Национальные историографии в транснациональной перспективе: Европа в XIX и XX вв.

I. Введение: Зачем сегодня изучать национальные историографии?

Главные современные повествования об истории европейских наций возникли в конце XVIII — начале XIX века, зачастую как непосредственные реакции на политический кризис, вызванный Французской революцией. В итоге XIX век стал эпохой подъема национальных историй, которые имели тенденцию к усреднению и замыканию в себе, никогда не достигая полного успеха ни в одном из этих направлений. В первой половине ХХ века понятие национальной истории прошло сквозь несколько кризисов, в частности, связанных с двумя мировыми войнами и их последствиями. Однако национальная история также достигла своего апогея в серии гипер-националистических повествований, которые продемонстрировали беспрецедентную разрушительную силу. В то время как вторая половина ХХ века стала эпохой движения к своего рода постнационализму, историографии и исторические тексты остаются жестко структурированными в соответствии с национальными линиями. Говорим ли мы о возрождении национальной парадигмы в Европе [1] или о возникновении постклассического господствующего национального повествования после 1989 года [2], национальные истории все еще составляют большую часть того, что пишут историки о сегодняшнем дне, или что обладает наибольшим значением за пределами академической науки.

Европеизация и глобализация поставили под вопрос осмысленность чисто национальных повествований, но те же самые процессы также вызвали защитную реакцию во многих людях, которые цепляются за «свои» национальные повествования в надежде, что они помогут им бороться с последствиями тех же тенденций. В частности, радикальные правые движения по всей Европе стремятся сделать версии традиционных и хорошо знакомых национальных историй инструментами для поддержки своих политических амбиций. Однако не только радикальные правые используют национальную историю для преследования своих политических целей. Господствующие правоцентристские и левоцентристские партии во всех европейских странах также используют национальное прошлое в своих целях [3]. Представители регионального национализма в Испании, Великобритании и во многих других странах не менее часто говорят о возрождении своих «собственных» национальных повествований. В 1990-е годы национальные государства распались мирным путем, как в случае Чехословакии, или в вихрях насилия и гражданской войны, как это было в Югославии. Новые национальные государства, такие как Словакия или Хорватия, c большим энтузиазмом использовали национальную историю для своей легитимации [4]. XXI век также может стать эпохой распада других национальных государств: Бельгия, возможно, — один из первых претендентов [5].

Саму Европу часто представляют как «сумму» европейских национальных исторических повествований и культур. Приверженцы этой перспективы воспринимают национальные повествования как движения в направлении «все более тесного политического союза» после 1945 года, когда были осознаны катастрофические результаты национальных парадигм первой половины ХХ века. Итак, во всех этих случаях национальные повествования и полемика по их поводу сыграли главную роль в определении национальных, региональных и европейских идентичностей. В контексте злободневности сегодня этой темы программа Европейского научного фонда (European Science Foundation) под названием «Репрезентации прошлого: написание национальных историй в Европе в XIX и ХХ веках» (NHIST) исследует общие схемы и различные способы, которыми национальные повествования становились основой процессов построения наций в Европе [6]. Успешно пройдя оценку после истечения половины срока существования программы, мы благодарны редактору журнала Storia della Storiografia Эдоардо Тортароло за возможность представить концепцию и некоторые первичные результаты программы более широким сообществам заинтересованных ученых.

II. Программа NHIST в существующем ландшафте исследований национальных историографий

NHIST опирается на работы более молодого поколения европейских историков, многие из которых в последние двадцать лет приняли вызов сравнительной и транснациональной истории, выходящей за пределы все более устаревающих «национальных» перспектив исторической науки. Еще в 1974 году Уолтер Лакер и Джордж Л. Мосс редактировали сборник эссе о политическом влиянии конкретных историков в шести европейских национальных государствах. За исключением подлинно компаративистской заключительной статьи Пола Кеннеди о предполагаемом упадке национальной парадигмы между 1900 и 1970 годами, все остальные эссе в этой книге — биографические. Многие из них касаются историков конца XIX — начала ХХ века. Таким образом, поддержка различных форм национализма посредством исторических текстов сыграла в этом сборнике важную роль [7]. Уже одно это показывало, что значительная часть исследований касалась национальной парадигмы внутри национальных историографий, то есть историки одного конкретного национального государства анализировали воздействие текстов о национальной истории на конкретное — свое — национальное государство. В то время как подобные исследования, несомненно, дали важный результат, господство национальной парадигмы вело к игнорированию европейского измерения историографического национализма.

Более того, можно заметить, что лишь в очень немногих странах было проделано значительное число исследований: мы знаем достаточно много о соотношении между национальными историями и национальными идентичностями в крупных европейских национальных государствах, таких как Германия, Франция, Великобритания и Италия. Напротив, нам очень мало известно в этом отношении о некоторых более мелких европейских государствах. В частности, мы почти ничего не знаем о взаимосвязи историографических традиций и формировании национальных идентичностей в некоторых наиболее молодых государствах Восточной Европы. Многие примеры национализма этнических меньшинств в Западной Европе, например в таких крупных многонациональных государствах, как Испания и Великобритания, также редко исследуются с историографической точки зрения.

Лишь иногда историки наций осознанно используют сравнительный метод, чтобы пролить свет на специфические проблемы конкретной национальной истории. Крупные попытки сотрудничества, такие как финансируемые Европейским научным фондом проекты «Генезис современного государства» и «Правительства и этнические меньшинства в Европе в 1850–1950 годах», принесли богатые плоды в отношении «национальных» историографических традиций [8]. В 1990-е годы несколько конференций, по результатам которых были выпущены сборники статей, были посвящены анализу национальных историографических традиций в сравнительной и транснациональной перспективах. Много работ было осуществлено в скандинавских странах, где сопоставление национальных историй «нордических» государств уже хорошо укоренено [9]. Другие «исторические регионы» брали с них пример [10]. «Исторический регион» (Geschichtsregion) действительно стал полезной категорией для исторического сравнения, так как он связывает вместе пространственные сущности, которые часто небезынтересно сравнивать друг с другом. Кластеры транснациональных структур могут быть обнаружены в таких исторических мезорегионах, как Центральная Европа, Юго-Восточная Европа, Северо-Восточная Европа, средиземноморский и черноморский регионы [11].

Лённрот, Молин и Бьорк были среди первых историков, разработавших структуру сравнительного исследования национальных историографий [12]. Конкретное сравнение историографических национальных культур обогатило наше понимание их структуры [13]. Попытки очертить отличия конструкций современных наций от конструкций наций, предшествовавших современным, привели к спорам по поводу преемственности и пересечений более древних и современных национальных повествований [14]. Господство национальных повествований, к тому же, было определено как основная проблема европейской истории [15]. Европа действительно явилась вызовом для «национальных» историографий, но было бы ошибочным говорить об одностороннем процессе упадка «национальных» повествований даже для периода с 1945 года и до сих пор [16].

Некоторые [национально-историографические] сравнения имели тенденцию концентрироваться на институциях, профессионализации и на структуре исторических дисциплин [17], в то время как в других внимание сосредоточивалось скорее на повествовательных конструкциях нации, хотя на практике эти два аспекта неизбежно пересекаются [18]. Объектами сравнительных исследований были также конкретные примеры развития национальной исторической литературы, такие как возникновение Volksgeschichte в различных национальных историографиях после Первой мировой войны [19]. Ян Пискорски, в частности, сравнил немецкий Ostforschung с польским Westforschung, задаваясь вопросом, как взаимосвязаны две такие концепции Volksgeschichte [20].

Все чаще перспективы культурно-историографического «трансфера» были обогащаемы исследованием аспектов отношений между различными европейскими историографиями, а также между европейскими и неевропейскими историографиями [21]. Историографические микроисследования имели тенденцию концентрироваться на аспектах отношений между различными путями развития историографий, включая национальные предрассудки [22]. Первые публикации начала нового тысячелетия стремились расширить европейскую перспективу за счет других частей света в попытке породить межкультурную полемику по поводу исторического мышления о национальном государстве [23]. К концу 1990-х годов тенденция собирать в один и тот же том исследования о конкретных национальных традициях и писать к ним сравнительную вступительную статью уступила место растущему числу подлинно сравнительных статей, хотя все еще крайне редко один ученый совершал попытки сделать по-настоящему глобальный обзор историографических разработок [24]. Крупные выставки, такие как две экспозиции о «мифах наций», организованные Моникой Флаке в Берлине в 1998 и 2004–2005 годах, также побуждали ученых исследовать ограничения и продуктивность сравнительного метода в подобной области исследований [25].

