Элиас и контр-эго: личные воспоминания. Отрывок

Данная статья основана на личных воспоминаниях и материалах переписки автора с Норбертом Элиасом, оригиналы которых хранятся сейчас вместе с документами Элиаса в Немецком литературном архиве (Марбах-на-Неккаре, Германия). Это доработанная версия черновика, датированного 1996 годом, написанного для книги переводов воспоминаний голландских друзей Элиаса (Israëls, Komen and De Swaan, 1993) с дополнительными текстами его английских коллег, которая не была опубликована.

Норберт Элиас (1897–1990) стал международно-признанным классиком социологии только на закате своей долгой жизни. Будучи евреем, бежавшим из Германии в Англию, он смог получить надежную академическую позицию (в Университете Лестера) только в 57 лет. За исключением его magnum opus Über den Prozess der Zivilisation («О процессе цивилизации»), публикация которого в 1939 году осталась незамеченной, все его книги и большинство эссе были опубликованы после его официального выхода на пенсию. Предлагаемые в этой статье личные воспоминания относятся к последнему плодотворному периоду его жизни, когда он постепенно начал приобретать последователей в разных странах. Эти воспоминания касаются его слабостей — как тех, что вызывали симпатию, так и тех, что, напротив, мешали его растущей популярности.

Остановившись рассмотреть мушиные следы на полке,
Я оказался сам себе помехой [1].

I paused to watch the fly marks on a shelf
And found the great obstruction of myself.
Thom Gunn, 1965: 392

В разговорах Норберт Элиас экспериментировал с понятием «контр-эго». Несмотря на то что я никогда не обсуждал с ним данную идею, как только Кас Воутерс напомнил мне о ней, я понял, что всегда знал, что именно Элиас имел в виду и с чем это понятие соотносилось в его личном опыте. Как и многие другие цивилизованные люди, Норберт зачастую был своим худшим врагом [2].

Наиболее показательный пример, который к тому же имел самые пагубные последствия, поскольку оказался помехой, затормозившей распространение и рецепцию его идей, — хотя именно это заботило его больше всего, — его постоянное блокирование любых попыток опубликовать английский перевод Über den Prozess der Zivilisation («О процессе цивилизации». Elias, 2000). Некоторые из нас время от времени размышляли о том, какими иными путями пошло бы развитие социологической науки в англоязычном мире в послевоенные годы, если бы перевод «О процессе цивилизации» был издан в течение нескольких лет после появления ее ближайшего современника — «Структуры социального действия» (1937) Толкотта Парсонса и получил бы столь же широкое признание. Даже опубликованный всего десять лет назад отличный британский учебник по социальной теории мог все еще открываться (вполне справедливо) главой под названием «Толкотт Парсонс: с чего все начиналось». В этом учебнике нет ни одной ссылки на Элиаса, что особенно иронично, учитывая посвящение ее автора «Всем моим друзьям в Лестере». Гегемония Парсонса в мировой социологии в послевоенные годы все еще напоминает о себе: несмотря на постоянную демонстрацию несостоятельности его функционалистской теории систем начиная с 1960-х годов, большинство позднейших школ социологической мысли никогда не отвергало откровенно неокантианские допущения, лежавшие в основе работ Парсонса (см. его автобиографическое эссе, 1970), как можно видеть по характеру построения понятий, до сих пор преобладающему в социологии, — они не процессуальны. «О процессе цивилизации», напротив, представляет собой парадигмальный пример теоретико-эмпирического исследования, основанного на более продуктивных и проясняющих «процессуальных» понятиях (process-concepts).

Почему же, в таком случае, Элиас препятствовал публикации своей работы на английском? Известно, что до того, как в 1978 и 1982 годах была опубликована версия Эдмунда Джефкотта, было предпринято несколько попыток выпустить «О процессе цивилизации». Вскоре после окончания войны Патрик Гордон Уокер, который потом стал министром иностранных дел Великобритании, пытался заинтересовать книгой издателей, и, по-видимому, черновик перевода первого тома циркулировал в Лестере в 1960-е годы. В начале 1970-х, когда я впервые познакомился с Элиасом и его идеями, Эрик Даннинг [3] заканчивал великолепно читающийся и весьма точный перевод, — опять же, первого тома, — и именно эту версию я прочитал первой. Но она так и не была опубликована. Когда Эрик закончил перевод, Норберт захотел переработать оригинальный текст. В частности, насколько мне известно, он сказал, что в 30-е годы написал множество заметок о социальных конвенциях, касающихся мастурбации, но в то время он не мог включить их в книгу, а сейчас хотел бы добавить соответствующий раздел. В этой истории есть нечто метафорическое. Назвать Норберта «перфекционистом» значило бы сделать его характер не более, а менее понятным: Илзе Сеглоу [4] заметила, что ему было «сложно расставаться со своими творениями», и мне трудно сказать, какие именно аспекты его жизни породили эту проблему. Видимо, что-то способствовало формированию сильного контр-эго.

Опыт Эрика Даннинга с переводом «О процессе цивилизации» повторился, когда я совместно с Грейс Моррисси переводил «Что такое социология?» (1978). С самого начала меня раздражал режим работы Элиаса. Несмотря на то что между нами не было серьезных разногласий (по крайней мере вплоть до последних лет его жизни), мое восхищение им носило противоречивый характер, что Норберт быстро заметил, будучи довольно проницательным в том, что касалось межличностных отношений. Я помню, как однажды он сказал кому-то из нашего круга: «Стивен весьма лоялен», но он всегда знал о моем раздражении. Я всегда был склонен рассматривать продвижение его идей как своего рода политическую кампанию, вероятно, потому что сам был активным участником политической жизни. Когда мы впервые встретились, я был членом городского совета в Эксетере, а позднее был кандидатом в члены парламента от Социал-демократической партии (от Эксетера) во время выборов 1983 года. Норберт, в свою очередь, неоднозначно относился к моей увлеченности политикой: он считал это принципиально несовместимым с относительной отстраненностью, необходимой для качественной социологической работы, хотя на том этапе, когда существовала реальная возможность моего избрания в члены парламента, он говорил, что предвкушает чаепитие в компании со мной на террасе Палаты Общин.

