О политике раскаяния и о тех, кто не раскаивается

Погрешимость может преуспеть.
Джордж Сорос / Алексей Васильев

Интересная и важная статья Барбары Кассен завершается обсуждением фрагмента романа Кутзее «Бесчестье», с того же места начнем же этот комментарий. Итак, герой романа профессор Лури вступил в сексуальную связь со своей студенткой, об этом от нее стало известно другим студентам и коллегам, и он должен предстать перед специальной комиссией, которая решит вопрос о мере его вины и о том, должны ли последовать какие-то дисциплинарные наказания. Кассен цитирует ключевой диалог Лури и комиссии:

— Мы хотим дать вам возможность изложить вашу точку зрения.
— Я ее уже изложил. Я виновен.
— Виновны в чем?
— В том, в чем меня обвиняют.
— Мы с вами ходим по кругу, профессор Лури.

Это «хождение по кругу» состоит в том, что комиссия не нуждается в признании вины — это не суд, который мог бы учесть его как смягчающее обстоятельство или что-то в этом роде. К тому же фактическое содержание преступления известно и не требует ни уточнений, ни обсуждений. От профессора Лури ждут внутреннего усилия по признанию собственной неправоты там, в прошлом. В прошлом случилось некое важное событие, которое провело черту между «до» и «после» Он говорит: «В этот миг произошло нечто… На сцене явился Эрос. И с того мгновения я стал уж не тот». Комиссия, называя его поведение «уклончивым», сама ведет себя уклончиво, не решаясь или не позволяя себе назвать (дать имя) тому, что требуется от Лури. Кассен полагает, что комиссия смешивает порядки этического и политического. Лури говорит, что они смешивают «вселенные дискурсов» мирского (юридического) и религиозного, и прямо (без софистического или риторического опосредования) отвергает такое смешение. «Я предстал перед официально созданным трибуналом, олицетворяющим власть закона. И признал перед этим мирским судом свою вину, мирскую вину. Этого признания достаточно. Раскаяние же тут решительно ни при чем. Раскаяние принадлежит к иному миру, к иной вселенной дискурса…»

По мнению комиссии, признание вины должно имплицировать раскаяние, т.е. буквально метанойю, «изменение ума», при котором проводится черта между «теперь» и «прежде». То, что было, не должно повториться. Прагматика раскаяния состоит в реализации желания, чтобы «такого» больше не происходило. Раскаяние учреждает новое «теперь», оставляя в прошлом содеянное, грех.

Лури, принимая и признавая ответственность за собственные действия, отказывается совершать эту операцию. Таким образом, он оказывается перед лицом перспективы «вечного настоящего», которая в романе получает имя «состояние бесчестья» [1]. Однако Лури — и Джозеф Кутзее не оставляет в этом сомнений у читателя — выбирает эту перспективу осознанно. По-видимому, она позволяет ему сохранить некоторое значимое для него качество, а именно чувство собственной правоты, которое гарантирует и аутентичность совершенного поступка, тем самым оправдывая его в глазах самого субъекта; раскаяться для Лури — значит признать бывшее неправильным, недействительным, неаутентичным (например, следствием греха или «искуса» — религиозное понятие «раскаяния» мгновенно вводит в игру эти подразумеваемые объяснения совершенного). Парадоксальным образом, отказаться посредством раскаяния провести черту между «тогда» и «теперь», принять жизнь в бесконечной перспективе бесчестья означает для него сохранить полноту ответственности за самого себя, т.е. сохранить честь.