Новое поколение более молодых ученых применяет сравнительный метод для исследования специфических характеристик конкретных национальных историографий. Приведем лишь несколько примеров: Моника Баар сейчас заканчивает монографию, в которой сравниваются работы пяти национальных историков из Восточной Европы XIX века, связанных с пятью разными национальными контекстами: Польши, Литвы, Чешской Республики, Венгрии и Румынии [26]. Линас Эриксонас опубликовал диссертацию, в которой проводится сравнение между национальными героями в национальных историографиях Шотландии, Норвегии и балтийского региона [27]. Павел Колар сравнил формирование национальных историй в XIX веке в университетах Берлина, Праги, Вены и Кракова [28]. Мацей Яновски сравнил работы трех важных национальных историков в Польше, Чехии и Венгрии — Михала Бобрживски, Йозефа Пекафи и Дьюлы Жекфи [29]. Ульф Брюннбауэр помог всем проникнуть в суть построения национальной историографии на Балканах [30]. Габриэле Лингельбах проанализировал влияние различных форм исторических описаний на американскую и французскую историографии в конце XIX и начале ХХ века [31]. Себастьян Конрад сравнил немецкую и японскую историографии конца Второй мировой войны [32]. Многие из этих ученых участвовали в программе NHIST в качестве ключевых исследователей.

Не может быть сомнений в том, что эти попытки уже заложили основы для систематического сравнения «национальных» историографий в Европе. В истории историографии и, более того, в исследованиях публичного использования истории за последние два десятилетия был достигнут значительный количественный и качественный прогресс. В частности, работы о соотношении между историческими описаниями и коллективной памятью вдохновили огромное количество исследований в этой области. В особенности там, где нестабильные или конфликтные идентичности были связаны с историографическими спорами, исторические описания легко превращались в символическое поле битв [33]. Языковой и культурный переворот в гуманитарных науках оказал методологическое влияние на эту конкретную область исследований [34]. В связи с резким ростом числа академических монографий и статей стало куда сложнее делать обзоры всего поля исследований в подлинно общеевропейском масштабе. Поэтому столь важно вернуть себе выигрышную точку обзора весьма сложного поля исследований, благодаря которой можно было бы проводить дальнейший сравнительный анализ европейских историографий, а также более обширных областей исторического знания. Программа NHIST, систематически проводя обзоры существующих сравнительных исследований в области национальных историй и стимулируя дальнейшее изучение конструирования и переработки господствующих национальных повествований, помогает занять подобные выигрышные позиции для целей многостороннего сравнения.

III. Господствующие повествования, сравнительный метод, культурный перенос и транснационализм: некоторые методологические замечания

Стремясь европеизировать наше понимание национального исторического письма, NHIST использует понятие «господствующего повествования», чтобы лучше понять, почему в разных частях Европы стали господствовать конкретные повествовательные конструкции нации. Господствующие повествования и их герои были предметом интереса для NHIST с самого основания программы, так как они, в сущности, понимаются как попытки ответить на важнейшие вопросы культурной идентичности. Именно посредством господствующих исторических повествований люди осознают свое прошлое и идентифицируют себя с определенной его версией [35]. Несмотря на постмодернистские попытки выступить с радикальной критикой подобных господствующих повествований, остается вопрос, могут ли, на самом деле, культурные идентичности существовать без них. И все же явным достижением постмодернистского подхода является то, что однородность и единообразие господствующих повествований были поставлены под сомнение, а замалчивания и пробелы внутри них — с успехом вскрыты. Проект NHIST исходит из посылки, что плодотворность критики господствующих повествований не предполагает, что они, в конце концов, должны разрушиться и исчезнуть. Необходимо тщательно проанализировать механизмы и условия их постоянного конструирования и реконструкции. Невозможно достичь этого, просто рассматривая историю идей и интерпретаций текстов. Напротив, нужно начать с вопросов о культурных и политических властных отношениях внутри обществ, опирающихся на «нации».

NHIST понимает написание национальных историй как выраженно политический проект. В своем самосознании национальные исторические описания всегда оказывались публичными политическими проектами, и его деятели видели свою цель в согласовании истории, культурной памяти и политики [36]. Там, где нация и государство — одно и то же, конфликтующие взгляды на нацию часто отражаются в соперничестве исторических интерпретаций. Национальные историографии крайне редко характеризуются совершенным единством цели. Их повествовательные стратегии и их политика всегда яростно оспариваемы, и в длительной перспективе можно не без успеха провести различие между написанием истории как попыткой узаконивания существующих политических систем и написанием оппозиционных историй, целью которых является подрыв господствующих версий национального повествования. Там, где нация и государство не совпадают, написание национальной истории часто тяготеет к узакониванию и предвосхищению создания национального государства. Тем не менее, национальная история нигде не появляется целиком и незамедлительно. Каждая национальная история имеет тенденцию к усреднению, но, в реальности, она порождает многообразие и диссонансы, создавая контрповествования, которые часто имеют истоком различия политических перспектив. Подобные контрповествования часто характеризуются в соответствии с тем, формулировались ли они победителями или побежденными в более или менее крупных территориальных конфликтах, и с точки зрения новых или старых национальных меньшинств, вынужденных иметь дело с новыми или старыми национальными границами (примером являются судетские немцы в первой Чехословацкой Республике или мадьяры в Трансильвании, принадлежащей Румынии после Первой мировой войны).

Политические партии и национальная политика вообще оказались главными игроками во многих публичных политических и культурных репрезентациях нации в XIX и ХХ веках. В некоторых странах, похоже, историки нации были традиционно ближе к политике, чем в других. Тем не менее, мы зачастую очень мало знаем о том, как именно политические репрезентации нации относятся к ее историографическим репрезентациям. До какой степени национальные истории играли роль в политическом процессе формирования наций? Как менялась их роль с течением времени? Какой была истинная природа взаимозависимости между политикой и национальными историями в ходе национальных движений? Как национальная история использовалась в политических спорах? С другой стороны, каким образом политика влияла на мотивацию историков нации? Были ли основные политические события в истории нации непременно главными точками отсчета в национальной историографии каждой страны? Будучи связанными с конкретной политикой (в самом широком смысле этого слова), национальные истории также часто являются осознанно «академическим» делом. Написание национальной истории, таким образом, стоит на перепутье между исторической наукой и политикой истории. Отношение между этими двумя сторонами национального исторического письма может быть описано как отношение «продуктивной напряженности». Используя понятие господствующих повествований, NHIST исследует, как национальные истории строились внутри нее.

Как указывал на многих семинарах NHIST Крийн Тийс, у термина «господствующее повествование» (master narrative) много значений, которые нужно тщательно различать и разграничивать [37]. Сам он, в частности, противопоставляет следующие три значения английского слова master: господин в противоположность рабу, мастер как учитель, выступающий перед аудиторией, и «мастер» в значении «оригинальная копия» в противоположность репродукциям. Вводя термин «иерархия повествований», Тийс разрабатывает для программы NHIST понятие господствующего повествования, которое определяет господствующие повествования как повествования, обладающие над другими повествованиями интертекстуальной властью. Это позволяет исследователям, работающим для программы NHIST, изучать конкретные истории и задавать вопрос, что у них общего в смысле их повествовательной структуры. Описав набор ключевых повествовательных элементов, авторы смогут подходить к повествовательной структуре доминирующих сюжетных линий. Так, NHIST ставит следующие вопросы: кто является центральными деятелями национальных историй? Какие исторические фигуры населяют национальную историческую сцену? Кого описывают в качестве врагов нации? И какого рода действия допускается совершать врагам? Как с национальными историями соотносимо течение времени? Имеем ли мы дело с цикличными, прогрессирующими или «случайными» национальными историями? Из чего составляется нация и кто занимается ее «составлением»? Какой периодизации придерживается национальное историописание? Как описываются национальные истоки? Как «темные времена» чередуются с периодами «обновления» и «возрождения», ведущими к «золотому веку»?