Мое знакомство с Норбертом было совершенно случайным. Однажды утром в 1969 году я пил кофе в комнате отдыха в Эксетере с моим коллегой с факультета экономической истории, Майком Моррисси, который рассказывал, что его жена, Грейс, понемногу сходит с ума от скуки, сидя с двумя детьми в коттедже в сельском Девоне. У нее был хороший диплом по немецкой филологии, полученный в Манчестерском университете, и кто-то сказал ей, что есть много важных социологических работ на немецком, которые нужно перевести на английский. Я ответил, что, хотя мой немецкий не очень хорош, я неплохо знаком с немецкой социологической терминологией и могу помочь ей. И еще я сказал, что могу подыскать что-нибудь стоящее для перевода. Я посоветовался со своим завкафедрой, профессором Дунканом Митчеллом, и предложил работу Альфреда Вебера Kulturgeschichte als Kultursoziologie («История культуры как социология культуры») — любопытный выбор в свете того, чтó я узнал позже о значимости Альфреда Вебера в интеллектуальной истории Норберта Элиаса. Однако после того как мой литературный агент Майк Шоу провел несколько месяцев, рассылая запросы, стало ясно, что ни одно британское издательство не заинтересовано в Альфреде Вебере. Вместо этого Майк адресовал мне запрос от издательства «Хатчинсонс»: не хотим ли мы с Грейс заняться переводом небольшой книги под названием Was ist Soziologie? («Что такое социология?»), написанной кем-то по имени Норберт Элиас? Это имя было знакомо мне лишь очень отдаленно; спустя много лет я обнаружил, что своим смутным знанием был обязан Джону Голдторпу, который включил статью Элиаса «Проблемы вовлечения и отчуждения» в список обязательной литературы во время моего обучения в Кембридже, — но я сильно сомневаюсь, что прочитал ее, и тем более что понял, когда был студентом. На самом деле, я не испытывал особого энтузиазма по поводу перевода книги Элиаса, которая по названию была похожа скорее на вводный учебник, чем на классический труд [5]. Позже я узнал, что издательство «Ювента Ферлаг» рассматривало ее в качестве вводного тома к немецким переводам популярной серии базовых учебников издательства «Прентис-Холл», потому что аналогичная американская книга с таким же названием — «Что такое социология?» Алекса Инкельса — была явно интеллектуально несостоятельна. Тем не менее, мы перевели два пробных фрагмента из книги, которые были, как мы понимали, отобраны автором, и через некоторое время нам сообщили, что наши усилия получили одобрение этого загадочного автора, который прежде был разочарован непониманием профессиональных переводчиков. Так мы приступили к работе над книгой, и так началась моя долгая переписка и последующая дружба с Норбертом.

Моей первой реакцией было разочарование. В тот момент я не мог осознать ни значимость введения (с загадочной диаграммой взаимосвязей, которую Эрик Даннинг назвал «вставной челюстью»), ни значимость второй главы («Социолог как разрушитель мифов»). Впрочем, мне понравилась первая глава («Социология — вопросы, поставленные Контом»), изменившая мое восприятие Огюста Конта, которого я до этого считал — на основе лекций Джона Голдторпа в Кембридже и семинаров Роберта Беллы в Гарварде — крайне эксцентричным персонажем из XIX века, мало актуальным для современной социологии. Когда мы дошли до третьей главы, «Модели игры», я, наконец, прозрел. Это было именно то, что я искал и только начинал нащупывать в своих лекциях по социологической теории в Эксетере. Учебный год 1966–1967 я провел в Гарварде на факультете социальных отношений (по гранту Фонда Фрэнка Нокса), отдавая дань уважения социологам Парсонсу, Хомансу, Липсету, Рисману и Белле, психологам Гергену и Макклелланду, антропологу Мейбари-Льюису и пытаясь разобраться в так называемой проблеме «микро-макро». В то время социологи активно обсуждали книгу Питера Блау «Обмен и власть в социальной жизни», и мне как выпускнику экономического факультета нравилось анализировать лежащие в ее основе примитивные представления о рациональном выборе и доказывать их несостоятельность. Я прочитал работу Зиммеля о значимости чисел в социальной жизни и понял, почему диадическая модель взаимодействия неадекватна в качестве основания для «наведения моста между макро и микро». Двадцать лет спустя, в 1992 году, когда я принимал участие в съезде Американской социологической ассоциации в Питтсбурге, главной темой которого были отношения «макро-микро», оказалось, что американская социология ничуть не продвинулась в разработке этой проблемы. Однако в 1971 году решение существовало. Модели не были в точности «теорией», как ее понимают традиционные социологи, скорее, они служат, если использовать выражение Гарольда Гарфинкеля, «подмогой вялому воображению», показывая, как взаимозависимость сопряжена с распределением власти, а распределение власти связано с незапланированными социальными процессами, как структура социальных процессов связана с человеческим восприятием и формированием идеологий и многое другое (включая то, насколько бесполезно общепринятое различение действия и структуры (agency – structure), даже когда оно облечено в искусственно процессуальные термины, вроде «структурации»). Позже, после прочтения «Придворного общества», второго тома «О процессе цивилизации» и «Истеблишмент и аутсайдеры», я также понял, каким образом борьба за власть и распределение власти влияют на формирование габитуса. На тот момент, однако, модели игр были серьезным откровением. Именно тогда я осознал, о чем была «Что такое социология?», и в полной мере оценил «потребность в новых способах высказывания и мышления». Я использовал эти модели в своей первой книге, которая вышла на целых четыре года раньше нашего перевода и приобрела гораздо большую известность, а также в моей статье для сборника, посвященного юбилею Элиаса. Но самым первым следствием было то, что, осознав бессмысленность попыток объяснять Грейс общепринятый социологический жаргон, я вынужден был (со своим как всегда недостаточным знанием немецкого) взять на себя роль старшего в нашей переводческой команде, поскольку задача оказалась более фундаментальной, чем я предполагал вначале. Но все равно я немного скептически относился к введению неологизмов; я помню, в частности, как думал, что слово «фигурация» тоже попытаются лишить его процессуального характера, и если оно приживется, то вскоре его будут использовать столь же статично, как «систему».

