Элиас о Германии, нацизме и холокосте: о балансе цивилизации и децивилизации в социальном развитии Западной Европы

Введение

В данной работе [1] рассматриваются некоторые аспекты трудов Норберта Элиаса, в частности то, как он относился к распространению нацизма и холокосту, взявшись за попытку теоретизировать столь чудовищные события при помощи разработанного им подхода «цивилизующего процесса» (Elias 1994, первое издание — 1939) [2]. Дискуссия преследует две цели. Во-первых, прояснить, с чем Элиас спорил, а с чем нет. Во-вторых, показать, как Элиас, в частности в книге «Немцы» (The Germans) (1996), смог осветить при помощи своей теории возникновение и рост нацизма. Мы начнем с анализа двух критических откликов на Элиаса.

Критические и ответные замечания к теории «цивилизующих процессов»

1) Зигмунт Бауман

В работе «Современность и холокост» (1989) Бауман предъявляет социологии обвинение в неспособности объяснить такие события, как холокост. Таким образом, Бауман разделяет критическое отношение Элиаса к существующим доминирующим парадигмам. Однако он относится к теории «цивилизующих процессов» как к устаревшей теории модернизации и не более того, к форме «западного триумфализма», выдающего себя за науку. Им отмечается:

«История морального подъема человечества, возникающего из досоциального варварства, — это миф, глубоко запечатлевшийся в самосознании нашего западного общества. Этот миф стимулировал появление и распространение целого ряда социологических теорий и исторических нарративов, и, в свою очередь, получал развитую научную поддержку с их стороны. Наиболее свежей иллюстрацией этой связи служит стремительный рост влияния и мгновенный успех описания Элиасом “цивилизующих процессов”» (1989: 12; cf 224).

Согласно Бауману, геноцид внутренне присущ современному миру. Суть его положений сводится к тому, что в «модерных» обществах существуют точки сосредоточения власти, которые эффективно не контролируются и могут быть использованы из худших и лучших соображений одновременно, во имя добра либо зла [3]. Так создаются условия, при которых последствия индивидуальных действий выносятся за пределы морали. Бауман утверждает, что в сложносоставных национальных государствах социальные агенты редко способны предвидеть результаты осуществленного ими выбора. В итоге моральная ответственность за участие в таких действиях, как массовое уничтожение, может ослабляться за счет разделения функций в ходе их осуществления. Никто из отдельных исполнителей, включенных в цепочку задач, не является либо не считает себя индивидуально ответственным.

Заключения Баумана основаны скорее на философских, чем на социологических предпосылках. Они берут начало в работах феноменолога Эммануэля Левинаса (1982). Его аргумент — в том, что моральное поведение, то есть отождествление себя с другими людьми и сопереживание им, является «естественным», производным от онтологических условий жизни, а не процессов социализации. Если бы люди могли предвидеть результаты своих поступков, — и в этом суть заключения Баумана, — они бы действовали «морально» по отношению друг к другу. Этот тезис о «врожденности» выступает предпосылкой, которую исследование «цивилизующих процессов» Элиасом призвано было опровергнуть. Согласно Элиасу, то, что мы называем «моралью», не является врожденным свойством, а производится социально и варьируется во времени и пространстве.

Связь между процессами образования государства на макроуровне и изменением габитуса индивидов на микроуровне — один из наиболее оригинальных аспектов теорий Элиаса. (Под «габитусом» — еще до того, как этот термин популяризировал Бурдье (1979), — Элиас понимал «вторую природу» или «воплощенное социальное обучение» (Elias 1939: XI)). Ключевое суждение Элиаса — то, что

«…если в определенном регионе усиливается централизованная власть, если на большей или меньшей территории люди принуждаются к тому, чтобы жить друг с другом в мире, формы их аффектов и стандарты регулирования влечений [4] (Triebhaushalt) также понемногу меняются» (Elias 1994 (a): 278).

По утверждению Элиаса, изменение габитуса людей в Западной Европе было частью долгосрочного процесса, идущего одновременно с монополизацией насилия государством. А она, в свой черед, происходила во взаимосвязи с монополизацией сбора налогов. Если выражаться проще, Элиас заключает, что монополия на насилие и монополия на сбор налогов — ведущие способы властвования и что в развитии Западной Европы со времен Средневековья они усиливают друг друга. Но Элиас, вопреки Бауману (1989: 2), не утверждает, что в рамках этого процесса в Европе «насилие исключалось из повседневной жизни»: скорее, его «все более тщательно прятали за сцену». Это означает, например, что (и мы сейчас говорим о внутренних общественных отношениях) кроме периодов насильственных чрезвычайных ситуаций, таких как революции или серьезные общественные беспорядки, государства стремились держать свои армии в казармах, предпочитая опираться на менее вооруженную полицию, чье право на применение насилия более ограничено. Это также означает, что за исключением спорта, где формы физического насилия признаваемы легитимными (Elias and Dunning 1986), насилие в целом стало сводиться к бытовой сфере в противовес публичной и более тесно увязывалось с возникновением чувств отвращения, вины и стыда. Элиас никогда не утверждал, что в современных обществах, которые, как он полагал, историки будущего окрестят «поздневарварскими» (Elias 1991: 146–147), исчезла всякая потребность в использовании внешних ограничений и силы для обеспечения мирного сосуществования. Если на время отвлечься от различий между нациями, то можно сказать, что, согласно Элиасу, соотношение между внешними и внутренними ограничениями в габитусе «поздневарварских» народов, населяющих сегодняшнюю Европу, сместилось к ограничениям внутреннего порядка. Вместе с тем эти ограничения никогда не были единственным фактором, направляющим действия людей. Кроме того, необходимость во внешних ограничениях, включая насильственное принуждение, варьируется, inter alia, в зависимости от разных стадий индивидуальной социализации (цивилизующих процессов).

Более того, по словам Элиаса,

«Броня цивилизованного действия очень быстро рассыпалась бы, если бы из-за изменений в обществе к нам вернулся существовавший ранее уровень незащищенности и если бы опасность стала столь же непредсказуемой, какой она когда-то была. Сопровождающие все это страхи вскоре взорвали бы границы, установленные для них сегодня» (Elias 1994 (a): 253n).