Таким образом, использование понятия «господствующего национального повествования» облегчает задачу сравнения историографий как транснациональных феноменов. Оно позволяет сформулировать общий набор вопросов о содержании исторических повествований, их структуре и образах прошлого, ими выражаемых. Четыре команды проекта NHIST использовали сравнительный метод, чтобы достичь различных целей и задач:

— сравнение общественных сил и институций в историографиях и исторических культурах,

— сравнение повествовательных моделей,

— сравнение совокупностей различных исторических репрезентаций,

— сравнение между взаимодействием различных парадигм в национальных историях,

— сравнение между весомостью тенденций транснационализации для различных национальных историй.

Любой взгляд на более чем одну национальную историографию демонстрирует мощные историографические взаимосвязи. Историки, писавшие национальные истории, всегда принимали во внимание события в других государствах. В то время как в ходе профессионализации XIX века институционально и интеллектуально история была «национализирована», сами историки в тот же период, по крайней мере, в некоторых контекстах, начали думать о себе как об отдельном космополитическом сообществе ученого знания. Даже в периоды, когда агрессивный национализм отравлял академические взаимоотношения, историки часто оставались осведомленными относительно других национальных повесток дня и о публикациях. Сравнительно высокая географическая мобильность историков и их знание языков увеличивали эту осведомленность о том, что происходило в других странах. Историки также часто оказывались в изгнании, где они были вынуждены вступать в отношения с обществом, в которое попадали, и с историками данной страны. Их интеграцию в «иностранные» институциональные контексты, а также их вклад в национальные историографии еще предстоит оценить [38]. Исследователи культурного трансфера (cultural transfer) начали изучать следующие вопросы: почему некоторые интеллектуальные трансферы были восприняты в других национальных средах, а другие были проигнорированы? Насколько конкретные институции, организации и люди ответственны за то, что конкретные академические «продукты» одной страны стали доступны в другой? Насколько национальные труды или подходы к истории были заново или даже ошибочно интерпретированы в других национальных контекстах? Когда и почему случались периоды агрессивной защиты границ одной национальной историографической традиции от влияния другой? Какова была роль историков, находившихся в изгнании, в упрощении контактов между различными историографическими культурами? Восприимчивость к чужим традициям и их трансферы столь же важны для нашего понимания национальных историографий, как и их сравнения [39].

Многие исследования, последовавшие за монументальным пилотным проектом Пьера Нора о «местах памяти», ясно демонстрируют, что конкретизирующие сравнения, имеющие целью противопоставление одного случая другим для лучшего осмысления конкретных характеристик данного специфического случая, сами по себе недостаточны, если мы стремимся понять функционирование мест памяти по всей Европе. Сравнительный метод должен быть дополнен анализом процессов культурного переноса (трансфера), так как все места памяти стремятся символизировать подлинность «своей» национальной истории, но одновременно зависят от отсылок к другим историям, имеющим отношение к «собственной» истории, своему пути. Модели, скопированные у других, соперничающих исторических культур, часто принимались и использовались в совершенно других национальных условиях. Примерами этой общей тенденции являются образы Марианны (во Франции) и Германии, так же как и множество национальных монументов и военных парадов [40]. Эрнст Мориц Арндт, как правило, считается крестным отцом радикального немецкого национализма, направленного против Франции. Однако редко кто вспоминает, что он смог стать им только потому, что осознал злободневность нового национализма, родившегося в контексте Французской революции, и применил его для достижения своих собственных целей [41].

Сочетание сравнительного подхода и исследования культурных переносов (трансферов) представляется наиболее подходящим для транснационального проекта, имеющего целью свести воедино исследования различных форм исторических репрезентаций национального прошлого. В настоящее время мы располагаем значительным числом исследований отдельных случаев, которые уже были проведены и проводятся сейчас практически во всех европейских странах. Эти исследования, охватывающие огромное число явлений и национальных исследовательских традиций, должны быть сведены вместе таким образом, чтобы расширить наше эмпирическое знание о различных способах репрезентации нации в различных исторических культурах. Более того, такое исследование даст возможность развития и совершенствования наших методологических инструментов, при помощи которых мы сможем проникнуть в суть этих национальных исторических культур. Эксплицитная сравнительная природа этого проекта обещает привести к методологическим новациям в трех разных направлениях:

— проект стремится развивать методы эффективного сравнения сложных повествовательных структур (господствующих повествований), таких как национальные истории;

— он пытается организовать сравнение между историографическими и другими репрезентациями прошлого таким образом, чтобы прийти к заключению об эффективности различных форм репрезентации внутри конкретных исторических культур;

— он стимулирует сравнения между различными историческими культурами, построенными в опоре на нацию, таким образом, чтобы принимать во внимание разные контексты, взаимодействия, процессы обмена, непонимание и конфликты.

Сравнение и культурный перенос становятся инструментами для решения исследовательских задач во всех четырех командах. В то же время они также являются методологическим ноу-хау, которое проект стремится усовершенствовать и развить.

Методологический инструментарий сравнения, культурного переноса и транснационализма позволяет программе NHIST эффективно пересекать традиционный рубеж, разделяющий Восток и Запад в европейской историографии, укрепленный длительным временем холодной войны. Очень приятно видеть, как в течение последних трех лет ученые из Западной и Восточной Европы бок о бок трудятся над исследованием общих исследовательские вопросов в единой методологической и понятийной структуре.

Внутри общей структуры проекта также необычайно важно проводить различие между уровнем продуцирования и уровнем проецирования репрезентаций национальной истории. Первый ограничивается, главным образом, XIX и ХХ веками, в то время как второй неизбежно уйдет в более далекое прошлое — к раннему средневековью и поздней античности. Конечно, программа NHIST признает, что уровень продуцирования также может с пользой охватывать более далекое прошлое, по крайней мере, XVIII век, а в некоторых случаях даже раннее Новое время и поздний средневековый период. Однако по сугубо практическим причинам мы решили ограничить наш взгляд Новым временем и постараться включить в нашу пятилетнюю исследовательскую программу как можно более широкое европейское пространство. Это решение также проистекает из твердой уверенности в том, что значение «нации» и «национальной истории» фундаментально изменилось за европейский «переходный период» (Sattelzeit) между 1750 и 1850 годами. Многие метафоры национальной истории были более древними, но именно в этот период они приобрели качественно новое значение и требовали предельной верности себе от каждого гражданина национального государства. Более молодые национальные государства, которые возникли лишь в XIX веке, обладают особенно сильной склонностью проецировать свои национальные истории дальше в прошлое, чтобы легитимировать свое стремление к национальному государству или свой только-только полученный статус нового национального государства. Длящееся веками построение и непрерывное развитие национального государства зависит от подобных проекций в прошлое. В то же время, в большой части подобных исторических текстов поиски ранних корней нации сталкиваются с тенденцией подчеркивать объединяющую и интегрирующую силу католицизма, латинства или славянства. Эти две тенденции иногда достигают совершенного равновесия. <…>

V. Методологический национализм и его альтернативы

Национальные истории разработали сложную грамматику стереотипов как о себе самих, так и о других, что вносило вклад в самоопределение наций по отношению к предполагаемым «другим», которые часто понимались как внешние враги нации. Многие из этих стереотипов оказались чрезвычайно живучими на протяжении десятилетий. На ум сразу приходит выстраивание образа Франции как «потомственного врага» в немецких национальных повествованиях XIX века или конструирование эффективного, машиноподобного, продуктивного, но также и жестокого, агрессивного и экспансионистского национального характера немцев в различных национальных повествованиях, лежащих в основе национальных историй непосредственных соседей Германии. Давно установлено, что национализм невозможен без существования «других», на фоне которых определяется собственная нация. Тесная связь историографии с национализмом означала, что большая часть исторической литературы была занята поисками предполагаемых врагов нации. Это могли быть внешние враги, например другие национальные государства, или внутренние враги, например люди внутри нации, предположительно враждебно настроенные по отношению к ней. Наиболее часто подвергались нападкам те группы, которые обладали, как предполагалось, транснациональной лояльностью, — такие как социалисты, католики или евреи.

Однако сам факт того, что национальные истории часто были озабочены вопросом «других», также означал, что методологический национализм стремился к транснационализму. Описать и понять свою собственную нацию было всегда не просто. На самом деле, свою нацию можно правильно понять только через понимание «других». Таким образом, методологический национализм нес внутри себя зародыш интереса к вещам, лежавшим за пределами «национального» государства. Многие историки наций писали истории других наций, историки вообще редко интересовались исключительно собственным народом. Профессиональные историки, в действительности, были частью транснационального сообщества, члены которого обменивалась идеями и общались далеко за границами своих национальных государств [50]. Приверженность профессиональных историков идее «научной истории», которая может установить «истину» о прошлом, также имела транснациональный характер. Тем не менее, эта приверженность транснациональной методологии служила цели большей легитимации историков как представителей нации и выразителей ее интересов. Подобный транснационализм не вступал в конфликт с их методологическим национализмом: на самом деле, первый был предпосылкой второго [51].