Однако я забегаю вперед! Тогда я еще не был знаком с Элиасом. В течение более чем года мы отсылали ему черновики переведенных глав. К этому времени Грейс Моррисси поселилась в Глазго. Она отправляла по почте рукописные черновики мне, в Эксетер, я редактировал их, набирал на пишущей машинке и слал Норберту в Лестер вместе с подробными списками возникших проблем, с просьбой дать указания по поводу перевода часто употребляемых в книге понятий, чтобы мы могли постепенно становиться более последовательными и устранять проблемы по мере продвижения в работе над книгой. К моему удивлению, мы получили мало ответных реакций и почти никаких откликов на наши детализированные вопросы. Казалось, ему меньше понравились первые несколько законченных глав, чем наши пробные переводы фрагментов, и мы удвоили усилия — но без особой помощи с его стороны. Он прислал мне оттиск своей статьи о науке в «Хозяйстве и обществе» (1972) и посоветовал прочитать статью о социологии знания в двух частях в «Социологии» (1971), а также «Проблемы вовлечения и отчуждения» в «Британском журнале социологии» (1956). Должен признаться, это мне не очень помогло. Эти тексты были бы кстати, если бы я тогда знал столько, сколько я знаю о работах Норберта сейчас. Но в таком случае они мне были бы не нужны.

Наконец, я отослал законченную машинописную копию с изменениями, внесенными в первые главы под влиянием обнаруженного при переводе последних глав. Теперь настало время для того, чтобы встретить Норберта Элиаса, и около полудня 10 августа 1972 года я ждал приезда Норберта из Лестера в офисе «Хатчинсонс» на Фицрой-Сквер в Лондоне. Энн Дуглас, наш редактор, рассказала мне, что Норберт перепутал даты и прибыл на день раньше, но с радостью отправился в библиотеку Британского музея со словами: «Ни дня в Лондоне еще не было потрачено впустую». Она также предупредила меня о том, что Норберт был «очень старый», намекая на то, что он, возможно, немного выжил из ума. Сейчас об этом забавно вспоминать: тогда ему было всего лишь 75, и ему оставалось жить еще 18 очень плодотворных лет.

Норберт появился (снова) и тотчас же забрал меня в знаменитый рыбный ресторан на расположенной неподалеку Шарлот-стрит — полагаю, издавна любимое им место [6]. Я помню, что очень нервничал, пока мы шли по улице в тот чудесный солнечный день. Мы не очень много говорили о переводе тогда и после этого, но — вероятно, в ответ на мои неуклюжие вопросы о его интеллектуальных корнях, — он стал расспрашивать меня о моих собственных идеях. Увлекался ли я феноменологией, которая тогда была в моде? Я имел неосторожность ответить, что да, я немного интересовался этим. «А, — сказал Норберт, — я так и думал». Он тут же объяснил мне, почему я должен быть в высшей степени скептически настроен. Думаю, это послужило точкой отсчета для моего эссе, которое я опубликовал (во время «войны школ» в британской социологии) с критикой оснований этнометодологии. И мы еще даже не дошли до ресторана. Там, помню, Норберт выяснил, что я никогда не пробовал угря, и заставил меня заказать его. Мои попытки справиться с костями обеспечили Норберту возможность говорить за двоих. Встреча с Элиасом после прочтения его книги быстро убедила меня в том, что я имел дело с социологическим умом, принадлежащим к лиге выше, чем лига Толкотта Парсонса, у которого я учился и с которым был довольно хорошо знаком в интеллектуальном и социальном плане в Гарварде в 1966–1967 годах. В то же время было сложно примириться с тем, что никто в британской социологии вне круга, связанного с Лестером, ничего не знал об Элиасе. Я помню один из ранних разговоров, во время которого я позволил себе выглядеть слишком пораженным тем фактом, что Элиас был ассистентом Карла Маннгейма во Франкфурте. Тотчас же стало ясно, что Норберт был оскорблен тем, что его поставили ниже более знаменитого социолога.

В 1974 году я подал заявление на должность на факультете социологии в Лестере. К тому времени я познакомился с Эриком Даннингом, Джо и Олив Бэнксами и другими лестерскими коллегами Норберта. Я ожидал, что меня примут — Джо позже рассказал мне, что мое имя было занесено в расписание на следующий год. На самом деле, мое собеседование было мировым рекордом катастрофичности. Меня держали в коридорах в ожидании, буквально и метафорически, в течение 24 часов. Возможно, я слишком сильно хотел вырваться из Эксетера и уехать в Лестер. Но было и кое-что еще, что повысило уровень моего беспокойства до предела. Норберт накануне сильно поссорился с Ильей Нойштадтом [7]. Нойштадт, казалось, симпатизирует мне, однако Норберт и Эрик посоветовали не распространяться о факте моего знакомства с Норбертом — основной причине, по которой я хотел переехать в Лестер. Все это сильно тормозило процесс, и это был не лучший период моей жизни. Оглядываясь назад, хаос, в который я превратил свое собеседование, может быть рассмотрен как незапланированное фигурационное следствие склонности Норберта ссориться со многими из самых близких людей, направляемой его контр-эго. Тем вечером он компенсировал ущерб, напоив меня виски «Чивас Регал» на Центральной Авеню, 19а, ведя при этом потрясающие разговоры: именно тогда я впервые услышал об идее «процессуальных теорий» в пяти измерениях, а под утро посадил меня, «анестезированного», в такси.

Ситуация с переводом работы «Что такое социология?» все еще мало изменилась. 30 ноября 1972 года Энн Дуглас из издательства «Хатчинсонс» написала, что «молчание профессора Элиаса действительно вызывает беспокойство». Спустя некоторое время выяснилось, что Норберт потерял машинописную копию. У меня была фотокопия, сделанная с копии под копировальную бумагу; это было задолго до компьютерных текстовых редакторов, и в то время даже получение фотокопии было долгим и утомительным делом. Помню телефонный разговор с Перси Коэном, редактором социологических серий издательства «Хатчинсонс», в ходе которого я объяснял задержку. Перси сказал, что скоро будет слишком поздно выпускать книгу, потому что момент уже упущен: появился первый том «Современной мир-системы» Иммануэля Валлерстайна (1974), а также несколько других книг, знаменующих поворот к исторически ориентированной социологии, и Перси считал, что Норберт упустил свой шанс. (В 1960-х годах Перси и Норберт вместе преподавали социологическую теорию в Лестере; Перси превозносил актуальный в то время функционализм, а Норберт — свой эволюционный подход, который тогда считался безнадежно устаревшим, «викторианским» [8].)