Важно также понимать, что теория Элиаса, опять же в противовес тому, что утверждает Бауман (1989: 224), не основывается на допущениях о «досоциальном варварстве», «естественных» или «досоциальных влечениях» (drives), которые могут высвободиться при определенных условиях. Элиас утверждал, что Homo sapiens был изначально социальной формой, что этот вид биологически возник как таковой (Elias 1991). Ближе всего к досоциальному человеку был бы ребенок в момент рождения, но начиная с этого момента его телесное развитие претерпевает процесс социального формирования, который, конечно, различается в разных обществах, составляющих их группах и исторических периодах.

В отличие от этого, Бауман исходит из общих положений о «природе человека» и «природе модерна» и из них выводит утверждение о том, что такие события, как холокост, внутренне присущи современному миру. С точки зрения Баумана, холокост не был связан с особенностями немецкого развития. Элиас в корне не согласился бы с этим взглядом: холокост может быть неединственным случаем геноцида в прошлом или в настоящем, но вместе с тем, согласно Элиасу, мы должны принимать во внимание немецкий исторический опыт для объяснения его возникновения или специфических черт.

В книге «Немцы» Элиас отчасти соглашается с Бауманом, когда пишет:

«Подобно массовым войнам, которые ведутся не без помощи науки, сложно организованное и научно спланированное истребление целых групп населения в специально созданных концентрационных лагерях и закрытых гетто посредством голода, газовых камер или расстрела, скорее всего, имеет место и в высокотехнологизированных обществах» (Elias 1996: 303).

Однако в противовес Бауману Элиас пытается показать, что для объяснения процессов децивилизации, таких как тот, что приводил к нацизму, может быть использована теория «процессов цивилизации». Эта теория представляет подобные процессы в долгосрочной перспективе и при помощи сравнительного исследования позволяет выдвинуть предположения о том, почему они происходили в Германии, а не, например, в Британии или во Франции. Таким образом, по Элиасу, было бы неправильно относить их к некоторой всеобщей «эпидемии», которая охватывает весь современной мир.

2) Йан Беркитт

В своей книге «Цивилизация и амбивалентность» (1996) Беркитт пытается путем синтеза теории Элиаса и ряда аспектов работ Баумана (1989; 1991) развить понимание процессов цивилизации и децивилизации, превзойдя уровень, достигаемый Элиасом. Суждения Беркетта представляются весьма нетривиальными. Впрочем, можно предположить, что в его случае мы не обходимся без ряда искажений, во-первых, из-за слишком сильной его зависимости от философских посылок Баумана и, во-вторых, из-за неспособности понять ключевые аспекты теории Элиаса.

Беркитт обобщает свой тезис следующим образом:

«Вследствие амбивалентной природы процесса “цивилизации” его ведущие особенности могут стать механизмами, которые в действительности подавляют взаимную солидаризацию и могут привести к проявлению “цивилизованного” насилия и террора. Чтобы в полной мере передать парадоксальность и амбивалентность теории Элиаса, мы должны показать, каким образом процессы модернизации и “цивилизации” создали потенциал как для установления внутреннего мира, так и для существования более разрушительных и аморальных институтов. “Цивилизующий” процесс является двухсторонним» (Burkitt 1996: 149).

Проблема в том, что Беркитт смешивает анализ Элиасом распространенного понятия «цивилизация», по определению двойственного (1994 (а): 3–41), и технического понятия «процессов цивилизации», используемого им для эмпирико-теоретического исследования особенностей долгосрочных процессов, которые явились не просто двухсторонними, а многоуровневыми, включали баланс движений и контрдвижений. В своих лекциях Элиас иногда использует для иллюстрации всего этого метафору симфонии. Но важнее — посылка, к которой Беркитт приходит путем неточной интерпретации идей Элиаса, но которая вовсе не лишена интереса: «процессы модернизации и “цивилизации” создали потенциал одновременно для установления внутреннего мира и возникновения более разрушительных и аморальных институтов». Беркитт изображает теорию процессов цивилизации как однолинейную и оказывается неспособным увидеть, почему Элиас акцентирует конфликт между аристократией и средним классом. Например, Беркитт делает заключение, что, согласно Элиасу,

«изменения в поведении людей были связаны с изменением отношений власти между различными социальными классами и группами и их сравнительным господством или подчинением. Процесс внутрисоциального умиротворения населения, не исключающий социальных и экономических отношений, запускается с приходом к власти аристократии и централизацией национального государства вокруг абсолютного правителя» (Burkitt 1996: 137).

Это неверное прочтение позволяет Беркитту представлять, будто Элиас утверждал, что то, «что мы называем “варварством”, есть нечто отличное от “цивилизации”» (Burkitt 1996: 141), и интерпретировать предложенную Элиасом модель комплексного, разнонаправленного и многоуровневого процесса в терминах статической дихотомии.

Элиас же утверждает, что начиная примерно с XII века долгосрочные процессы образования государств и установление мира внутри государств в Европе обуславливали постепенную монетизацию и коммерциализацию социальных отношений. Это, в свою очередь, усилило власть как феодалов, составляющих все более многочисленные дворы, так и возникающих буржуазных групп, населяющих растущие города, некоторые из которых впоследствии также стали приближенными ко двору в таких странах, как, например, Франция. Между этими группами имелись конфликты, но, согласно Элиасу, социогенетически аристократия и буржуазия были крайне связаны. С течением времени власть переходила от первых ко вторым, и монархи получали право претендовать на «абсолютное властвование» в тот самый момент, когда шансы на власть аристократических групп, чье положение ухудшалось, и восходящих буржуазных групп становились примерно равны.