А как насчет альтернативных форм написания истории? Ведь субнациональная история в форме местных и региональных описаний была хорошо развита по всей Европе [52]?! Однако, как все чаще обнаруживали историки, такие региональные истории были не альтернативными конструкциями по отношению к национальной истории, а, скорее, наоборот, были тесно связаны с национальной историей. Нация являла свою сущность в регионах. Лишь совокупность регионов составляла нацию [53]. Это было особенно очевидно в истории и историографии Германии [54], но так было не везде. В Империи Габсбургов, в отличие от Германской империи, региональные истории, на самом деле, работали против формирования австрийской национальной идентичности [55]. Даже если мы сойдем на уровень ниже региональной истории и посмотрим на исторические описания местностей и городов, они не обязательно окажутся альтернативами национальной парадигме. Особенно там, где предметом исторического описания были большие города, действовавшие de facto как столицы регионов, истории о таких городах часто были сосредоточены на том, чтобы поместить город внутрь национального пространства [56].

Если субнациональная история имела тенденцию быть посредником для национальной истории и работать в одном направлении с национальной историей, то как насчет транснациональной истории? В конце концов, европейская история является хорошо развитым жанром в очень многих европейских национальных государствах [57]. Однако этот жанр также часто описывается как совокупность историй европейских национальных государств, особенно самых крупных. Уже в течение нескольких десятилетий ведутся попытки создать историческое описание Европы, которое выходило бы за пределы национальной истории и ее методологических рамок [58]. Пожалуй, одной из самых многообещающих попыток в этом направлении стал призыв Стюарта Вульфа к созданию сравнительной европейской истории, которая рассматривалась бы одновременно и сверху, и снизу, хотя он сам был вынужден признать, что представить идеальную европейскую историю, образ которой он очерчивал, необычайно сложно [59]. Некоторые аспекты европейского прошлого, такие как холокост и этнические чистки, за последнее десятилетие действительно стали в большей степени общеевропейскими темами. Окончание холодной войны и приход постмодернизма в историографию иногда провозглашались шансом для движения от национальных историй к подлинно общеевропейской истории [60]. Тем не менее, к сегодняшнему дню европейская история так и не смогла избавиться от мощных методологических рамок, установленных национальной историей. Каких результатов добились другие пространственные версии исторического знания, в первую очередь глобальная или мировая история? Несмотря на тот факт, что мировая история имеет собственную выдающуюся традицию во многих европейских странах начиная с XVIII века и далее [61], историки, пишущие историю мира, в каждый отдельный период времени остаются огромной редкостью. Учитывая требования к индивидуальному историку в отношении языковых способностей и знакомства со столь многими различными культурными контекстами, неудивительно, что существует так мало хороших мировых историй. Поиск теоретических рамок для написания мировой истории все еще порождает больше философских рассуждений и критики мировой истории, чем самой истории [62].

Наконец, существуют непространственные альтернативы укоренившемуся историографическому фокусу — нации. Как, в частности, показывает работа Группы № 2, методологический национализм вновь развил необычайную способность собирать под одним крылом все потенциальные идеологические ориентации. На первый план в подходах к общественной истории, доминировавших в Европе на протяжении большей части второй половины ХХ века, часто выступало понятие класса. Это понятие явилось во многих вариантах. По всей Восточной Европе официальные коммунистические историографии ставили класс в центр своих историографических изысканий, но они также сочетали классовый подход с национализмом в стремлении примирить национальную традицию с санкционированной государством коммунистической идеологией. В некоммунистической Западной Европе общественная история также господствовала в историографической повестке с конца 1950-х годов, вплоть до культурного переворота 1980-х. Однако снова большая часть социальной истории занималась национальными обществами и их развитием, она основательно национализировалась. Главной целью многих историков по всей Европе было переписать национальную историю в социальном ключе, а не выйти за национальные рамки.

А как насчет транснационального потенциала религии? Для начала надо понимать, что протестантизм во многих странах сросся с национализмом. Монарх нередко был главой как Церкви, так и государства: примером национальных государств с тесными официальными связями с версиями протестантизма являются Пруссия, Англия, Швеция и Дания. В Восточной Европе православная церковь была даже еще теснее связана с русским и румынским национальными государствами. Вероятно, транснационализм был наиболее развит внутри католицизма, где верность Риму и Папе часто соперничала с верностью национальному государству. По крайней мере, этот транснационализм был обвинением, выдвинутым против католиков со стороны либеральных националистов, которые чаще всего были протестантами или, по меньшей мере, принадлежали к протестантской культуре. Общеевропейский Kulturkampf [63] часто акцентировал понятие католицизма как антинациональной силы. Тем не менее, католицизм также оставил и другое наследие, а именно желание со стороны католической историографии продемонстрировать национальную надежность католицизма. Католики, подчеркивало это историографическое повествование, в прошлом были такими же добрыми националистами, как и все остальные. Таким образом, католические историки стремились упрочить национальные «полномочия» католицизма.

Этнический и расовый вопросы никогда не были реальными транснациональными альтернативами нации в той же мере, в какой ею могла быть религия. Если историки расы разбивали нации по линии расы/этноса, они стремились делать это с явной целью создания отдельной нации. Если они идентифицировали группы, предположительно принадлежащие к одной и той же расе или этносу, которые оказались за пределами границ национального государства, они делали это, чтобы выразить желание включить их в национальное государство. Следовательно, этнические и расовые парадигмы по большей части работали в согласии с методологическим национализмом, а не против него. Поэтому мы остаемся с головоломкой: с одной стороны, методологический национализм выходил за границы нации, так как подсоединялся к транснациональному методу и был вынужден определять «других», которые неизбежно заставляли историков смотреть за пределы нации. С другой стороны, методологический национализм стал столь устойчивой и мощной характеристикой европейской историографии потому, что он был способен вместить, пропустить через себя, разрушить и использовать другие, как пространственные, так и непространственные формы исторического описания для своих собственных целей. Таким образом, преодоление методологического национализма все еще остается актуальным вызовом практически для всех историографий Европы.

VI. Повествования и жанры

«Нация — это повествование». Это название книги Хоми Бабы, опубликованной в 1990 году, символизировало крутой перелом в методологических подходах к изучению национализма [64]. В книге утверждалось, что истории, которые люди рассказывают сами себе о своей нации, и составляют нацию. Эта идея привела к значительному увеличению исследований национальных повествований, что позволяет нам сегодня обнаружить ряд важных элементов, которые, похоже, действительно присутствуют во всех национальных повествованиях. Так, везде очень большое значение приобретает понятие «основополагающих моментов». В случае существования непрерывной государственной истории подобные основополагающие моменты часто связаны с основанием институций (учреждением парламентов, подписанием договоров) или с династической преемственностью (монархией). В случае отсутствия подобной непрерывности историки часто вынуждены прибегать к конструированию «народа» и его «неизменного» национального характера, сохранявшего сущность национальной идентичности часто в течение веков «иностранного» господства. Основополагающие моменты часто оспариваются, так как соперничающие повествования о нации опираются на разные представления об основании нации [65]. Для большинства европейских наций мифы об истоках относятся к средним векам [66]. Лишь в нескольких случаях — Греции, Италии и Румынии — главную роль играет период классической античности. Однако даже в Греции ставка на античный период вскоре уступила место Македонскому, Византийскому и Оттоманскому периодам, так как первостепенной стала необходимость в непрерывной национальной истории [67]. Основополагающие события и моменты были столь весомыми, так как они часто выстраивались как точки невозврата, после которых нация воспринималась как практически неуничтожимая. Национальные истории устанавливали моменты упадка и периоды возрождения. Нередко последние вели к национальному «золотому веку». Нация падала и поднималась, но ее нельзя было уничтожить.