Наконец, было решено, что я должен буду провести около недели накануне нового, 1975 года у Норберта на Центральной Авеню, чтобы сделать последние правки к переводу. Я приехал с гриппом, что лишило меня единственного шанса поплавать с Норбертом в его бассейне [9]. Но я по-прежнему был способен работать. Однако мы не садились за работу, как я предполагал, с целью методично пройтись по всем главам с моими аккуратными списками вопросов и проблем. Он снова куда-то задевал введение и первые две главы, но сумел откопать последние четыре. Он усадил меня за свою старую немецкую пишущую машинку (с «y» и «z», переставленными местами), и начал диктовать новое вступление к третьей главе («Модели игры»). Ничего из того, что Норберт диктовал, не было новым: все уже было сказано в книге, но немного в ином порядке. Мы работали так, наверное, целый день. Впоследствии я заменил кое-чем из нового материала фрагменты старого, поэтому первые несколько страниц главы 3 — единственное место в книге, где немецкий и английский текст не полностью совпадают.

Норберт, так или иначе, постоянно отвлекался на подготовку предстоящего выступления, которое он пообещал сделать на конференции историков искусства, проходившей в одном из общежитий Лестера сразу после Нового года. Это приглашение было следствием выставки коллекции западноафриканского искусства Норберта, организованной за несколько лет до этого в музее Лестера. Мы забрались на чердак, чтобы выбрать объекты, которые понадобятся ему для выступления; дом, включая неиспользовавшийся гараж, чердак и соседнее помещение по адресу 19b, был заполнен этой замечательной коллекцией. В итоге мы отобрали всего три небольшие ритуальные фигурки, чтобы проиллюстрировать его модель трехступенчатого процесса развития от чистой «аборигенной» формы через стадию, когда более четко выраженным становится индивидуальное мастерство исполнения, к появлению безвкусных товаров для туристического рынка. После смерти он оставил две из этих фигурок мне.

Его выступление было провалом. Норберт не подготовил никаких записей, а без них он мог выступать либо блестяще, либо ужасно, но не средне (так же как и я во время своих собеседований при принятии на работу или во время публичных выступлений, что я приметил гораздо позже). К тому времени моя жена Барбара приехала в Лестер, и, пока я был около сцены и подавал Норберту статуэтки, когда они были ему нужны, Барбара сидела инкогнито в конце зала. Поэтому ей удалось услышать замечание одного из организаторов: «Господи, как же нам сделать так, чтобы бред этого старого идиота не попал в сборник по итогам конференции?» [10]

Мы вернулись на Центральную Авеню, и Барбара поставила чайник, что вызвало короткое замыкание. Норберт сварливо возложил вину на нее. Правда стала очевидной. Чайник был подключен к цепи переходников и стоял на холодильнике, который находился возле плиты и работал без перерыва много лет. Мы открыли дверцу холодильника и убрали продукты, лежащие на нижних полках. Внутри оставалось совсем немного места, и тогда мы поняли, что всю верхнюю полку занимает огромный кусок льда, примерзший к морозильной камере. Холодильник никогда не размораживали. Мы использовали миски с горячей водой, чтобы удалить лед, который был настолько тяжел, что я едва мог его поднять. Мы также заглянули в кухонные шкафы Элиаса, обнаружив бесчисленные коробки с пакетиками кофе, баночки жареных орешков, которые, видимо, он по привычке покупал каждый раз, когда ходил в магазин. Возможно, это было наследие войны — привычка делать запасы, но Норберт не был очень домовитым.

На следующий день из Амстердама приехали Йоп и Мария Гудсблом [11]. Тогда мы впервые встретились с ними. К этому времени уже мы оба — Барбара и я — были больны гриппом. Гудсбломы, однако, сказали, что они были защищены от болезни, поскольку следовали совету и привычке Норберта, принимая массу витаминов. Это прозвучало крайне лояльно. Но оба они тяжело заболели после возвращения в Амстердам.

В воскресенье днем Норберт посадил нас в два такси, и мы поехали далеко за город обедать в его любимый деревенский паб. Припоминаю, что Йоп заказал пудинг со стейком и почками с жирной корочкой — еще один пример подчинения местным порядкам. После обеда мы отправились на невероятно долгую прогулку в ледяном тумане, в то время как Барбара и я заметно падали духом. Это был один из первых моих опытов участия в практике «перипатетической социологии» Норберта! Йоп завел тогда разговор о возможности моего участия в сборнике к 80-летнему юбилею Норберта… через два года. Вернувшись в пределы слышимости Норберта, мы вступили в обсуждение теории науки. Я рискнул заметить, что, возможно, различие между взглядами Норберта и, по крайней мере, последними работами Карла Поппера (1972) не так уж велико [12]. И впервые я увидел Норберта в таком возмущении. Он был невероятно уязвлен.

Встреча с Гудсбломами оказалась столь же важной в долгосрочной перспективе, как мои отношения с Элиасом, которые сделали ее возможной. Вскоре мы с Йопом начали частенько переписываться. Он заручился согласием Норберта относительно того, что мы вместе с ним пересмотрим перевод работы «Что такое социология?». Я знал, что Норберт доверял Йопу так, как не доверял мне, — это было верно, так как мое понимание идей Норберта было гораздо менее глубоким, чем стало позже, хотя меня и раздражал тот факт, что он так и не уделил тексту немного времени, чтобы методично разобрать все проблемы [13]. Первый из многочисленных случаев, когда я посетил Гудсбломов в Амстердаме, — это август 1975 года, и помню, как мы сидели в саду, залитом солнцем, и проглядывали основные трудности нашего перевода [14]. Примерно тогда же я занялся редактированием переведенной Йопом его чудесной — но, как предстояло выяснить, преждевременной — работы «Социология в равновесии» (1977) [15]. Теперь я понимаю, что на самом деле я в большей степени студент Йопа, чем Норберта. Это так не только потому, что через десять лет Йоп дал положительный отзыв на мою книгу «Все приемы еды» (All Manners of Food) (1985) для амстердамского доктората и таким образом формально стал моим doctorvader — это началось гораздо раньше. Полагаю, что я узнал больше об идеях Норберта от Йопа, чем от самого Норберта. Не знаю точно, почему так приключилось. За эти годы я встречался, а уж точно переписывался с Йопом гораздо чаще, чем с Норбертом. После того как последний уехал из Лестера, я крайне редко разговаривал с ним тет-а-тет на социологические темы. Кроме того, к тому времени у него начались проблемы со слухом, и в особенности ему трудно было понимать мой грубоватый йоркширский говор. К тому же, особенно в годы, когда он жил в Амстердаме (в просторной квартире над домом Гудсбломов), он обычно приглашал меня в гости поздно вечером, иногда в 11 часов, после того как заканчивал работу. К этому времени суток я, несмотря на то что был почти на полвека младше Норберта, был уже значительно утомлен, а он, старик за восемьдесят и даже за девяносто, был в невероятно бодром состоянии.