Эта идея Элиаса иногда понималась неверно, например Робинсоном (1987). А далее Элиас утверждал, что социальное развитие Англии (а он бы сказал, Британии или Соединенного Королевства) не поспособствовало укреплению абсолютистской власти. Используя терминологию, в которой он позднее засомневался, он предложил гипотезу, что во Франции и Британии «механизм монополии» вел к монополизации насилия и сбора налогов государством. Однако во Франции и в некоторых других континентальных государствах вместе с несколько иными сочетаниями социальных условий «монарший механизм» (royal mechanism) дал шанс монархам эффективно претендовать на абсолютную власть. Под «монаршим механизмом» Элиас понимал сосредоточение власти в руках королей — процесс, происходивший из-за того, что теряющая влияние аристократия и усиливающаяся буржуазия не умели ни защищать друг друга, ни достигать решающего компромисса, таким образом позволяя королям — даже там, где баланс власти этих групп был примерно равным, — натравливать себя на противоположную сторону и увеличивая тем самым королевские шансы на власть (Elias 1994 (a): 397). В противовес этому в Британии, частично потому что она — остров, зависящий от атак с моря, а не от действий сухопутных сил, претензии на абсолютную власть было трудно осуществлять (Elias 1950). Тем не менее, в обеих странах механизмы «монополии» способствовали дальнейшей монетизации и коммерциализации социальных отношений. Со временем это привело (в обоих случаях отчасти посредством революции) к публичным, парламентским и, главным образом в случае Франции, бюрократическим формам правления.

Ключевым для целей нашего исследования было место в описываемых процессах у Элиаса среднего класса, которое он нередко видел в качестве «функциональной демократизации» (Elias 1994 (a): 503). Его модель была многолинейной и целенаправленно объясняла те или другие различия между странами. Тем не менее, он постоянно подчеркивал роль среднего класса — и позже рабочего класса — в возникновении парламентских форм демократического правления. Между Британией и Францией наблюдались расхождения, однако, согласно Элиасу, сходства в их развитии перевешивали, в отличие от немецкого пути. В случае Германии, утверждает Элиас, существовали глубоко укорененные препятствия для централизации государства, возникновения относительно независимого среднего класса и, следовательно, развития демократических ценностей, установок, институтов. Все они были глубочайше встроены в традиции и габитус большинства немцев и явились одной из причин ведущей роли страны в Первой и Второй мировых войнах, а в конце концов привели к подъему нацизма. Элиас именно таким образом описывал «упадок цивилизации» (Elias 1996: 299–402), однако его подход был соотносительным — вовлекал его в объяснение широчайшего поля релевантных «социальных сил». Очевидно, что он говорил не просто о событиях в Германии и странах, которые она завоевала, но также и о войне в ее целом, которая включила, помимо прочего, и «ковровую» бомбардировку немецких городов. Более того, для него все это было упадком, а не окончательностью коллапса (гибели), как предполагает интерпретация Беркитта. При использовании метафоры симфонии мы сможем утверждать, что гуманистические движения в развитии Германии были не уничтожены с подъемом нацизма, а переведены во второстепенный мотив. Этот упадок не был неизбежным сопутствующим обстоятельством путей развития Германии, но по причинам, которые выявляемы, был более вероятен для Германии, чем для Британии или Франции.

Пришло время обратиться к исследованию Элиасом особенностей немецкой истории и социального развития [5] и к тому, как оно в той или иной мере проясняет — Элиас никогда не претендовал на какое-то тотальное объяснение — факт подъема нацизма.

 

Некоторые особенности немецкой истории и социального развития

Одна из проблем, возникающих у критиков теории «процессов цивилизации» Элиаса, может быть связана с английским словом «цивилизация». В работе «О процессе цивилизации» Элиас обсуждает его значение и заключает, что предлагать его определение нелегко, поскольку любой аспект человеческого поведения может быть расценен как «цивилизованный» или «нецивилизованный». Посему, как пишет Элиас, проще выявить его функции. «Цивилизованность» — выражение «образа себя», саморепрезентаций наиболее могущественных западных государств, и, таким образом, она приобрела расистские и пренебрежительные коннотации не только в отношении обществ, которые называются в западном мире «примитивными» или «варварскими» и которые были колонизированы, но и в отношении к «менее развитым» обществам и аутсайдерским группам Запада. Этим тезисом Элиас предвосхищает идеи таких авторов, как Э. Саид (1978). Примечательно, что Элиас продемонстрировал, что в Первой мировой войне Британия и Франция воевали против Германии во имя «цивилизации» и что в XVIII, XIX и начале XX века многие немцы, осознавая неоднозначность этого термина, предпочитали выражать «образ» своего общества с помощью более узкого понятия «культура» (Kultur) (Elias 1994 (a): 3–41).

В работе «О процессе цивилизации» Элиас также приводит «Экскурс о некоторых особенностях путей развития Англии, Франции и Германии» (1994 (a): 339–344), фрагмент, который, как нам видится, не замечают критики, назвавшие теорию Элиаса «однолинейной». Его основная мысль заключалась в том, что легкость, с которой в Европе возникали централизованные государства, при прочих равных условиях зависела, ceteris paribus, от размеров участвующих в этом процессе социальных образований и, следовательно, от степени географических и социальных различий внутри них. Он писал:

«Задачи, которые стояли перед участниками борьбы за господство, т.е. одновременно за централизацию и за власть в стране были… отличными в Англии и Франции от тех, что существовали в Священной Римской империи. …Последняя существенно отличалась от первых двух по размерам; географические и социальные различия были также более значительными. Это придавало центробежным тенденциям большую силу и делало задачи достижения господства и централизации несравнимо более сложными. Правителям Священной Римской империи было необходимо территориальное преимущество и большая власть, чем во Франции или Англии, чтобы справиться с центробежными силами и достичь объединения страны на длительный период. Есть все основания полагать, что, по-видимому, при существовавшем уровне интеграции и разделения труда, а также технологий в области военного дела, транспорта и управления, задача сдерживания центробежных сил на столь огромной территории была практически неразрешимой» (Elias 1994 (a): 339).

Элиас усиливает эту мысль, показывая, как Священная Римская империя веками разрушалась на границах и как такой процесс лишь частично компенсировался за счет расширения на Восток. Если обратиться к долгосрочной перспективе, утверждает он, очевидно, что «империя претерпевала постоянное уменьшение в размерах и разрушение, наряду с изменением направления экспансии и смещением внутреннего центра тяжести с Запада на Восток» (Elias 1994 (a): 343).