Национальные повествования также зависели от конструирования «великих личностей», изображавшихся как «национальные герои». Короли и королевы, святые и генералы, изобретатели и первооткрыватели, ученые и художники — аппетит историков к личностям, символизировавшим достижения и характеристики нации, был ненасытен. Герои могли быть, тем не менее, вычеркнуты из национального повествования и вновь в него вписаны — особенно после крупных политических и историографических «цезур» [68]. Существование героев также предполагало существование злодеев, часто происходивших не из нации. На самом деле, периоды иностранного господства и сопротивления такому господству, неудачного или успешного, сформировали еще один необычайно важный элемент национальных повествований по всей Европе. Отдельные формы написания истории соответствовали конкретным повествовательным конструкциям нации. Так, например, в «неисторической» нации без государства, без памяти о независимой государственности, такой как Уэльс, национальные повествования не могли опираться на политическую историю. Однако, как напоминает нам Нил Эванс, социальная история намного более эффективно указывала на национальные особенности валлийцев и учреждала национальные повествования [69].

Это вовсе не исчерпывающий список характеристик национальных повествований, но, если мы задумываемся над тем, где они формулировались, учреждались и передавались, утверждались, мы сразу же осознаем, что национальное повествование возникало в виде ряда разнообразнейших жанров. Национальные истории были частью более обширной социокультурной и идеологической памяти нации. Историки взаимодействовали с другими «поставщиками» национальных образов — писателями, поэтами, художниками, архитекторами, фотографами, композиторами, театральными и кинорежиссерами, журналистами. Некоторые историки даже пересекли жанровые границы и писали как историю, так и литературу. Вальтер Скотт в XIX веке и Теодор Зельдин в ХХ веке — всего лишь два известных примера. И сами жанры, конечно, не были статичными и неизменными. Как напоминает нам Ральф Коэн, жанр следует воспринимать как процесс, то есть понимание и значение жанра меняется в зависимости от времени и пространства [70]. То, что считается историей в один период времени и в одном месте, не обязательно является таковым в другое время и в другом месте. В процессе эволюции определенного понимания жанра взаимодействие конкретных его представителей помогало оформить и развить жанровые границы.

Профессиональные историки и их описания тем самым не обязательно доминировали в публичном использовании прошлого. Однако историки играли важную роль именно потому, что могли пересекать жанровые границы и часто это делали. Они выступали в качестве ораторов на национальных фестивалях, празднованиях и на мемориальных мероприятиях, писали статьи для газет и журналов, а также консультировали работников телевидения и киноиндустрии. Словом, они участвовали в обсуждении различных нужд науки, культуры и политики. Следовательно, профессиональная история была тесно связана с производством культурной памяти [71]. В действительности, исторические описания часто пользовались привилегированным положением в построении такой культурной национальной памяти, так как считалось, что они обладают большей культурной властью, чем остальные тексты. Профессиональные историки были в высшей степени успешны в позиционировании себя как поставщиков «исторической правды», что объясняет, почему исторические науки играли ведущую роль во многих европейских обществах в XIX и в начале ХХ века Однако они не смогли утвердить свое исключительное право на повествование о нации, и зачастую они не были самыми влиятельными авторами таких повествований. Посему так полезно сравнивать их усилия с усилиями представителей других жанров.

Например, художественная литература обладала бесконечно большими возможностями допустимого вымысла, и это означало, что писатели могли намного более четко заполнить сюжетную структуру благодаря своим выдуманным историям, чем это удавалось (профессиональным) историкам. Писатели, если им удавалось позиционировать свои тексты как «классические» или «канонические», обычно имели намного более долгую литературную жизнь, чем историки, тексты которых почти неизбежно вытеснялись историками следующего поколения. Как постоянно подчеркивали Гердер, Фихте и их европейские ученики, литература была способна выражать вечную сущность национальной души намного лучше, чем история. Данте, Шекспира и Гете будут читать еще многие поколения итальянских, британских и немецких читателей. И очень немногие историки могут претендовать на подобное долголетие своих книг.

Национальное возрождение также редко начиналось с истории. Намного чаще оно были связано с языковым возрождением и попыткой спасти или восстановить национальный язык. В связи с этим так много наций в XIX веке с гордостью обнародовало, заново обнаруживало и даже подделывало свои национальные эпосы, написанные на национальном языке.

В ХХ веке национальный эпос был представлен более широкой аудитории скорее посредством кинематографа, чем литературы. Визуальный язык кино завоевал огромную власть над воображением наций. Если историография сочетала транснациональную ориентацию с пропагандой методологического национализма, то же самое можно сказать о таких жанрах, как литература и кино. Международные кинофестивали популяризировали стили и кино-образы поверх национальных границ, но национальные кинокультуры воспринимали и адаптировали их для удовлетворения своих собственных национальных целей.

Таким же образом литературные движения часто имели отголосок далеко за пределами национальных границ, а писатели редко ограничивали свой круг контактов своей собственной национальной сценой. Тем не менее, их транснациональная ориентация часто использовалась, чтобы более эффективно работать над производством национальных повествований.

Так как национальные повествования были важными и даже господствующими во многих различающихся жанрах и так как историки взаимодействовали с представителями других жанров, чтобы усилить или ослабить отдельные элементы в восприятии нации, мы должны изучать взаимодействие разных жанров и их адептов в создании и разрушении образа нации. Морис Самюельс недавно описал формирование «нового зрелищного способа исторической репрезентации» в начале XIX века [72].

По мере того как все больше людей хотели получить опыт истории как реальный, возник массовый рынок визуализаций прошлого. Панорамы, диорамы и музеи производили образы прошлого, которые, в свою очередь, хотя и не в одиночку, порождали истории о нации. Как именно национальное прошлое репрезентировалось во множестве различных жанров, еще предстоит изучить при помощи сравнительного и межкультурного анализа. Программа сможет сыграть лишь небольшую роль в этом процессе, изучив взаимодействие между историческими повествованиями и их аналогами в других жанрах.

VII. Заключение. К сравнительной истории национальных историографий

Кажется верным предположить, что национальная история будет важным видом исторического описания в течение долгого времени в будущем. Следовательно, хотя нереалистично объявлять национальные повествования устаревшими, возникает вопрос о том, как с ними обращаться, особенно учитывая тот факт, что они в течение большей части XIX и ХХ веков были чрезвычайно взрывоопасными и реакционными. Они также влекли за собой тяжкие последствия — использовались, чтобы оправдывать войны, геноцид и другие чудовищные преступления. Мне хотелось бы завершить эту статью следующим предложением: мы, историки, можем сделать две вещи, чтобы в будущем «обезвредить» национальные истории. Во-первых, мы должны более детально изучить то, как национальные повествования работали в прошлом. Как они строились? При каких условиях они процветали? Какие «ингредиенты» делали их особенно вредными?

Сравнение национальных повествований подлинно транснациональным методом по всей Европе и за ее пределами, изучение их взаимосвязей, сходств и различий, может сделать менее влиятельными отдельные национальные истории в Европе. Сейчас во многих европейских странах работает более молодое поколение историков, исследующих инструментарий сравнительной и транснациональной истории и стремящихся выходить за пределы сюжетов о национальной специфичности, которые предыдущее поколение все еще старалось в той или иной форме увековечить. Анализируя построение этих сюжетных линий и связывая их с другими линиями, молодые историки совершили значительный прогресс в направлении разрушения идеи «естественности» и «неизбежности», которая делала эти национальные повествования столь мощными в течение последних двух веков. В конце концов, именно посредством господствующих исторических повествований люди осмысляют свое прошлое и отождествляют себя с конкретной его версией. Было бы глупо игнорировать власть дискурса о национальной идентичности и лежащие в его основе исторические повествования. Однако мы можем сделать первый шаг в направлении обезвреживания их взрывного потенциала, раскрыв механизмы и обстоятельства их вечного конструирования и реконструирования, так как нация всегда была оспариваемым культурным конструктом. Как не так давно утверждали Джефф Или и Рональд Григор Суни, «группа, которая извне и на расстоянии кажется ограниченной (например, нация), вблизи оказывается намного более раздробленной и изобилующей противоречиями. Культура — это чаще всего не то, что у людей есть общего, а то, за что они готовы бороться» [73]. Конечно, люди активно борются за «правильную» интерпретацию национальной истории. Если в XIX веке историки делали национальные государства «естественными» и «сущностными», то в ХХI веке они должны поставить акцент на де-натурализации и де-эссенционализации нации. Если мы можем внести вклад в создание исторического сознания, которое осознает свою сконструированность, история поможет дать более просвещенный ответ на длящуюся националистическую демагогию [74].

