Наука литературы

«Наука литературы» — рискованный, даже провоцирующий поворот. Ведь давно уже никто не сомневается, что медиум литературы, от художественных шедевров до так называемой беллетристики, со всей серьезностью подвластен науке. Литература, став привычным занятием, есть уже предмет, а не медиум знания. Наука о литературе ненавидит науку литературы [литературо-ведение ненавидит литературы-ведение]: ведь она что-то знает о литературе (жанрах, эпохах, риторических фигурах, поэтических размерах, датах жизни писателей, интеллектуальных перекличках и т.д.), но никак не хочет допустить, что литература знает что-то со своей стороны, что, несомненно, заслужит научного и профессионального рассмотрения. Если мы хотим узнать, как победить в бою, как сидеть за рулем или как вылечить болезнь, мы должны обратиться к знающим людям, к соответствующим специалистам, а не читать Гомера. Именно так звучит строгое, но справедливое заявление, которое и придает любому диалогу Платона похвальное достоинство «художественной литературы». Названная позиция, не будем себя обманывать, в наши дни живет и здравствует. Ни один биолог, ни один физик, ни один химик или электротехник не будет читать произведения Гете, Клейста, Лафонтена или Музиля, потому что он не находит в них никаких полезных или даже инновационных специальных сведений по своей дисциплине. Еще Роберт Гернхардт в своем цикле стихов о поэте Дорламе весело сказал о том роде писателей, которые не чувствуют препятствий и без всякого смущения говорят о том, о чем лучше бы молчали по своему невежеству.

Электричество — что такое?

Мудрый Дорлам свой доклад
Вслух читает невпопад:

«Если Ом себя растратил,
Он как Ватт лишь нам понятен,
А за недостатком мер
Называется Ампер,
Он Ампер — пока лежит,
Но как Вольт по току мчит,
Вольт, попав в ловушку мер,
Вновь зовется, вновь Ампер.
Или вновь Ампер пройдет —
Ватт на провод упадет,
Но запустят ток потом:
Был он Ватт, а стал он Ом».

Дорман кончил. Через зал
Тихий ропот пробежал.
«Не ищу я одобренья,
Веря в самовыраженье».

Как мы видим, люди, которые ничего не знают об электричестве, сами весьма наэлектризованы. Доклад поэта Дорлама об электричестве потому столь и вдохновен, что не отягощен никакими профессиональными знаниями; в любом случае, он настолько поражает воображение (animiert) необразованного читателя, что такой читатель найдет минутку заглянуть в словарь и узнает, что такое на самом деле Ом, Ватт, Ампер и Вольт. Очень показательно и похвально в этих отлично зарифмованных стихах, что поэт Дорлам обставляет свой великолепный уход небывалым утверждением понятия веры. Отсюда не так уж далеко до того, чтобы аналитически трезво, в кантовской традиции прочертить границы между верой, знанием и мнением.

Но вместо этого получается, что ему все равно, что думает наука, и что вера верит иначе, он легко переходит границу между верой и знанием и далее высказывает четко прочерченное, вещественно-этимологически безудержное и в характерном отношении негодное признание о силе мнения.

Дорлам имеет мнение

Чужое мнение пред ним!
Но Дорлам не сочтет своим.
«Свое я мнение лелею,
Чужое — повторить не смею
Вот мнение мое — внушает!
А тнение твое—– мешает!
Вы помолчали бы, о Боже!
На вас вашение похоже.
Со-мненья прочь, сдавайтесь срочно!»
Звучит ошибочно, но точно.

Этот последний стих если не наэлектризовал, то, во всяком случае, выявил поворот событий. Поэт Дорлам ошибается, но ошибается настолько хорошо, что может это сформулировать. То, что он говорит, фальшиво, но он всегда фальшивит как надо.

И так как он хорошо сказал, так как такое сочетание слов прекрасно, выразительно, поразительно, остроумно и в некоторых отношениях беллетристично, как так называемая научная проза, то поэзия Дорлама, сложенная складно или нескладно, обращает на себя внимание, притягивает слух, — несмотря на его необразованность, невежество и высокомерие. Об этом же можно сказать на менее изящном, но более точном языке системной теории Лумана: основной бинарный код наук — истинное/ложное, тогда как основной код искусства и литературы — когерентно/некогерентно, и это означает здесь только то, что мы, скажем, готовы за выдержанный ритм и звонкую рифму отдать целую скрупетильную диссертацию. Оказывается, что есть социологический знаменатель, отточенный тысячелетиями, а есть несколько великих людей, которые глубоко страдали. Конечно, это слишком плохой, потому что слишком шаблонный прозаический парафраз строк Готфрида Бенна, которые действуют совсем иначе, когда таят в своем голосе лирическую форму.