Территория Германии уменьшилась после 1866 года, так как Священная Римская империя и Конфедерация, существовавшая недолгое время в начале XIX века, не выдержали напряженности между династиями Габсбургов и Гогенцоллернов. Это привело к разделению Германии и Австрии. Следующее уменьшение произошло после 1918 года и стало следствием потери территорий из-за поражения Германии в Первой мировой войне. В работе «Немцы» Элиас продолжает вести речь о том, что поражение Германии во Второй мировой войне — продление во времени той же тенденции. Совершилось и еще одно разделение — на этот раз Федеративной и Демократической республик.

Затем Элиас утверждает, что огромнейшая территория, населенная немецкоязычными народами, и размеры населения вели к столкновениям с более серьезными трудностями объединения и централизации государства в сравнении с англичанами и французами, территории и население которых были значительно меньше. Это приводило к усилению центробежных тенденций, более прерывистому ходу истории и социального развития. Одно из свидетельств тому — то, что Берлин стал столицей сравнительно недавно, в то время как Лондон и Париж со сравнительным постоянством росли в ходе последнего тысячелетия. Вена и даже Прага в свое время были столицами Священной Римской империи, Берлин же стал столицей только с подъемом Пруссии. Другой признак прерывистости — фрагментированность среднего класса в Германии, который вследствие того имел меньше шансов на власть, чем представители таких же групп в Англии и Франции. Слабость немецкой буржуазии усугублялась тем, что в старой империи не было общепризнанной столицы, которая могла бы стать центром революционных действий. В итоге в ходе революции 1848 года буржуазия стремительно потерпела поражение.

Раздробленность Священной Римской империи также означала, что немецкая аристократия не могла стать придворным обществом, какое возникло во Франции, или «высшим светом», подобным существовавшему в Англии с его центром в Лондоне. Следовательно, немецкие аристократы дольше сохраняли милитаристскую этику, чем французские и английские. Они также исключали представителей среднего класса из своих разрозненных кругов, так что элиты среднего класса не могли получить опыта участия в делах управления [6]. Согласно Элиасу, это стало одной из причин изначально гуманистической этики представителей немецкого среднего класса, которые были ориентированы скорее на философию, науку и искусство, чем на политику и экономику. Как это способствует пониманию долгосрочного процесса, который в результате пошел в «варварском» направлении и вел к нацизму?

Элиас указывает на множество способов проследить в прошлом особенности немецкого габитуса, социальной структуры и поведения, которые, сложившись, и привели к взлету Гитлера. С точки зрения Элиаса, суть не в том, что правление нацистов неминуемо вырастало из-за таких структурных и психологических исторических корней; дело в том, что эти события — следствие выбора, решений, принятых в условиях национального кризиса правящими группами, имевшими широкую поддержку, в том числе и со стороны среднего класса, и действовавшими изнутри габитуса, социальной структуры и поведения, глубже осевших в Германии в сравнении с Британией и Францией. Элиас уделяет особое внимание некоторым характеристикам, повлиявшим на историю и социальное развитие Германии.

Среди них — ранние междоусобицы вследствие социально-географического положения германоязычных народов по отношению к носителям славянских и латинских языков, тот факт, что представители языковых групп враждебно относились друг к другу, воспринимая других как воплощение угрозы. Но также и то, что многие разделяли всеобщий страх быть завоеванными превосходящими их по численности германцами (Elias 1996: 2–3); сравнительная прерывистость истории и социального развития, явившаяся следствием преобладания центробежности, а не центростремительного натиска внутри Священной Римской империи.

Рассмотрим подробнее произведенный Элиасом анализ траектории исторического и социального развития Германии в контексте поставленных нами целей, опустив его комментарии о ранних этапах этого развития.

 

Сравнительная прерывистость и возникновение Kaiserreich как satisfaktionsfähige Gesellschaft (общества сатисфакций)

На протяжении XX века «образ» немцев был в основном образом воинственной нации. Однако с XVII до конца XIX века их считали мирными и слабыми. Например, мадам де Сталь описывала их в 1814 году так: «Нация по своей природе педантичная и философская; …морская сфера принадлежит англичанам, сфера земли — французам, сфера воздушная — немцам» (De Staël 1985: 28–29). Конечно, Германия понесла огромные убытки в XVI веке, когда, в основном в связи с войнами между католическими и протестантскими князьями, распалась средневековая империя. В результате в XVII веке, который для англичан и французов был веком выдающихся достижений, Германия стала для Европы «ареной борьбы» (Elias 1996: 322). Это было продемонстрировано Тридцатилетней войной, в ходе которой, по некоторым подсчетам, Германия потеряла треть населения (Elias 1996: 6). В конце XVII века Германия снова пережила вторжения (на этот раз это был Людовик XIV), то же повторил Наполеон в начале XVIII века. В результате, как пишет Элиас, немцы начали болезненно воспринимать свое положение в иерархии европейских государств и выработали хронически низкую самооценку. Это привело к тому, что они стали сентиментально идеализировать величие своего прошлого и страстно добиваться возникновении нового рейха. Элиас замечает, что слово Reich имеет коннотации, отличающие его от «империи» в английском и французском языках. Оно проникнуто романтической тоской по утраченному «лучшему» прошлому и включает представление об империи в Европе, а не на заморских землях (Elias 1996: 367).

В отличие от Британии и Франции, Германия не объединилась вплоть до второй половины XIX века, когда этот процесс был осуществлен путем ряда войн под руководством прусского короля и военных сословий. В ходе объединения баланс между «гуманистическими» и «антигуманистическими» ценностями, распространенными в господствующих группах среднего класса, однозначно изменился в пользу вторых. Согласно Элиасу, победа Германии в 1871 году играла в этом решающую роль. Либерально настроенная буржуазия стремилась к достижению государственного объединения мирными средствами. То, что на деле объединение произошло в результате войны под предводительством класса военных, произвело на большинство представителей среднего класса ошеломляющее впечатление, и именно милитаристские ценности проникли в их ряды. Как это охарактеризовал Элиас, «победа немецкого воинства над Францией была одновременно победой немецкой знати над немецким средним классом» (Elias 1996). Если в XVIII — начале XIX века в культуре немецкого среднего класса господствовали такие авторитеты, как Гете, Кант и Шиллер, то после 1871 года выражать и укреплять доминантные взгляды общества стало творчество таких авторов, как Ницше и Эрнст Юнгер (Elias 1996: 115–119; 207–213).

