à 1914. Doctorat de Science Politique, Université de Paris IX-Dauphine, 2000. P. 129. См. также: Leterrier S.-A. L’institution des sciences morales et politiques 1795–1850. P.: L’Harmattan, 1995. Подробнее по теме: Seillière E. Une Académie à l’époque romantique. P.: Ernest Leroux, 1926; Lyon-Caen C. Notice historique sur l’Académie des sciences morales et politiques, 1795–1803, 1832–1932» // Publications diverses de l’Institut de France. N. 102. 1934. P. 65–88. Библиография вопроса: Lasteyrie R. de. Bibliographie générale des travaux historiques et archéologiques publiés par les sociétés savantes de la France. P.: Imprimerie Nationale, 1901. Vol. III. P. 536–589. Состояние архивов по вопросу: Feller E. and Goery J.-C. Les archives de l’Académie des sciences morales et politiques, 1832–1848 // Annales de la révolution française. 1975. N. 222. P. 567–583.
8. См. об этом: Delmas. Op. cit.
9. Goldstein D.S. Official Philosophies in France: The Example of Victor Cousin // Journal of Social History. No. 1. 1967/68. P. 259–257.
10. О Гизо см.: Rosanvallon P. Le moment Guizot. P.: Gallimard, 1985.
11. Mellon S. The Political Uses of History: A Study of Historians in the French Restoration. Stanford: Stanford University Press, 1958; Knibiehler Y. Naissance des sciences humaines: Mignet et l’histoire philosophique. P.: Flammarion, 1973.
12. Académie des sciences morales et politiques // Concours de l’Académie, 1834–1900. P.: Imprimerie Nationale, 1901. P. 5.
13. Об этих ранних формах социологических исследований см.: Chevalier L. Classes laborieuses et classes dangereuses à Paris pendant la première moitié du 19e siècle. P.: Plon, 1958; Coleman W. Death Is a Social Disease. Public Health and Political Economy in Early Industrial France. Madison: University of Wisconsin Press, 1982; Lécuyer B.-P. Demographie, statistique et hygiène public sous la monarchie censitaire» // Annales de démographie historique. 1977. P. 215–245; Lécuyer B.-P. The Statistician’s Role in Society: The Institutional Establishment of Statistics in France» // Minerva. 1987. P. 35–55.
14. Цит. по: Alcouffe A. The Institutionalization of Political Economy in French Universities: 1819–1896 // History of Political Economy. No. 21. 1989. P. 322.
15. Dictionnaire des sciences philosophiques. P.: Hachette, 1844–52. Vol. 6. P. 672–673.
16. Le Comte Portalis M. Discours sur la marche et les progrès des sciences morales et politiques // Séances et travaux de l’Académie des sciences morales et politiques. 1843. Vol. 3. P. 331–354.
17. Tocqueville. L’ancien régime et la revolution (1856). P.: Gallimard, 1967. P. 237.
18. Устные предания об этом вмешательстве и конфликтах см.: Lair A. L’Institut de France et le Second Empire. P.: Plon, 1908.
19. Guizot F. Mémoires pour servir à l’histoire de mon temps. P.: Michel Lévy, 1858–67. Vol. 6. P. 345–346.
20. См. прежде всего: Renan E. La métaphysique et son avenir (1860) // Œuvres completes. P.: Callmann-Lévy, 1947. Vol. 1. P. 680–714.
21. Taine H. Philosophie de l’art (1865). P.: Hachette, 1917. Ch. 1.
22. Caro E. Problèmes de morale sociale. P.: Hachette, 1876. P. 4.
23. Janet P. La crise philosophique. Mm. Taine, Renan, Littré, Vacherot. P.: Baillière, 1865. P. 6–7.
24. Charle C. Les élites de la République (1880–1900). P.: Fayard, 1987.
25. Nicolet C. L’idée républicaine en France. P.: Gallimard, 1982. P. 258, 374.
26. О высшем образовании в Третьей Республике см.: V. Karady in J. Verger (eds). Histoire des universités en France. Toulouse: Privat, 1986. P. 261–365; Weisz G. The Emergence of Modern Universities in France, 1863–1914. Princeton: Princeton University Press, 1983; Charle C. La république des universitaires, 1870–1940. P.: Seuil, 1994.
27. Weisz. Op. cit. P. 236, 318.
28. Karady V. Educational Qualifications and University Careers in Nineteenth Century France // R. Fox and G. Weisz (eds). The Organization of Science and Technology in France, 1808–1914. Cambridge: Cambridge UP, 1980. P. 95–124.
29. Charle C. Les élites de la République, op. cit. P. 410–411.
30. Fabiani J.-L. Les philosophes de la République. P.: Minuit, 1988. P. 111–118.
31. См. об этом подробнее: Heilbron J. The Tripartite Division of French Social Science // P. Wagner, B. Wittrock and R. Whitley (eds). Discourses on Society. The Shaping of the Social Sciences Disciplines. Dordrecht/Boston: Kluwer Academic Publishers, 1991. P. 73–92.
32. Durkheim E. Montesquieu et Rousseau, précurseurs de la sociologie (1892). P.: Rivière, 1966. P. 25.