Но, конечно, я многому учился у Норберта. Иногда такую возможность давали конференции, например встреча в Аахене по поводу его восьмидесятилетия в 1977 году, когда мы подарили ему памятный сборник и когда я был успешно посвящен в более широкий круг знакомых Элиаса. Там я впервые встретил Готтфрида ван Бентема ван ден Берга, Антона Блока, Петера Гляйхмана, Германа Корте, Нико Вильтердинка, Каса Вутерса и многих других [16]. После этого основные встречи сообщества обычно происходили каждые несколько лет накануне дня рождения Норберта, 22 июня. В 1984 году состоялась конференция в Билефельде, посвященная долгосрочным социальным процессам, ключевыми участниками которой был сам Элиас, Иммануэль Валлерстайн и Вильям Макнил. Должен был присутствовать Мишель Фуко, но он не приехал, как мы впоследствии узнали, потому что в тот самый момент он лежал на смертном одре. Прежде чем до нас дошли печальные новости, я с радостью вспоминаю, как Норберт отвел всех своих британских друзей (в эту категорию включался и Фрэнсис Карстен) обедать в Бюльтмансхоф. Это было во время «Шпаргельфеста», и поэтому почти все блюда за исключением десерта содержали спаржу. Норберт чуть-чуть ностальгировал по жизни в Англии [17]. В 1987 году состоялись прекрасные торжества по поводу девяностолетнего юбилея Норберта в Апельдорне и Амстердаме, на которых присутствовали многие из его высокопоставленных друзей, включая Пьера Бурдье. 5–6 января 1980 года в оксфордском Баллиол-колледже прошла довольно значимая для социологической профессии конференция, которую организовали мы с Эриком Даннингом под эгидой Теоретической группы Британской социологической ассоциации. Обычно встречи Теоретической группы собирали 20 или 30 участников, но по такому случаю их было около ста, из столь отдаленных мест, как Австралия, и включая членов голландской «фигурационной семьи» (как называл их Кас Вутерс) — столько, чтобы арендовать для них махонький самолет. В первое утро из Кембриджа неожиданно прибыл Тони Гидденс, и мы отказались от официальной программы первого заседания в пользу проведения импровизированных дебатов между Элиасом и Гидденсом. Если я правильно помню, они строились, в основном, вокруг несогласия Норберта со слишком большим почтением (по его мнению), которое Тони оказывал философии. В ходе конференции докладчики озвучивали просьбу к Норберту разъяснить его интеллектуальные посылки и свою собственную «философскую» позицию. «Если достаточно долго смотреть назад через плечо, — начал он и сделал театральную паузу, — затекает шея» (игра слов: you get a stiff neck — «делаешься снобом». — Прим. переводчика). Вместе с остальными я проводил долгое время в перерывах между заседаниями, пытаясь убедить его хотя бы объяснить его претензию к философии. Казалось, он борется со своим контр-эго. Его возмущало все, напоминавшее о признании того, что философии как дисциплине есть что предложить современному миру. Полагаю, он считал ее настолько же актуальной, как теология, и сила его неприязни была сравнима разве что с французским антиклерикализмом старого стиля. В итоге он сдался! Во время заключительной секции второго дня он произнес речь, видимо, неподготовленную, о своем отношении к философии Канта и господстве концепции homo clausus («человека замкнутого») в западной философии со времен Возрождения. Суть этих комментариев спустя несколько лет появилась в изданных эссе о «Научных основаниях» (1982) и была впоследствии развита во многих других аспектах: например, в последней части «Общества индивидов» и «Теории символа». Уверен, я не был единственным среди участников конференции, кто счел это объяснение истинным откровением, способствовавшим более глубокому пониманию работ Элиаса. Так как прежде он старался избегать этого, изложение его взглядов в письменной форме, несомненно, поспособствовало принятию его деятельности британской социологией. В течение следующих двух недель Норберт совершил насыщенную поездку по британским университетам: Лестер, Лидс, Эдинбург и Эксетер. Помню легкую тревогу, охватившую меня, когда мне пришлось представить Норберта его тезке — нашему коту в Эксетере. К моему облегчению, он был польщен тем, что в честь него назван кот; кот же не сообщил нам о своем мнении по сему вопросу.

По другим поводам в конце 1970-х и начале 1980-х я один навещал Норберта в Билефельде, где он был постоянным сотрудником, проживающим по месту работы, в Центре междисциплинарных исследований, с 1978 по 1984 год. Первый раз я приехал к нему в марте 1979 года за советом по поводу исследования, которое я планировал посвятить кулинарным культурам Англии и Франции. Я показал Норберту схему, которую нарисовал, чтобы отразить мои предварительные идеи. Он не одобрял схем: разумеется, он убедительно показал мне, как они самым худшим образом редуцируют процесс. Он отправил меня читать книгу Драммонда и Вилбрам «Еда англичанина» (1939), и сейчас я поражен и пристыжен тем, что к тому времени еще не освоил эту классическую работу. То, что Элиас знал эту книгу, свидетельствует о его обширных знаниях о британском обществе и истории, накопленных за четыре десятилетия жизни в Англии; в следующие несколько лет в его письмах часто встречались мысли по поводу британской национальной кухни. Я вернулся в июле 1981 года, собрав объемный исследовательский материал, чтобы провести неделю с Норбертом в Центре междисциплинарных исследований. Именно там я расчертил структуру книги «Все приемы еды» по главам. Мы обсуждали и многие другие вещи. В частности, я помню, как мы переходим дорогу солнечным вечером в оживленном месте на территории Билефельдского университета, идя в греческий ресторан и вновь разговаривая о теориях знания и науки, когда Норберт, наконец, помогает мне понять, что Гегель ставит важные вопросы о росте знания (хоть и в метафизическом виде), — и тем самым преодолеть невернейшее мнение, сформированное мной в студенчестве прочтением едкого отзыва Поппера о Гегеле. Тогда же Норберт решает, что мое образование по части немецкой культуры неполноценно, и просит Артура Богнера [18] устроить мне тур по местным барам. Я протестую, но он настаивает, и Артур отлично проводит время, сопровождая меня на прогулке, предполагающей дегустацию нефильтрованного пива и всякой такой разности. Возможно, Норберт хотел вернуться вечером к диктовке тогдашнему своему секретарю, Эрику Бакеру. Он работал над новым введением ко второму тому «О процессе цивилизации» — это было одной из причин долгого перерыва между публикацией первого и второго тома на английском, и уже существовало несколько версий объемного эссе, в котором расширялась теория формирования государства до наиболее ранних примеров происхождения аграрных городских центров, таких как Шумер. Я предложил сократить основные пункты до введения умеренного объема, которое я подготовил в течение следующих месяцев по возвращении в Англию. Как я и думал, однако, Норберт благодарил меня за мои старания, но не сумел использовать мой текст. Его письмо стоит того, чтобы его цитировать в полном объеме, потому что оно проясняет отношение Норберта к работе. Это иллюстрация к тому, что он мог иметь в виду, всегда говоря о «контр-эго», но также и показатель его академического супер-эго. Письмо настолько честное, убедительное, что оно заставляет меня признать себя самонадеянным, потому что я смел советовать ему кое-то в вопросе презентации.