Объединение Германии происходило параллельно с процессами индустриализации и урбанизации и усиливало их. В итоге укрепилась власть средних классов, впервые включивших также предпринимателей и промышленников. Нечто подобное произошло и с положением рабочего класса. Возрастающее влияние рабочей аристократии представителями среднего класса рассматривалось как угроза; это заставляло многих немцев из среднего класса еще и еще теснее отождествлять себя с военно-аристократическим лагерем (Elias 1996: 60). Несмотря на все эти подвижки, основные рычаги государственной власти, в особенности связанной с международной политикой и военными делами, оставались под контролем кайзера и знати. Средний класс по-прежнему не был допущен к правлению. В действительности, ценности господствующих классов в Пруссии были настолько глубоко усвоены, что большая часть немецкого среднего класса, так же как и классов рабочих и крестьян, поддерживала абсолютистскую власть [7].

Элиас описывает Вторую немецкую империю — более централизованный Kaiserreich 1871–1918 годов — как satisfaktionsfähige Gesellschaft, «Общество сатисфакций». Этот термин невозможно буквально перевести на английский язык, но он означает общество, выстроенное вокруг кодекса чести, где дуэли, требование и предоставление «сатисфакций» занимали высочайшее место. Согласно Элиасу, объединение Германии, тем самым, включало «брутализацию» основных сегментов среднего класса — процесс, в котором важную роль сыграли студенческие братства. Так же как и школы в Англии, немецкие университеты были учреждениями, где произошло частичное объединение аристократии и среднего класса. Членство в студенческом братстве являлось необходимым условием восприятия человека как satisfaktionsfähig — то есть как достойного вызова на дуэль — и, следовательно, его отнесения в любой части империи к «высшему обществу». В данном контексте, согласно Элиасу, средние кассы были даже «более брутальными», чем их аристократические правители, которые подвергались строжайшим ограничениям в части этики почтения, заключающейся в воинском кодексе чести.

Калберг обобщает представление Элиаса об этике satisfaktionsfähige Kaiserreich, империи сатисфакций, в следующих словах:

«Военный компонент этики этой аристократии-буржуазии оставался очевидным. Члены этой господствующей страты должны были воплощать собой дисциплину, честь и жесточайшее чувство долга. Сила характера демонстрировалась с помощью непреклонности и безжалостности (Unerbitlichkeit), а также через суровость и твердость в преследованиях цели. Межличностные отношения были отмечены иерархичностью, скрытностью, четкой социальной дистанцией, формальностью. Идеализировалась определенная грубость в поведении, манерах в сочетании со строгим самоконтролем. Должна была поддерживаться “железная воля”, и если насильственные и жестокие действия преследовали благородные [а это значило государственные. — Прим. авторов] цели, такие действия были однозначными, им придавался особый смысл… Нормативная власть “этики силы” распространилась далеко за пределы страты ее первоначальных носителей, вторглась в рабочий класс, изменяя и рабочую этику» (Kalberg 1992).

Тезис Элиаса — в том, что Satisfaktionsfähigkeit играла важнейшую роль в распространении нацизма. Как он пишет,

«я рассмотрел проникновение милитаристских моделей в немецкий средний класс несколько более подробно, поскольку я считаю, что национал-социализм и внезапная децивилизация, к которой он приводил, не могут быть поняты без обращения к подобному контексту. Простейший пример присвоения, а также огрубления аристократических моделей — требование к каждому “арийцу” доказывать свое происхождение через определенное число “арийских” предков. Только на фоне этого может быть объяснено, в первую очередь, ничем не сдерживаемое обращение к насилию как к единственному реалистичному и действенному способу вести политику, которое стало центром доктрины Гитлера и было использовано им для пришествия к власти и до того» (Elias 1996: 15).

 

Ослабление государственной монополии на власть в Веймарской республике

«Брутализация» основной части немецкого среднего класса и впитывание им «милитаристского» кодекса чести сформировали, по мнению Элиаса, одно из условий процессов варваризации Германии, которые проложили дорогу нацизму.

Резюмируя: Элиас подчеркивает, что в немецкой истории и социальном развитии сложилась определенная конфигурация обстоятельств, возродившая воинские ценности, в то время как однолинейная теория, какую якобы, по ошибочному утверждению Баумана и Беркитта, предлагает Элиас, и вовсе в состоянии предсказывать упадок таких ценностей.

Еще одно условие для возникновения нацизма сложилось в Германии в результате ее участия в Первой мировой войне. Войны по определению обычно приводят к децивилизации: все их участники в той или иной степени испытывают на себе децивилизирующие воздействия. Однако в случае Германии эти воздействия продолжились и после войны в виде двойной эскалации насилия со стороны других стран, ведущей к ослаблению государственной монополии на применение силы (Elias 1996: 214–223). Важную роль сыграл ход развития как Германии, так и других государств. Судьбоносной была реакция внутри и за пределами Германии на большевистскую революцию 1917 года в России. Столь же значимыми были условия Версальского мирного договора, в особенности тот факт, что Гинденбург и руководство немецкой армии смогли обустроить все так, будто бы ответственность за договор целиком лежит на Веймарском режиме, дав, наконец, возможность возникнуть и мифу об «ударе в спину» (Elias 1996: 194–195).