Во-вторых, более ясное понимание того, как национальные повествования работали в прошлом, стимулирует написание калейдоскопических вариантов национальных историй, которые будут основаны на множественных культурах памяти и включат в себя разнообразные взгляды на национальное прошлое. Цель — заменить парадигму одной усредненной национальной истории принятием многих различных национальных повествований. Историки нации и их аудитория должны признать, что прошлое, которое строят историки, собирается из осколков разбитых зеркал [75]. Такая плюрализация повествований внутри национального государства поможет сочетать национальные сюжетные линии с терпимостью и принятием различий внутри культур, основывающихся на нациях.

В европейском контексте также необычайно важно избегать европеизации национальных сюжетных линий, которая перенесла бы прежнюю усредненность, единообразие и превосходство на европейский уровень. Опасность здесь заключается в создании новых идеологических замыканий на себе и возведении новых границ, которые будут поощрять осуждение неевропейских наций и культур (как мы иногда видим в современных препирательствах об исламском мире). Напротив, необходимо продолжить идти по пути «провинциализации Европы» [76], чтобы децентрализовать европейский опыт внутри транснациональных и мировых повествований о развитии человечества.

Не претендуя на то, чтобы внести вклад в построение нового европейского господствующего исторического повествования, программа NHIST стремится дать предупреждающий сигнал о том, что сконструированные национальные истории европейских государств не могут быть моделью, по которой нужно строить историю Европы. Для Европы было бы фатальной ошибкой принять их исключающие, ксенофобские и усредняющие формы описания «других». В действительности, деятельность программы NHIST подчеркивает, что Европа не может быть построена на истории, так как именно история разделяет европейцев. Или, скорее, европейцы так долго строили свои национальные исторические повествования на отношении к национальным врагам, которые также проживали в Европе, что прошлое стало минным полем для европейского единства.

С течением времени, однако, европейская общность может стать все более выраженной и составные элементы общей европейской истории смогут быть учреждены. Тем не менее, не просто содержание, но и сами механизмы, использованные для построения национальных историй, являются проблематичными. В конце концов, национальные сюжетные линии отвергали ситуационные и множественные идентичности и стремились прийти к единообразным и усредненным идентичностям, которые ясно выделяли общность «мы» на фоне яснейшей общности «они». Вот почему имеет смысл вернуться к предложению Алана Мегилла: стремиться выстроить политические союзы ниже уровня идентичностей и искать те базовые и характерные основания, на которых может быть основана общественная солидарность [77]. Плюрализация историографических дискурсов, вполне возможно, взорвала понятие парадигмальных изменений в историческом знании. Можем ли мы, профессиональные историки, двигаться от множественности историй к многообразию национальных повествований внутри и за пределами Европы, которое было бы признанием фрагментированной природы национальных идентичностей в прошлом и установлением более игровых (playful) форм национальной идентичности в будущем?

Статья публикуется в сокращении.