Не занимается ли описанная Кассен Комиссия правды и примирения таким же проведением границы? Это граница между запятнанным «прошлым» (пишу в кавычках, поскольку определение того, что именно считать «бывшим» (имевшим место), затруднительно перед лицом Комиссии, учреждающей себя как коллективный источник истины) и тем, что проектируется как общее настоящее нового политического бытия? Чтобы войти в это новое будущее, нужно выполнить условие «свобода в обмен на истину». Некто, осужденный за преступления во время апартеида, может (имеет право и даже, видимо, побуждается) обратиться в Комиссию с просьбой об амнистии; таковые будут амнистированы в результате полного откровенного рассказа о содеянном и признания политической сущности своих прошлых действий. Кассен «отодвигает» вопрос о прощении в сторону: амнистия — это признание граждан нового (обновляемого) государства полноправными членами новой (конституируемой) политической общности, не предполагающее необходимости изменения психологического отношения к ним (Кассен цитирует председателя Комиссии: «эти люди требуют амнистии, но вы не обязаны их прощать»). Это последовательно формальная процедура, стремящаяся к четкости ритуала: правильное признание порождает новую истину о признающемся, из нее следует ее/его новый статус. Этот ритуал предполагает, очевидно, вменение политической субъектности, т.е. самоотчета об политических мотивах и значениях собственных действий в прошлом; остаться «частным лицом» перед лицом Комиссии нельзя (неполитические преступления, по-видимому, не подлежат рассмотрению и публичному рассказыванию амнистируемым). От этой только что обретенной (вмененной в ходе судебного разбирательства) субъектности отказываются в обмен на новую субъектность. Должно случиться именно раскаяние. Амнистируемый как бы говорит своим говорением: я был членом преступной (=ошибочной) общности, но теперь, когда есть новая общность, хочу и готов в нее войти. Для этого я принимаю правила новой языковой игры [2] и пересоздаю самого себя в ритуале рассказа о постыдном и осуждаемом прошлом. Без раскаяния и метанойи здесь не обойтись.

Барбара Кассен настаивает, однако, что в данной ситуации следует говорить о метаболе, «объективном изменении положения дел» от худшего к лучшему, а не о метанойе. Метабола — процесс, происходящий в масштабах всего политического сообщества, при котором «из wrong получается right, из тайного личного страха разоблачения — общее таинство убедительности вины и примирения». Напротив, метанойя локализована в индивидуальном самосознании и отнесена Кассен в область этики. Поскольку «в политике не может быть частного лица», а политическая речь — это речь, состоящая из общих мест (в худшем случае — из клише, как показывает заимствуемый у Ханны Арендт пример речей Эйхмана в Иерусалимском суде), то отчеты Комиссии — это, согласно Кассен, фактически документация процесса учреждения политической общности посредством акта согласованного говорения многих лиц о своем прошлом в терминах признания стыда и отвержения. Второе и третье — следствие первого. Изобретение такой коллективной политической практики — «гениальных условий амнистии» — и есть, по Кассен, основное и достойное глубокого изучения изобретение Комиссии.

И тут неизбежно на сцене юридически-лингвистической игры тех, кто говорит, чтобы испытать стыд, осуждение и войти в новое сообщество, «приняв на себя ответственность за то, чтобы воспитывать культуру прав человека» (цит. из текста Отчета о работе Комиссии), и тех, кто задает вопросы, уточняя обстоятельства постыдных дел, — в самой возможности выслушивания этих признаний скрыт какой-то нехороший соблазн для любого слушающего — появляется профессор Лури (к которому я испытываю глубокую симпатию как к человеку слова). Он выполнил подчеркнуто формальные требования той Комиссии, перед которой ему самому пришлось предстать. Однако истинное (настоящее) требование было неформальным. Засвидетельствовать свою вину и признать себя подлежащим положенному наказанию оказывается недостаточным; требуется публичное отвержение того, что составляло для Лури саму суть его проступка, было его «стержнем» — и, видимо, представляло собой необходимые и достаточные условия всего этого действия. Сам Лури называет это «явлением Эроса». Хотя Кутзее и дает минимально необходимое описание того, что случилось между профессором и студенткой (достаточное, чтобы читателю представить себе это), узнать, что именно при этом происходило внутри него, не удается. Это не важно: что бы там ни произошло, после этого Лури «стал уже другим». Требуемая Комиссией метанойя должна вывести его из этого состояния. Возможно, она даже может вернуть его в то, «нормальное» состояние до явления Эроса? Во всяком случае, именно это единственно важное для Комиссии условие Лури отвергает. Соглашаясь на метаболу, он отвергает метанойю; соглашаясь войти в политическое пространство (через формальное, но абсолютно искреннее признание сознаваемой вины), он настаивает на сохранении некоего права не-раскаиваться и терпит политическую неудачу; его будущее — это жизнь в «бесчестьи», это подробно расписанное Кутзее движение куда-то вниз, падение и жизненный крах. Можно ли считать такой отказ Лури нарушить свою приватность — пройти этическую трансформацию, предписанную политическим ритуалом, — личным этическим крушением? Нет. По крайней мере, текст Джозефа Кутзее очевидно не является осуждением профессора. Как пишет о Лури исследователь южноафриканской коллективной памяти Оскар Хемер, «…он отказывается исповедаться (confess) и быть прощенным. В конце он все же раскаивается, в полном одиночестве, но при этом не склонившись перед иллюзорным официальным мифом примиренной Радужной Нации. Согласно Эллеке Боэмер (Bohmer 2006, 137), в этом романе речь идет о “секулярном искуплении (atonement)” как об альтернативе “публичному христианизированному ритуалу искупления греха (redemption) посредством исповеди”, предлагаемому Комиссией правды и примирения» [3].