Как отметил Элиас, после Первой мировой войны, так же как и везде, рабочее движение Германии разделилось на просоветское, выступавшее за использование насилия против парламента, и антисоветское, которое заявило себя мирным и выступало за парламент (Elias 1996: 215–217). Ко второму из них принадлежали либеральная интеллигенция и евреи. Большинство представителей истеблишмента времен Вильгельма были противниками Веймарской республики, называли парламент «говорильней», а саму республику «свинарником» (Elias 1996: 189). Они считали демократию неподходящей для Германии и хотели возвращения абсолютистского правления (Mann 1919, цит. по: Waite 1977: 282). За этими настроениями представителей истеблишмента, как утверждает Элиас, стояла их неспособность смириться с поражением Германии в войне, развязанной во имя их собственных ценностей, а также с тем фактом, что поражение привело к перераспределению власти в пользу рабочего класса. Более всего им было ненавистно то, что у власти в Веймарской республике стоял столь презираемый ими «сброд». Кроме того, в силу ограничений, налагаемых на размер немецкой армии условиями Версальского договора, привилегии военной карьеры, к которой многие стремились, были значительно урезаны. Испытав глубочайшее разочарование, многие вступали в формирования «фрайкорпс» с тем, чтобы противостоять «большевистской угрозе». Так был дан отсчет эскалации насилия и сопротивления насилию, окончившейся приходом Гитлера к власти (Elias 1996: 188ff) [8].

Пока страны-победители контролировали соблюдение условий Версальского договора, шансы на достижение ультраправыми группами их целей ограничивались. Однако боязнь распространения большевизма вскоре ослабила их бдительность; лидеры западных стран стали рассматривать крайне левых как наиболее серьезную угрозу. С разворачиванием процессов роста насилия, согласно Элиасу, возникала типология ультраправой «карьеры». Человек начинал офицером в вильгельмовской армии или кадетом в прусском кадетском корпусе, затем вступал во «фрайкорпс», скорее всего участвовал в неудачной балтийской кампании. Затем он становился членом одной из тайных террористических организаций, например «Консула» (Элиас делает предположение, что в годы Веймара в результате террористических актов были убиты около тысячи политиков и сторонников республики). В конечном счете, человек примыкал к нацистской партии (Elias 1996: 191–192). И в этой ситуации, как утверждал Элиас,

«Гитлер преуспел в том, в чем потерпели неудачу лидеры “фрайкорпс”, — в разрушении Веймарского парламентского режима. Он смог это сделать, потому что предпринял усилия по мобилизации широкой общественности при помощи внепарламентской пропаганды. “Фрайкорпс” были среди его наиболее важных предвестников, проложив ему дорогу. Их цели во многом совпадали с его целями. Но все же несмотря на процессы варваризации, через которые проходили их установки и ментальность, они остались укорененными в традицию элитных офицеров — традицию старого благородного satisfaktionsfähige Gesellschaft (общества сатисфакций), в котором основное место занимает средний класс. Гитлер, ефрейтор, прорвался сквозь элитные барьеры офицерского и студенческого движений и превратил их в широкое популистское движение без классовых ограничений для его распространения. Теперь принадлежность к “немецкой расе” открыла дверь большему количеству людей, чем принадлежность к знати или к среднему классу, или чем принадлежность к офицерским корпусам или студенческим объединениям для молодежи» (Elias 1996: 197).

Таким образом, возвышение Гитлера включало определенного рода «демократизацию». Оно также включало рост насилия, а Веймарская республика была недостаточно сильной, чтобы бороться с этим. Элиас отмечает: «Жестокость национал-социалистического движения, при поддержке частных оборонных организаций, …вызвала практически полное рассредоточение “монополии” на применение силы, без которой государство не способно функционировать в долгосрочной перспективе, и уничтожила Веймарскую республику изнутри» (Elias 1996: 228).

 

Подъем нацизма

Немцы в целом не выработали габитуса и сознания, свойственного привычке поиска компромисса в рамках парламентского режима, и это было одним из последствий того, что процессы объединения государства и индустриализации не были результатом структурно созданного давления снизу, а, скорее, происходили при поддержке абсолютизма (Elias 1996: 288–297). Напротив, немцы развили образец поведения в зависимости от внешнего авторитарного контроля, выражаемый при помощи таких понятий, как Kadavergehorsam — «покорность трупа» (Elias 1996: 382). Ганс Франк, рейхсминистр и генерал-губернатор оккупированной Польши, перефразирует Канта: «Вот категорический императив Третьего рейха: поступай так, чтобы Фюрер одобрил твой поступок, если бы знал о нем» (Elias 1996: 383). С этим соотносится метафора Radfahrermechanismus — «механизма велосипедиста» (Elias 1996: 380), которая означает желание подчиняться властвующим и перенос враждебности на тех, кто находится ниже. Это было одним из признаков глубоко укорененного в немецком габитусе и культуре отождествления себя с угнетателем и при нацистской власти вело к результатам, явившим себя в концентрационных лагерях.

Элиас также вводит различение «черной» и «белой» идеологий, отсылающее к различению черной и белой магий. Доктрина нацизма, по его утверждению, была «черной идеологией, полной идей, которые скорее подходили для доиндустриального, а не индустриального мира» (Elias 1996: 380). В дополнение Элиас приводит довод, что

«Гитлер был изобретательным политическим колдуном… [Его] функция и свойства были подобны функциям заклинателя дождя… в примитивных племенах. Он убедил… измученный народ в том, что даст им все… чего они желают сильнее всего, точно как заклинатель дождя обещает народу, исстрадавшемуся от голода и жажды в период долгих засух, что он вызовет дождь» (Elias 1996: 389).

Нацисты также спровоцировали стремительный рост чувства собственного достоинства немцев, провозгласив их представителями «арийской расы», «превосходящей» других. Холокост вырос напрямую из расовой идеологии нацизма, утверждает Элиас (Elias 1996: 311–312). Однако в то время как нацизм и холокост произошли отчасти вследствие специфически немецких социальных и психологических процессов, согласно Элиасу, они имели своим истоком течения, которые вовсе не были уникальными. Как отмечает Элиас,

«многие современные события говорят о том, что национал-социализм обнаружил, пожалуй, в наиболее бесспорных формах, каковы общие условия современных обществ, тенденции действия и мышления, которые могут быть в той же степени найдены где-то еще» (Elias 1996: 303) [9].