«Я чрезвычайно благодарен за работу по созданию более короткой версии введения ко второму тому, которую Вы проделали. Она читается гораздо лучше, чем любое введение, которое я мог бы написать сам, но есть ряд вещей, не включенных в Вашу версию введения, которые моя неумолимая совесть советует мне включить. Я сделал отчаянное усилие по поиску компромисса между Вашим советом (часть меня знает, что это хороший совет) и моей совестью (она была моим верным советчиком примерно 84 года). Но эти усилия были прерваны достаточно жестким письмом от Дэвида Мартина [тогда исполнительного директора издательства “Блэквеллс”, в котором он пишет, что]… ему придется обойтись без введения, если рукопись не будет отправлена ему незамедлительно» [19].

Второй том был выпущен в 1982 году без введения.

Пожалуй, кульминацией нашей с Норбертом дружбы было празднование моего повышения в Университете Амстердама в сентябре 1985 года, когда он величественно воссел в зале как раз в середине первого ряда. Спад произошел уже на следующий день, когда случился разговор, вдвойне усложнивший все. Мы отправились на прогулку в парк Вондель, и Норберт расспросил меня о моих творческих планах. Я ответил — думаю, достаточно ясно, — что пришло время кому-то написать книгу об идеях Норберта и исследовательской традиции, частью которой они являлись, чтобы сделать их более доступными широкой социологической аудитории. Я решил, что он выражает мне свое одобрение. Как выяснилось впоследствии, у него сложилось впечатление, что я говорю о книге, отличной от того, что я на самом деле имел в виду, — он думал, что я хочу сделать сборник текстов, написанных в «фигурационном» стиле. Положение дел ухудшилось, когда я спросил, чем Норберт занят в данный момент, и он рассказал мне о «Теории символа». Я озвучил два абсолютно ошибочных комментария. Первым было легкомысленнейшее замечание о том, что он пишет так быстро, что я за ним не поспеваю, и ему нужно остановиться и дать мне шанс. Позже он использовал это как подтверждение того, что я желаю ему смерти. Это было, безусловно, чересчур неуместной ремаркой, адресованной тому, кто, как показывает чтение между строк «Одиночества умирания», страшился процесса умирания, если не смерти. Но в довершение всего я намекнул столь деликатно, насколько был способен, что беспокоюсь, как бы «Теория символа» не повредила его репутации, вместо того чтобы укреплять ее. Я до сих пор уверен, что был не до конца неправ: несмотря на то что в книге есть масса выдающихся идей, она плохо структурирована и полна повторов. (Это характеристика нескольких его последних работ и, по крайней мере отчасти, это следствие ухудшающегося зрения Элиаса, что вынуждало его в большей степени полагаться на диктовку его ассистентам и не позволяло ему эффективно редактировать рукописи.) Ричард Килминстер, редактировавший текст с одобрения Норберта, пытался внести более радикальные изменения, чем Норберт бы допустил, и в итоге очень мало было вырезано. Даже благосклонные читатели, такие как мой коллега по университету Монаша Гарри Реднер, вначале не смогли найти в книге ничего, что не было бы уже всем известно.

После этого были и счастливые времена. В тот год, что я провел в качестве сотрудника Нидерландского института перспективных исследований в Вассенаре, а если быть точным, 22 октября 1987 года, потому что я как раз был на вечеринке по случаю дня рождения Каса Вутерса, Норберт позвонил мне, чтобы попросить съездить в Страсбург через два дня и от его лица принять степень почетного доктора с выдающимися заслугами (doctorate honoris causa). Это была величайшая честь для меня, хотя Кристиан де Монтильбер и его страсбургские коллеги неизменно относились ко мне как к ученому второго ранга [20]. По возвращении в Амстердам мы со Здиславом Махом [21] отправились вручать Норберту меховую мантию, и за ужином Норберт предавался ностальгии по своей молодости, по гонкам на лыжах в горах Силезии, где Здислав незадолго до этого проводил полевые исследования (сейчас это территория Восточной Польши).

Но тот разговор в парке Вондель в 1985 году имел долгосрочные последствия. В начале 1987 года, когда я уже написал черновую версию первых пяти глав того, чему было предназначено стать книгой «Норберт Элиас: Цивилизация и человеческое самопредставление» (1989), Элиас попытался помешать мне закончить работу. Он предал книгу анафеме и заставил своего литературного агента Рут Липман, к ее крайнему смущению, позвонить мне и написать резкую отповедь. В крайнем случае, думаю, он мог бы запретить мне использовать цитаты из его работ. Ситуация была неприглядная, и на какое-то время я прекратил работать над книгой. Я был спасен, когда Ричард Килминстер предложил написать подобную книгу и сообщил о своих намерениях Норберту. Тогда Норберт осознал, что не сможет предотвратить написание всех последующих работ о его трудах, и дал нам обоим добро [22]. В течение года, что я работал в Нидерландском институте перспективных исследований, я ездил к нему поздно вечером каждые две недели, но мы вовсе не обсуждали мою книгу. Периодически случались кризисы. Обычно они совпадали с тем, когда Кас Вутерс (читавший, так же как Йоп Гудсблом и Эрик Даннинг, каждую главу, как только я заканчивал ее) выражал Норберту восторг по поводу того, каким замечательным будет мой фолиант. Элиас написал мне довольно грубое письмо в январе 1988 года. Тем не менее, приличия как-то поддерживались. На 91-й день рождения Норберта в Амстердаме был устроен небольшой ужин, на котором ему вручили первую европейскую премию Амалфи по социологии и социальным наукам за «Общество индивидов», оцененную как лучшую книгу по социологии, опубликованную в этом году. Антон Блок был приглашен на ужин впервые после его знаменитого «вероотступничества» в 1981 году, что дало повод Герману Корте радостно заметить: «Ты в немилости (in the doghouse, буквально — «в собачьей конуре». — Прим. переводчика), Стивен, но Антон — в аду!» К тому времени даже Йоп был вместе со мной «в немилости». Норберт возражал против публикации эссе Йопа «Священники и воины» (1988) [23], практически обвиняя его в плагиате. Конечно, обвинение было абсурдным, предъявленным другу, который более других способствовал распространению идеи о значимости работ Элиаса и за более чем два десятилетия создал центральную исследовательскую школу, сфокусированную на его теориях. Йоп тяжело это переносил, но время его терзаний было не таким длительным, как в моем случае, а я постепенно привык к плохому обращению. Сейчас я понимаю, что Норберт к тому моменту страдал от умеренной паранойи, свойственной чрезвычайно старым людям, и, в свете «Одиночества умирания», я думаю, причина этого — на поверхности. Престарелые люди впадают в зависимость от друзей, которые когда-то были их протеже и которые одновременно становятся менее зависимыми от них; переменяется распределение власти, и это начало их негодования.