Источник: www.culturahistorica.es

Примечания

1. Judt T. A Grand Illusion? An Essay on Europe. N.Y., 1997.
2. Winkler H.A. Abschied von einem deutschen Sonderweg. Wider die postnationale Ideologie // Die neue Gesellschaft / Frankfurter Hefte. No. 40. 1993. P. 633–636.
3. Об интригующем примере Швейцарии см.: Marchal G. Die Schweizer und ihr Mittelalter.Missbrauch der Geschichte? // Schweizerische Zeitschrift für Geschichte. No. 55. 2005. P. 131–148.
4. Winkler M. Alte Bilder und neue Perspektiven: Aktuelle Arbeiten zur slowakischen Geschichte // Bohemia. No. 42. 2001. P. 391–404; Bracewell W. The End of Yugoslavia and New National Histories // European History Quarterly. No. 29. 1999. P. 149–156. О желании постсоветских наций опереться на национальную историю для легитимации своей государственности см. также: Suny R.G. Constructing Primordialism: Old Histories for New Nations // Journal of Modern History. No. 73. 2001. P. 862–896.
5. Conway M. The Death of Belgium. Oxford, forthcoming. О более ранних попытках сформировать бельгийское национальное сознание посредством исторического повествования см.: Tollebeek J. Historical Representation and the Nation State in Romantic Belgium (1830–1850) // Journal of the History of Ideas. 59, 2. 1998. P. 329–353.
6. Подробности об этой программе и регулярные обновления ее развития см.: www.uni-leipzig.de/zhsesf; см. также брошюру программы и первый и второй бюллетени программы, опубликованные Европейским научным фондом в Страсбурге в феврале и октябре 2004 года и октябре 2006 года соответственно. Программа действует с 2003 по 2008 год.
7. W. Laqueur and G.L. Mosse (eds.). Historians in Politics. L., 1974.
8. W.P. Blockmans and J.P. Genet (eds.). Visions sur le dévelopment des états européens. Théories et Historiographies de l’Etat moderne. R., 1993; Brunn G. Historical Consciousness and Historical Myths // The Formation of National Elites. Vol. 6. Ed. A. Kappeler. Dartmouth, 1992. P. 327–338.
9. F. Meyer and J.E. Myhre (eds.). Nordic Historiography in the Twentieth Century. Oslo, 2000.
10. О Центральной и Юго-Восточной Европе см., напр.: M. Krzoska and H.C. Maner (eds.). Beruf und Berufung. Geschichtswissenschaft und Nationsbildung in Ostmittel- und Südosteuropa im 19. und 20. Jahrhundert. Münster, 2005; о Восточной Европе см. также: Schorkowitz D. Clio und Natio im östlichen Europa // Historische Zeitschrift. 279, 1. 2004. P. 1–33; о северо-восточном балтийском регионе см.: M. Branch (ed.). National History and Identity. Approaches to the Writing of National History in the North East Baltic Region Nineteenth and Twentieth Centuries. Helsinki, 1999, а также: D. Deletant and H. Hanak (eds.). Historians as Nation Builders. Central and South-East Europe. Basingstoke, 1988.
11. S. Troebst (ed.). Geschichtsregionen: Concept and Critique — специальный выпуск журнала: European Review of History. 10, 2. 2003.
12. См., напр.: K. Lönnroth, K. Molin, and R. Björk (eds.). Conceptions of National History (Proceedings of Nobel Symposium 78, Berlin, 1994).
13. См., напр.: K. Baczkowski and C. Simon (eds.) Historiographie in Polen und in der Schweiz. Krakow, 1994; Howe S. The Politics of Historical ‘Revisionism’: Comparing Ireland and Israel/Palestine // Past and Present. No. 168. 2000. P. 225–253; Rauthe S. Public History in den USA und der Bundesrepublik Deutschland. Essen, 2001; Abdelal R. Memories of Nations and States: Institutional History and National Identity in Post-Soviet Eurasia // Nationalities Papers. 30, 3. 2002. P. 459–484; K. Ruchniewicz and S. Troebst (eds.). Diktaturbewältigung und nationale Selbstvergewisserung. Geschichtskulturen in Polen und Spanien im Vergleich. Wroclaw, 2004.
14. A. Bues and R. Rexheuser (eds.). Mittelalterliche nationes — neuzeitliche Nationen. Probleme der Nationenbildung in Europa. Wiesbaden, 1995.
15. H. Duchhardt and A. Kunz (eds.). “Europäische Geschichte” als historiographisches Problem. Mainz, 1997.
16. Berger S. A Return to the National Paradigm? National History Writing in Germany, Italy, France and Britain from 1945 to the Present // The Journal of Modern History. 77, 3. 2005. P. 629–678.
17. R. Thorstendahl (ed.). An Assessment of Twentieth-Century Historiography. Professionalism, Methodologies, Writings. Stockholm, 2000.
18. S. Berger, M. Donovan and K. Passmore (eds.). Writing National Histories. Western Europe Since 1800. L., 1999; C. Conrad and S. Conrad (eds.). Die Nation schreiben: Geschichtswissenschaft im internationalen Vergleich. Göttingen, 2002.
19. M. Hettling (ed.). Volksgeschichten im Europa der Zwischenkriegszeit. Göttingen, 2003.
20. Piskorski J.M. Polish MyÊl Zachodnia and German Ostforschung. An Attempt at a Comparison // German Scholars and Ethnic Cleansing, 1920 ? 1945 / M. Fahlbusch and I. Haar (eds.). Oxford, 2004. P. 260–271; а также J.M. Piskorski, J. Hackmann and R. Jaworski (eds.). Deutsche Ostforschung und polnische Westforschung im Spannungsfeld von Wissenschaft und Politik. Disziplinen im Vergleich. Osnabrück, 2002.
21. О британско-немецком контексте см., в частности: B. Stuchtey and P. Wende (eds.). British and German Historiography 1750–1950: Traditions, Perceptions and Transfers. Oxford, 2000; S. Berger, P. Lambert and P. Schumann (eds.). Historikerdialoge. Geschichte, Mythos und Gedächtnis im deutschbritischen kulturellen Austausch 1750–2000. Göttingen, 2003. О примерах, касающихся других наций, см. также: Kaudelka S. Rezeption im Zeitalter der Konfrontation. Französische Geschichtswissenschaft und Geschichte in Deutschland 1920–1940. Göttingen, 2003; Frank T. Ethnicity, Propaganda, Myth-Making. Studies in Hungarian Connections to Britain and America, 1848–1945. Budapest, 1999; Stelzel P. Fritz Fischer and the American Historical Profession: Tracing the Transatlantic Dimension of the Fischer-Kontroverse // Storia della Storiografia. No. 44. 2003. P. 67–84; Spalletti S. Friedrich List en las Historias Nacionales del Pensamiento Economico Italiano y Espanol // Revista de Historia Industrial. No. 22. 2002. P. 79–107.
22. См., напр.: Schöttler P. Französische und deutsche Historiker-Netzwerke am Beispiel der frühen Annales // H. Borzarslan (ed.). Regards et Miroirs: Mélanges Rémy Leveau. Leipzig, 1997. P. 217–221; Harvey J.L. An American Annales? The AHA and the Revue internationale d’histoire économique of Lucien Febvre and Marc Bloch // The Journal of Modern History. No. 76. 2004. P. 578–621.
23. J. Rüsen (ed.). Western Historical Thinking. An Intercultural Debate. Oxford, 2002; H. Kaelble and D. Rothermund (eds.). Nichtwestliche Geschichtswissenschaft seit 1945. Leipzig, 2001; E. Fuchs and B. Stuchtey (eds.). Across Cultural Borders. Historiography in Global Perspective. Lanham/Maryland, 2002; S. Berger (ed.). Writing the Nation: Global Perspectives. Houndmills, 2007.
24. Iggers G. Historiography in the Twentieth Century. From Scientific Objectivity to the Postmodern Challenge. L., 1997; Bentley M. Modern Historiography. An Introduction. L., 1999; Raphael L. Geschichtswissenschaft im Zeitalter der Extreme: Theorien, Methoden, Tendenzen von 1900 bis zur Gegenwart. Munich, 2003.
25. M. Flacke (ed.). Mythen der Nationen. Ein europäisches Panorama. Berlin, 1998; M. Flacke (ed.). Mythen der Nationen. 1945: Arena der Erinnerungen. 2 vols. Berlin, 2004.
26. Ее книга выйдет в серии Oxford Historical Monograph в издательстве Oxford University Press.
27. Eriksonas L. National Heroes and National Identities. Scotland, Norway and Lithuania. Brussels, 2004.
28. Kolar P. Nährboden fachlicher Innovation? Verfassungs- und wirtschaftshistorische Seminarunterricht an der Berliner, Wiener und Prager Deutschen Universität im Zeitalter des universitären Großbetriebs (1900–1930) // Universitäre Lehre im Fach Geschichte im historischen Vergleich / eds. G. Lingelbach and A. Gestrich. Berlin, 2006.
29. Janowski M. Three Historians // Central European University History Department Yearbook 1 (2001/02). P. 199–232.
30. U. Brunnbauer (ed.). (Re-)Writing History. Historiography in Southeast Europe after Socialism. Münster, 2004.
31. Lingelbach G. Klio macht Karriere: Die Institutionalisierung der Geschichtswissenschaft in Frankreich und den USA in der zweiten Hälfte des 19. Jahrhunderts. Göttingen, 2003.
32. Conrad S. Auf der Suche nach der verlorenen Nation: Geschichtsschreibung in Westdeutschland und Japan, 1945–1960. Göttingen, 1999.
33. См., напр.: Levy D. The Future of the Past: Historiographical Disputes and Competing Memories in Germany and Israel // History and Theory. 38, 1. 1999. P. 51–66.
34. О «культурном перевороте» в исторических науках написано много. Введение в проблему и подборка ключевых текстов дается в: C. Conrad and M. Kessel (eds.). Kultur und Geschichte. Neue Einblicke in eine alte Beziehung. Stuttgart, 1998; см. также: Hahn H. Writing Cultural History. L., 2006.
35. J. Rüsen (ed.). Westliches Geschichtsdenken — eine interkulturelle Debatte. Göttingen, 1999; M. Middell, M. Gibas and F. Hadler (eds.). Zugänge zu historischen Meistererzählungen. Leipzig, 2000; Megill A. Recounting the Past: Description, Explanation, and Narrative in Historiography // American Historical Review. No. 94. 1989. P. 627–653.
36. См., напр.: K.E. Müller / J. Rüsen (Hrsg.) Historische Sinnbildung. Problemstellungen, Zeitkonzepte, Wahrnehmungshorizonte, Darstellungsstrategien. Hamburg, 1997; Assmann J. Das kulturelle Gedächtnis. Schrift, Erinnerung und politische Identität in frühen Hochkulturen. Munich, 1999.
37. Thijs K. The Metaphor of the Master. Narrative Hierarchy in National Historical Cultures in Europe // S. Berger and C. Lorenz (eds.). Society and the Nation: Ethnicity, Class, Religion and Gender. Basingstoke, 2007.
38. См., напр.: Tortarolo E. Historiker im Exil um 1933. Eine Problemskizze // Deutsche Umbrüche im 20. Jahrhundert / eds. D. Papenfuß and W. Schieder. Cologne, 2000. P. 289–296.