В большинстве современных обществ встречаются группы, разделяющие убеждения, сходные с идеями нацистов. Мы уже показали, что Элиас объясняет приход последних к власти как часть процесса, в котором тенденции децивилизации одержали верх над тенденциями цивилизации. Как он объясняет их попытку истребить евреев? Согласно Элиасу, во время прихода к власти нацисты использовали евреев в качестве «козла отпущения». Они также получали экономическую выгоду от экспроприаций и убийств (Elias 1996: 304). Но Элиас заключает: «окончательное решение еврейского вопроса» не может быть сведено к этим экономическим и стратегическим целям. По утверждению Элиаса, центральным для понимания холокоста является то, что он всегда был одной из первостепенных целей Гитлера. Это поддерживалось руководством СС, и ни Гитлер, ни его приближенные из СС не скрывали своих планов. Таким образом, миллионы евреев были убиты из-за убеждения Гитлера и наиболее влиятельных национал-социалистов в том, что евреи — это раса «второго сорта», чье присутствие в Германии и Третьем рейхе представляет угрозу «расовой чистоте». Поэтому когда во время войны нацисты уже не должны были считаться с мнением остальных стран, они использовали свою власть, чтобы воплотить страстно лелеемые идеи. Как пишет Элиас,

«нетрудно ответить на вопрос о том, почему в 1939 году [10] был принят курс на уничтожение всех евреев. Это решение и его реализация напрямую следовали из центрального положения системы убеждений нацизма. Гитлер и его соратники никогда не делали тайны из своей абсолютной и безоговорочной ненависти по отношению к евреям или желания уничтожать их. Неудивительно, что как только риск уменьшился, они начали приводить свою тягу к разрушению в действие» (Elias 1996: 311–312).

Суть в том, утверждает Элиас, что нацистская расовая идеология не была создана для сокрытия предположительно «рациональных» целей, а являлась краеугольным камнем плана по установлению «расово чистой» «тысячелетней Империи». Что за люди разделяли данную идею? Элиас убежден:

«Большинство руководителей партии были… “недоучками”. Во времена старого порядка они были… аутсайдерами или потерпели неудачу, часто питали сильные амбиции, делавшие их неполноценность внутренне невыносимой… Нацистская система убеждений с ее псевдонаучным глянцем, которая тонким слоем легла на примитивную, варварскую национальную мифологию, была наиболее выразительным признаком морального и интеллектуального сумрака, в который они были погружены. То, что эти убеждения не выдерживали критики более образованных людей и за редкими исключениями не представляли для них интереса, возможно, явилось причиной недооценки серьезности таких убеждений и подлинности вкладываемых в них чувств. Немногие из социальных и в особенности национальных мифов нашего времени свободны от подобного вымысла и невежества. Национал-социалистическая доктрина, как кривое зеркало, показывает, как выделены некоторые их общие черты» (Elias 1996: 315).

Таким образом, нацистская система убеждений стала экстремальным примером идеологии, которая не является чуждой современным обществам. Как таковая, она привлекала прежде всего необразованных людей, которые оставили отпечаток в характеристиках общества века двадцатого. Так или иначе, из всех западных стран именно в Германии, которая в итоге претерпела ряд «варваризирующих» тенденций, упомянутых нами, в условиях набирающего обороты внутреннего и внешнего кризисов подобные группы с большой вероятностью получали доступ к государственной власти.

 

Заключение

Мы продемонстрировали, что попытки опровергнуть теорию Элиаса, предпринимаемые такими авторами, как Бауман, терпят неудачу, поскольку они представляют собой неверную интерпретацию его работ. Они также ошибочны в том смысле, что не учитывают многолинейность его теории, созданной для объяснения разницы траекторий государственного самоопределения в Британии, Франции и Германии, а также долгосрочных, в итоге децивилизирующих тенденций развития, которые в случае Германии вели к нацизму.

Необходимо, впрочем, сделать некоторое замечание в пользу Баумана в сравнении с Элиасом: он разрабатывает объяснение того, почему холокост был направлен преимущественно против евреев (Bauman 1989: 31ff). Элиас почти не затрагивал такого вопроса, несмотря на свое еврейское происхождение [11]. Из этого следует, что для более ясного объяснения холокоста было бы продуктивно совместить этот аспект в работе Баумана с анализом того, почему в итоге траектория развития Германии получила курс на децивилизацию, описанный Элиасом.

Доводы Беркитта все же более убедительны. Соединяя положения теории модерности Баумана с теорией процессов цивилизации Элиаса, он делает некоторые не лишенные интереса заключения. Тем не менее, в конечном счете его попытка превзойти Элиаса оказывается неудачной из-за того, что он не видит, насколько важным для теории Элиаса является понятие «функциональной демократизации». Он также не способен оценить фундаментальную роль, которую Элиас приписывал группам среднего класса. Кроме того, он не уделяет достаточного внимания демонстрации того, какое место в долгосрочном процессе развития, в итоге оказавшемся децивилизирующим, приведшим к расцвету нацизма, заняли такие события, как «брутализация» господствующих групп буржуазии в Империи кайзера, во время Первой мировой войны и в процессе эскалации насилия и встречного насилия в Веймарской республике, когда шел спад в «монополизации силы» государством.

В своем недавнем эссе Кузмикс замечает: «В некотором отношении анализ, произведенный Элиасом, представляется предвзятым — пруссоцентричным, “малогерманским” (kleindeutsch, имеется в виду взгляд сторонников Малогерманского пути объединения Германии в противовес Великогерманскому пути. — Прим. перев.) и сфокусированным на протестантизме» (Kuzmics 1994: 11, 12). Это суждение стоит рассмотреть более подробно. Оно может указать некоторые пробелы в работах Элиаса, например, отсутствие объяснения того, почему нацистская партия возникла прежде всего в Мюнхене и почему ее лидером был австриец. Убедительность замечания Кузмикса подтверждается его корректным пониманием работ Элиаса и прекрасным знанием социально-исторического развития Германии. То есть оно сделано на основе оригинального исследования, а не выглядит непродуманным философским или идеологическим «быстрым решением», что, как нам представляется, отличает работы Баумана и — в меньшей мере — Беркитта.