Ориентация на эстетический основной код (можно долго обсуждать, можно ли его описать в бинарных терминах прекрасное/безобразное, когерентное/некогерентное, интересное/скучное и т.д., или лучше считать, что радикальное изменение исторической семантики требует теперь чего-то вроде юридического основного кода «правовое/неправовое», или богословского основного кода «имманентное/трансцендентное», или научного основного кода «истинное/ложное») — итак, ориентация на основной код эстетического гарантирует замечательные функциональные характеристики: они делают маловероятное, нелогичное (контраинтуитивное), маргинальное и по сути годящееся только для крайне сомнительных тезисов (которые вообще вряд ли удастся ввести в оборот) постоянно присутствующим. Эти тезисы невозможно назвать «знанием», потому что они не отвечают даже минимальным расхожим критериям, которые связываются с понятием «знания»: ясно сформулированное и точнее формализуемое, интерсубъективно общее, при постоянных изменениях расширяющее наше знание о положении дел. Изящная словесность — не медиум, в котором мы «находим» так понятое знание. Нам нечего там искать. Не нужно читать трактаты Кета Гамбургера и Романа Ингардена, чтобы знать, что литература состоит не из вещественно подтверждаемых и проверяемых суждений, но исключительно из квази-суждений. Никто, даже в качестве утешения, не будет возвращать роман книгопродавцу из протеста против того дефекта, что маркиза пришла домой не в пять, как утверждает писатель, но уже в четыре часа, как доказано независимыми свидетельствами. Литературные утверждения иммунизированы от отрицаний. Просто бессмысленно отрицать, что Эффи Брист умер молодым, — особенно если знания об этом в той области, которую называют реальной жизнью, уже покрылись патиной.

Поэты лгут, как мы знаем из Гесиода и Платона. Но когда они имеют право лгать, при каких именно условиях это имеет смысл и насколько допускается равнодушие к истине и эта пресловутая иммунизация от отрицаний в этой чертовой художественной литературе — все это предмет споров! Мой доклад можно считать вкладом в этот спор. Главный тезис должен звучать так: изящная словесность содержит в себе альтернативное знание, которое имеет ценность в той мере, в какой принимается всерьез. Своеобразие основного кода литературы дает возможность рассматривать самые невероятные версии истины со взвешенным и спокойным одобрением.

Конечно, это весьма отличается от позиции здравого смысла и традиции, проявляющейся в расхожих убеждениях и мнениях — ведь наше заявление объединяет науку и литературу. Но различия между литературой и наукой только способствуют утверждению их общности: (1) они обе основательны, (2) они обе следуют предельной парадигме юриспруденции, статус которой как науки тоже всегда был спорен и (3) они предназначены и востребованы для решения отдельных задач в конкретных случаях.

Стало обычным описывать и понимать современные общества как общества знания и как информационные общества. Инфляция этих ходовых понятий не может не вызывать озабоченности. Ведь если такие термины, как «знание» и «наука», употреблять куда ни попадя, мы уже не сможем даже оценить их долговечность.

Поэтому сразу становится ясно, сколь наивно и несостоятельно размежевание между так называемыми строгими, эмпирическими, калькулирующими и прогнозирующими науками, с одной стороны, и менее строгими диалогично-дискутируемыми науками, с другой стороны. Разрушительно ли и в какой мере изменение климата или нет, можно ли разработать полностью безопасные атомные электростанции, угрожает ли электрический смог здоровью, правы ли экономисты, когда исходят из теории рационального выбора, есть ли антиматерия, может ли нейропсихология объяснить феномен сознания и прочие бесчисленные вопросы «наук в строгом смысле» (hard sciences) оказываются не менее дискутируемыми и не менее нуждающимися в прояснении, чем вопросы так называемых наук о духе. Литература, по крайней мере, знает, что часто испытывает неловкость при встрече со знанием. Уже по этой причине следует внимательно читать художественные произведения.

Источник: http://www.studgen.uni-mainz.de