39. Об общем понятии культурного переноса см. первопроходческие концептуальные размышления: Espagne M. and Werner M. Transferts. Les Relations Interculturelles dans l’Espace Franco-Allemand. P., 1988; Espagne M. Les transferts culturels franco-allemands. P., 1999; Middell M. Von der Wechselseitigkeit der Kulturen im Austausch. Das Konzept des Kulturtransfers in verschiedenen Forschungskontexten // Metropolen und Kulturtransfer im 15.-16. Jahrhundert. Prag-Krakau-Danzig-Wien / eds. A. Langer and G. Michels. Stuttgart, 2001. P. 15–51. Хорошее введение в сравнительные методы дано в: Kaelble H. Der historische Vergleich. Eine Einführung zum 19. und 20. Jahrhundert. Frankfurt a. M. – New York, 1999); Lorenz C. Konstruktion der Vergangenheit. Eine Einführung in die Geschichtstheorie. Cologne, 1997; Berger S. Comparative History // S. Berger, H. Feldner and K. Passmore (eds.). Writing History. Theory and Practice. L., 2003; Lorenz C. Towards a Theoretical Framework for Comparing Historiographies: Some Preliminary Considerations // P. Seixas (ed.). Theorizing Historical Consciousness. Toronto, 2004. P. 25–48.
40. См., напр.: Vogel J. Nationen im Gleichschritt. Der Kult der ‘Nation in Waffen’ in Deutschland und Frankreich 1871–1914. Göttingen, 1997; Tacke C. Denkmal im sozialen Raum. Nationale Symbole in Deutschland und Frankreich im 19. Jahrhundert. Göttingen, 1995; E. François, M.-C. Hoock-Demarle, R. Mayer-Kalkus, M. Werner and P. Despoix (eds.). Marianne — Germania. Deutsch-französischer Kulturtransfer im europäischen Kontext 1789–1914. Leipzig, 1998.
41. Lüsebrink H.J. Ein Nationalist aus französischer Inspiration: Ernst Moritz Arndt (1769–1860) // Frankreichfreunde. Mittler des französisch-deutschen Kulturtransfers (1750–1850) / eds. M. Espagne and W. Greiling. Leipzig, 1996. P. 221–242.
42. Из числа многих ценных вкладов Хроха см. краткое изложение его идей: Hroch M. From National Movement to the Fully-Formed Nation: The Nation-building Process in Europe // Mapping the Nation / ed. G. Balakrishnan. London, 1996. P. 78–97.
43. Maier C. Consigning the Twentieth Century to History: Alternative Narratives for the Modern Era // American Historical Review. No. 105. 2000. P. 807–831.
44. Donnan H. and Wilson T. Borders. Frontiers of Identity, Nation and State. Oxford, 1999.
45. I. Porciani and M. O’Dowd (eds.). History Women, special issue of Storia della Storiografia. No. 46. 2004. Значение женщин для написания национальной истории в случае Италии подчеркивается в статье: Porciani I. Women and the Writing of National History. Italy, 1860–1914 // Political Systems and Definitions of Gender Roles / ed. A.K. Isaacs. Pisa, 2001. P. 107–116.
46. F. Hadler and M. Mesenhöller (eds.). Lost Greatness and Past Oppression in East Central Europe: Representations of the Imperial Experience in Historiography since 1918. Leipzig, 2007, forthcoming.
47. S. Berger and L. Eriksonas (eds.). Narrating the Nation. The Representation of National Histories in Different Genres. Oxford, 2007, forthcoming.
48. См., напр.: I. Blom, K. Hagemann and C. Hall (eds.). Gendered Nations. Nationalisms and Gender Order in the Long Nineteenth Century. Oxford, 2000.
49. Smith B. The Gender of History: Men, Women, and Historical Practice. Cambridge, Mass., 1998; Epple A. Empfindsame Geschichtsschreibung. Eine Geschlechtergeschichte der Historiographie zwischen Aufklärung und Historismus. Köln, 2003.
50. Erdmann K.D. Toward a Global Community of Historians. The International Historical Congresses and the International Committee of Historical Sciences 1898–2000. Oxford, 2005.
51. Подобный пример из прусской школы историографии XIX века приводится в статье: Hardtwig W. Von Preußens Aufgabe in Deutschland zu Deutschlands Aufgabe in der Welt. Liberalismus und borussianisches Geschichtsbild zwischen Revolution und Imperialismus // Historische Zeitschrift. No. 231. 1980. P. 265–324.
52. S. Brakensiek and A. Flügel (eds.). Regionalgeschichte in Europa. Paderborn, 2000.
53. Applegate C. A Europe of Regions: the History and Historiography of Subnational Groups in Modern Times // American Historical Review. 104, 4. 1999. P. 1157–1182.
54. Applegate C. A Nation of Provincials: The German Idea of Heimat. Berkeley, 1990; Confino A. The Nation as a Local Metaphor: Württemberg, Imperial Germany, and National Memory, 1871–1918. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1997.
55. Barth-Scalmani G., Kuprian H.J.W., and Mazohl-Wallnig B. National Identity or Regional Identity: Austria versus Tyrol-Salzburg // Contemporary Austrian Studies. No. 5. 1997. P. 32–63. См. также: Bowman W.D. Regional History and the Austrian Nation // Journal of Modern History. 67, 4. 1995. P. 873–897.
56. Umbach M. A Tale of Second Cities: Autonomy, Culture and the Law in Hamburg and Barcelonas in the Late Nineteenth Century // American Historical Review. 110, 3. 2005. P. 659–692.
57. См. специальный выпуск о европейских местах памяти журнала: Jahrbuch für europäische Geschichte. 2002. No. 3.
58. Hermet G. Histoire de l’Europe et Histoire des Nations // Vingtième Siècle. No. 71. 2001. P. 73–78; Dülffer J. Europäische Zeitgeschichte. Narrative und historiographische Perspektiven // Zeithistorische Forschungen. 2004. No. 1 (онлайн-издание: www.zeithistorische-forschungen.de/16126041-Duelffer-1-2004); G. Stourzh (ed.). Annäherungen an eine europäische Geschichtssschreibung. Vienna, 2002. Одной из самых многообещающих сетей современных историков, стремящихся преодолеть «историографические традиции, подчеркивающие национальную специфичность», является сеть EurhistXX. Подробности на сайте http://www.eurhistxx.de/
59. Woolf S. Europe and its Historians // Contemporary European History. 12, 3. 2003. P. 323–337.
60. Geyer M. Historical Fictions of Autonomy and the Europeanisation of National Memory // Central European History. 22, 3-4. 1989. P. 316–342.
61. См. прекрасное исследование конкретного случая Университета Лейпцига как центра мировой истории в: Middell M. Weltgeschichtsschreibung im Zeitalter der Verfachlichung und Professionalisierung, Das Leipziger Institut für Kultur- und Universalgeschichte 1890–1990, 3 vols, vol. 1: Das Institut unter der Leitung Karl Lamprechts; vol. 2: Von der Kulturgeschichte unter Walter Goetz zur historischen Soziologie Hans Freyers; vol. 3: Von der vergleichenden Kulturgeschichte zur Revolutionskomparatistik. Leipzig, 2005.
62. О недавнем вдохновляющем примере см.: Dirlik A. Performing the World: Reality and Representation in the Making of World Histor(ies) // Bulletin of the German Historical Institute Washington. No. 37. 2005. P. 9–25.
63. J. Clark and W. Kaiser (eds.). Culture Wars. Secular-Catholic Conflict in Nineteenth Century Europe. Cambridge, 2004.
64. H. Bhabha (ed.). Nation is Narration. L., 1990. До какой степени мир является текстуально построенным, конечно, является предметом жарких споров. Однако все большее число специалистов гуманитарных и общественных наук признают тот факт, что такие идеи, как «нация» и «класс», были культурно сконструированы. Сегодня «конструктивистов» намного больше, чем «реалистов».
65. О примере Турции и конфликтах между светским и исламистским национальными повествованиями см.: Cinar A. National History as a Contested Site: The Conquest of Istanbul and Islamist Negotiations of the Nations // Comparative Studies in Society and History. 43, 2. 2001. P. 364–391.
66. Об необычайно интересном сравнительном анализе восточно-центральных европейских историографий и том, как в них рассматривается 1000 год, см.: Hadler F. Meistererzählungen über die erste Jahrtausendwende in Ostmitteleuropa: Deutungen des Jahres 1000 in Gesamtdarstellungen zur polnischen, ungarischen und tschechischen Nationalgeschichte // Comparativ. 10, 2. 2000. P. 81–92.
67. Liakos A. The Construction of National Time: The Making of the Modern Greek Historical Imagination // Mediterranean Historical Review. 16, 1. 2001. P. 27–42.
68. О примере из венгерской истории см.: Hatos P. Kossuth and the Images of Hungarian Identity after 1989 // Hungarian Studies. 16, 2. 2002. P. 225–236.
69. Evans N. Writing the Social History of Modern Wales: Approaches, Achievements and Problems // Social History. 17, 3. 1992. P. 479–492.
70.  Cohen R. History and Genre // New Literary History. 17, 2. 1986. P. 203–218.
71. См., напр.: K.E. Müller and J. Rüsen (Hrsg.). Historische Sinnbildung. Problemstellungen, Zeitkonzepte, Wahrnehmungshorizonte, Darstellungsstrategien. Hamburg, 1997; Assmann J. Das kulturelle Gedächtnis. Schrift, Erinnerung und politische Identität in frühen Hochkulturen. Munich, 1999. В особенности об историках и СМИ см. также: D. Cannadine (ed.). History and the Media. L,, 2004.
72. Samuels M. The Spectacular Past. Popular History and the Novel in Nineteenth-Century France. N.Y., 2004. О пантеоне как историческом жанре в Бельгии см. также: Tollebeek J. and Verschaffel T. Group Portraits with National Heroes: The Pantheon as an Historical Genre in Nineteenth-Century Belgium // National Identities. 6, 2. 2004. P. 91–106.
73. Eley G. and Grigor Suny R. Introduction: From the Moment of Social History to the Work of Cultural Representation // G. Eley and R. Grigor Suny (eds.). Becoming National: A Reader. N.Y., 1996. P. 9.
74. Подобная национальная история также внесла бы вклад в историю, воодушевленную ценностями эпохи Просвещения, как подчеркивается в работе: Kocka J. Geschichte und Aufklärung. Göttingen, 1989.
75. О Германии см.: Jarausch K.H. and Geyer M. Shattered Pasts: Reconstructing German Histories. Princeton, 2003.
76. Chakrabarty D. Provincialising Europe: Postcolonial Thought and Historical Difference. Princeton, 2000.
77. Megill A. Historical Representation, Identity, Allegiance // S. Berger and L. Eriksonas (eds.). Narrating the Nation: The Representation of National Histories in Different Genres. Oxford, 2007, forthcoming.