Принимая бесчестье, тот принимает и ответственность; а эта категория несет в себе то самое смешение политики и этики, об опасности которого предостерегает Кассен. Не сделали ли точно такой же отказ от пересечения с помощью ритуала истины этой границы между «прежде» и «теперь» те, кто отказался от возможной амнистии и о ком Барбара Кассен ничего не пишет?

Нет ли в этом вменении политическими сообществами метанойи на границе между «прошлым» неправым и потому неправовым, и «будущим» правым (=справедливым) и правовым некой важной проблемы сохранения субъектности? Можно ли признать свою (юридическую) вину, не отказываясь от правоты совершения преступления (которое имело ведь какие-то существенные причины — вероятно, на «новый взгляд» непристойные, как в глазах Комиссии в университете Лури непристойным было, должно быть, само упоминание мифологического Эроса в качестве движущей силы поступка профессора)? И даже, возможно, сохраняя в себе эту прошлую правоту как залог этической (не политической!) своей дееспособности? И тогда не является ли жизнь в «бесчестьи» честным и достойным индивидуальным выбором? Можно ли считать приемлемой альтернативой бесчестью то вменяемое в процессе признания перед Комиссией сознание собственной политической ангажированности? Во всяком случае, если, в согласии с требованием Кассен, не превращать политику в этику, однако видеть, что этическое действие может быть антиполитическим (исключающим его субъекта из числа членов будущей общности), и в то же самое время — политическим, соотносимым с учреждаемой истиной через ее признание и на ином уровне — осознанное отрицание, то публичного признания своей вины оказывается явно недостаточно.

Здесь в полный рост встает проблема правоты или убеждения. Тот, кто был «убежденным», в этом смысле правым преступником, да не пересечет черту в «будущее»; но чего стоит будущая общность, состоящая лишь из людей, прошедших метанойю и потому объединенных чувством собственной прошлой, но по общим правилам искупленной неправоты?

Примечания

↑1. Сюжетная линия романа, связанная с тем, что Лури никак не может завершить начатую им оперу, потому что она, в сущности, никак не развивается, возможно, является указанием автора романа на то, что Лури после того, как «на сцене явился Эрос», и пребывает в этом неразвивающемся, затянувшемся и безвыходном «настоящем».
↑2. Эта языковая игра — это новый «режим истины», состоящий в новом правиле называния преступлений точными словами, которое навязано победителями.
↑3. Hemer O. Memories of a Modernity-to-Be. Some Reflections on South Africa’s Unresolved Dilemma // J. Lilndbladh (ed.). The Poetics of Memory in Post-Totalitarian Narration. Lund, 2008. (CFE Conference Papers Series No. 3.) P. 182. Цитируется статья: Boehmer D. Sorry, Sorrier, Sorriest. The Gendering of Contrition in J.M. Coetzee’s Disgrace // J. Poyner (ed.). J.M. Coetzee and the Idea of the Public Intellectual. Athens, 2005.