В конце концов мы помирились. Моя книга о социологии Элиаса вышла в середине 1989 года, и, разумеется, я послал копию ее герою. Ничего не было сказано до тех пор, пока мы не увиделись в самый последний раз. Это было в конце января 1990 года, за неделю до того, как я уехал в Австралию, чтобы стать заведующим кафедрой социологии в Университете Монаша. Йоп и Мария Гудсбломы устроили прощальную вечеринку для моих голландских друзей в своем доме, и Норберт спустился к нам из своей квартиры. Он сказал, что в конечном счете ему понравилась моя книга и он пришел к выводу, что она «станет полезна». Что было более трогательным, он подарил мне экземпляр своей новой книги (как выяснилось позже, его последней опубликованной при жизни книги) — «Немцы» [24] (1996). Надпись гласила: For Stephen… dass er Europa nicht vergesse. Freundschaftlich, Norbert («Стивену… чтобы он никогда не забывал Европу. Дружески, Норберт»). Всего шесть месяцев спустя я писал некрологи в Австралии и отправлял их ночью по факсу в «Таймс» и «Индепендент», туда, в Лондон.

В начале этих воспоминаний я использовал размытое понятие «контр-эго», периодически использовавшееся Норбертом Элиасом, в качестве крючка, на который их можно прицепить. Но если эта идея имеет ценность, она едва ли соответствует принципу фигурационной социологии: видеть контр-эго как статическое свойство единичного homo clausus («человека замкнутого»). Пересматривая развитие моих близких, но иногда достаточно напряженных отношений с Элиасом последних 18 лет его жизни, я убежден, что смог видеть два контр-эго в действии.

Источник: History of the Human Sciences. 2006. Vol. 19. No. 2. P. 73–91.

Примечания

↑1. Эпиграф был выбран мной, однако Элиас высоко ценил творчество Тома Ганна и перевел одно из его стихотворений на немецкий язык.

↑2. Я бы не хотел делать идею «контр-эго» ключевым элементом идей Элиаса. Кас Вутерс и Михаэль Шретер подтвердили, что он использовал это выражение в 1983 году, в период, когда он поправлялся после тяжелой болезни, перенесенной в Греции, и возвратился в Амстердам. Он охарактеризовал свое «решение» продолжать жить как победу над «контр-эго», влекущим его к смерти. Однако едва ли это понятие было продуктом мимолетной фантазии. Элиас много знал о психоанализе, в последние годы жизни он написал множество черновиков с мыслями по поводу Фрейда, так и не создав ничего, что было бы возможно опубликовать, и мое наиболее близкое к реальности предположение заключается в том, что эта идея отвечала более широкой проблематике, чем то, что он заметил в себе самом.

↑3. Эрик Даннинг (1936), сейчас почетный профессор Университета Лестера. Соавтор Элиаса в их работе, посвященной спорту и досугу (1986).

↑4. Илзе Сеглоу (1900–1984) была практикующим психоаналитиком в Лондоне. Она была актрисой и в сотрудничестве с Мангеймом и Элиасом написала докторскую диссертацию о развитии театра в Германии; см. ее воспоминания об этом периоде (1977).

↑5. 17 июля 1971 года накануне отправки пробных переведенных фрагментов Элиасу, я написал моему агенту, Майку Шоу: «Я рад помогать Грейс с переводом Элиаса, я получаю удовольствие от этой работы. Она с энтузиазмом принялась за перевод, потому что пасовала перед масштабом Вебера. С другой стороны, перевод Элиаса не принесет мне каких-то существенных академических заслуг, в то время как Вебер был бы знаменательным достижением». Я и не подозревал, что книга Элиаса станет решающей в определении направления развития моей академической карьеры.

↑6. Это была первая из бесчисленных трапез, когда Норберт меня угощал. Несмотря на мои самые отчаянные усилия, кажется, мне так никогда и не удалось оплатить ни одного счета, когда мы обедали вместе.

↑7. См. непозволительно жестокое замечание о Нойштадте, которое Элиас включил в свое эссе «К теориям сообществ». Лестерские коллеги гадали, что могло привести к разрыву между двумя близкими друзьями, но никто не может знать этого наверняка.

↑8. Иан Уилсон, студент бакалавриата факультета социологии в Лестере в 1960-е годы, вел обширные записи на семинаре Элиаса и Коэна, которые хранятся сейчас вместе с бумагами Элиаса в Немецком литературном архиве в Марбахе-на-Неккаре. В том же архиве есть также представляющие интерес весьма подробные записи лекций Элиаса по социологии для первокурсников, сделанные Майком Левиным, позже ставшим старшим преподавателем политических наук в Колледже Голдсмит, Лондон.

↑9. После переезда в дом 19а на Центральной Авеню в 1966 году, Элиас распорядился убрать целый сад и вместо него построить подогреваемый открытый бассейн. Промежуток между его домом и соседним не позволял использовать для этого землеройно-транспортные машины, и Норберт с восхищением рассказывал, как все работы были выполнены парой «ирландских землекопов» с тачкой.

↑10. Не все разделяли это мнение; один из наших коллег из Эксетера, Майкл Сноу, преподаватель изящных искусств, был весьма впечатлен, однако он был в меньшинстве.

↑11. Йохан Гудсблом (1932) — сейчас почетный профессор социологии в Университете Амстердама, голландский приверженец социологии Элиаса и с 1960-х по 1990-е годы руководитель Амстердамской школы «фигурационной социологии».

↑12. Тексты Элиаса, посвященные социологии знания и науки, включая атаку на ранние работы Поппера, разбросаны по многим журналам и сборникам. Из них будет составлен 14-й том «Избранных работ Норберта Элиаса», публикация которого назначена издательством UCD Press на 2007–2008 год.

↑13. Когда мы обсуждали отдельные проблемы перевода, которые вызывали у Норберта интерес, он был очень конструктивен. Например, я месяцами или годами надоедал ему своим недовольством ключевым понятием Zustandsreduktion, утверждая, что редукции подвергаются не состояния — вместо этого процессы редуцируются до состояний. Так мы приходили к согласию по поводу английского термина «процесс-редукция» в переводе.

↑14. Итоговая редакция осуществлялась на протяжении следующих 18 месяцев. Книга, наконец, была опубликована «Хатчинсонс» и «Коламбия Юниверсити Пресс» в 1978 году, к моему облегчению, именно на той стадии моей карьеры, когда мне нужна была публикация для аттестации. С ней произошло еще несколько злоключений: главное из них, которое мне вспоминается, — это смущение Йопа, вынужденного объяснять Рейнхарду Бендиксу, которого издательство «Коламбия» попросило написать короткое предисловие, что неправильно говорить об «интеракции» как одном из ключевых понятий Элиаса, а вместо этого следует писать «взаимозависимость».

↑15. Книга считалась весьма значимой в Голландии, но работа Элиаса, на которой она основывалась, была гораздо менее известна в англоязычном мире, чем в Голландии, поэтому немногие читатели оценили ее важность.

↑16. Только потом, после того как я написал первую версию этого эссе в 1996 году, я понял, что не только я, но и другие тогда были введены в этот круг. В действительности, до этого «фигурационная семья», которая позже стала широкой всемирной исследовательской сетью, не существовала. У Элиаса были в основном раздельные компании друзей в нескольких странах, они знали друг друга только отчасти. В Британии было два поколения друзей. В Лондоне были такие же, как и он, эмигранты и другие давние знакомые, например историк Френсис Карстен (который, будучи гидом Патрика Гордона Уокера по левому андеграунду в Берлине в первые годы гитлеровского режима, служил связующим звеном между Элиасом и Гордоном Уокером). Затем, были более молодые социологи, которых Элиас встретил прежде всего в Лестере (от Брайана Уилсона и Эрика Даннинга до Ричарда Килминстера). Эти два поколения не были хорошо знакомы между собой. В Голландии Элиас с 1950-х годов знал Гудсблома и в конце 1960-х и 1970-х годах собрал большой междисциплинарный круг. Им руководили социолог Гудсблом, политолог Ван Бентем ван ден Берг и антрополог Антон Блок (который, однако, на несколько лет порвал отношения с членами группы в 1980-х годах); более молодые представители включали Абрама де Свана, Нико Вильтердинка, Каса Уотерса, Кристьен Бринкгрев, Али де Регта, Питера Шпиренбурга, Брама Кемперса и многих других. Среди последователей Элиаса в Германии были Герман Корте и Петер Гляхман, которые не общались близко и не были знакомы с Гудсбломом, пока не начали совместную редакторскую деятельность в рамках подготовки памятного издания. Две конференции, в Аахене в 1977 году и в Баллиол Колледже в 1980 году, в значительной мере способствовали формированию сплоченной международной исследовательской сети, которая разрослась и распространилась в течение следующей четверти века.

↑17. К этому времени немецкий постепенно снова стал рабочим языком Элиаса, однако иногда он неосознанно переключался между английским и немецким языком. Я помню один забавный случай (во время другой нашей встречи в Билефельде), когда Норберт звонил в Реду Герману Корте с целью попросить его посмотреть в расписании, на какой последний поезд я могу сесть, чтобы доехать до Страсбурга, где мне нужно было присутствовать на собрании Совета Европы. Вначале он задавал мне вопросы по-английски и говорил с Германом по-немецки, но к концу разговора уже обращался ко мне по-немецки, а к Герману — по-английски.

↑18. Артур Богнер тогда был докторантом в Билефельде и работал ассистентом Элиаса; сейчас он специалист по Гане в Университете Байройта.

↑19. Письмо Элиаса к Меннелу, датированное 14 сентября 1981 года.

↑20. Кристиан де Монлибер несколько лет добивался того, чтобы Университет Страсбург II вручил Элиасу награду honoris causa, и не мог скрыть разочарования, когда оказалось, что ему предстоит иметь дело со мной. Весь факультет социологии собрался в Л’Ансьен Дуань, и после ужина мне пришлось провести импровизированный семинар, посвященный работам Элиаса, на моем ломаном французском, усовершенствованном неплохим вином. На следующий день после церемонии ситуация несколько ухудшилась, когда Кристиан спросил меня, стоит ли нам позвонить испытывающему недомогание Элиасу в Амстердам. Я вспомнил, что в молодости Элиас прекрасно говорил по-французски, и согласился. Это было крайне неудачным решением: Норберт не мог понять ни слова из того, что говорил Кристиан, к тому же, кажется, не узнал его и в конце концов повесил трубку.

↑21. Здислав Мах, ныне профессор и глава Института европейских исследований в Ягеллонском университете в Кракове, в 1987–1988 годах был одним из моих коллег по Нидерландскому институту перспективных исследований в Вассенаре.

↑22. На конференции 1980 года в Баллиол-колледже мы с Ричардом обсудили необходимость донести идеи Элиаса до социологического мира и договорились, что я сосредоточусь на выявлении связи между различными аспектами его работ, а он займется более сложной задачей по установлению интеллектуальных корней его рассуждений. Выполнение этих планов мы завершили соответственно к 1989 и 1998 году.

↑23. Более позднюю версию этого спора (на английском языке) можно найти во второй и третьей главе книги Йохана Гудсблома, Эрика Джонса и Стивена Меннела «Курс человеческой истории» (1996).

↑24. Тогда я не подозревал, что мне и Эрику Даннингу придется взяться за перевод этой книги на английский язык.