Уместно предоставить заключительное слово в нашем эссе самому Элиасу, чтобы дать представление о его осведомленности о том, что Бауман и Беркитт называют «амбивалентностью» современной цивилизации. По Элиасу,

«вопреки всем сомнениям, которым подвергалась вера в прогресс, ею по-прежнему наполнена самопрезентация людей на Западе. И в то же время их чувства противоречивы, это мешанина любви и ненависти к себе, гордости и отчаяния — гордости за необычайную способность к открытиям, отважность и гуманистические достижения своего времени; отчаяние, вызванное собственной бессмысленной жестокостью. Многочисленные свидетельства говорят им, что они находятся на высочайшей ступени развития цивилизации. Другие, и среди них бесконечные войны, заставляют в этом сомневаться. Дело Эйхмана вместе со всем, что оно вынесло на поверхность, относимо ко второй категории. Давно общедоступные факты попали под подозрение и были представлены в новом свете, с личной и официальной точек зрения. Люди больше не могли игнорировать их» (Elias 1996: 302–303).

Мы надеемся, что в этом эссе мы доказали необходимость серьезного подхода к работе Элиаса о соотношении процессов цивилизации и децивилизации в социальном развитии Европы, не в последнюю очередь для понимания таких чудовищных событий, как распространение нацизма и холокост. По нашему мнению, А. Сика точно ухватил это, когда подметил: «…даже сегодня Элиас выделяется на фоне других социальных теоретиков. Нам нужно превзойти его, но только после усвоения и понимания того, в чем состоит его подлинная оригинальность» (1984).

Источник: http://www.stephenmennell.eu

 

Литература

1. Bauman Z. 1989 — Modernity and the Holocaust.Oxford: Polity; 1991 — Modernity and Ambivalence.Oxford: Polity.
2. Bourdieu P. 1979 — Distinction: a Social Critique of the Judgement of Taste. L.: Routledge and Kegan Paul.
3. Burkitt I. 1996 — Civilization and Ambivalence // British Journal of Sociology. No. 47 (1). P. 136–150.
4. De Stael A.G. 1985 — Über Deutschland.Frankfurt: Insel Verlag (первоначально опубликовано в 1814 году).
5. Elias N. 1939 — Über den Prozess der Zivilisation.Basle: Haus zum Falken. 2 vols.; 1950 — Studies in the Genesis of the Naval Profession // British Journal of Sociology. No. 1 (4). P. 291–309; 1978 — What Is Sociology? L., Hutchinson; 1983 — The Court Society.Oxford: Blackwell; 1987 — Involvement and Detachment.Oxford: Blackwell; 1991 — The Symbol Theory. L.: Sage; 1994 (a) — [1939] The Civilizing Process (однотомное издание, включающее: The History of Manners and State-Formation and Civilization [в США выходила под названием: Power and Civility]).Oxford: Blackwell; 1994 (b) — Reflections on a Life.Oxford: Polity; 1996 — The Germans: Power Struggles and the Development of Habitus in the Nineteenth and Twentieth Centuries.Oxford: Polity.
6. Elias N. and Dunning E. 1986 — Quest for Excitement: Sport and Leisure in the Civilizing Process.Oxford: Blackwell.
7. Elias N. and Scotson J.L. 1994 — The Established and the Outsiders. L.: Sage.
8. Kalberg S. 1992 — The German Sonderweg De-Mystified: A Sociological Biography of a Nation // Theory, Culture and Society. No. 9 (3). P. 111–124.
9. J. Keane (ed.). 1988 — Civil Society and the State. L.: Verso.
10. Kuzmics H. 1994 — State-Formation, Economic Development and Civilization in North-Western and Central Europe: A Comparison of Long-Term Civilizing Processes inAustria andEngland / неопубликованный текст, представленный на Мировом социологическом конгрессе в Билефельде (Германия).
11. Levinas E. 1982 — Ethics and Infinity.Pittsburgh:DuquesneUniversity Press.
12. Mann T. 1919 — Betrachtungenein eines Unpolitischen (Reflections of an Unpolitical Man).Berlin.
13. Robinson R.J. 1987 — “The Civilizing Process”: Some Remarks on Elias’s Social History // Sociology. No. 21 (1). P. 1–17.
14. Russell S.B. 1996 — Jewish Identity and the Civilizing Process. L.: Macmillan.
15. Said E. 1978 — Orientalism. N.Y.: Random House.
16. Scheff T.J. 1994 — Bloody Revenge: Emotions, Nationalism and War.Boulder,CO, West-View Press.
17. Sica A. 1984 — Sociogenesis versus Psychogenesis: The Unique Sociology of Norbert Elias // Mid-American Review of Sociology. No. 9. P. 49–78.
18. Waite R.G.L. 1977 — The Psychopathic God: Adolf Hitler. N.Y.: Basic Books.

 

Примечания

1. Мы благодарны Дону Беннету, Йопу Гудсблому, Ричарду Килминстеру, Михаэлю Крюгеру, Гельмуту Кузмиксу, Эон О’Мэхони и Беро Ригауэру за их ценные комментарии к ранним версиям эссе.

2. Несмотря на то что в названии своей основной книги «О процессе цивилизации» Элиас использовал это понятие в единственном числе, в более поздних работах он различал процессы цивилизации отдельных обществ и процессы цивилизации индивидов и человечества в целом. На индивидуальном уровне этот термин совпадает с традиционным пониманием социализации, впрочем, с несколько более сильным акцентом на эмоциях.

3. В эссе под названием «Насилие и цивилизация: монополия государства на физическое насилие и посягательство на нее» (см.: Keane 1988) Элиас утверждал, что «…монополия на применение физического насилия… является, как и многие другие человеческие изобретения, в высокой степени неоднозначной. Так же, как приручение огня стимулировало процесс совершенствования приготовления пищи и жестокие поджоги хижин и домов, как атомная энергия является одновременно богатым источником энергии и внушающим ужас оружием, социальное изобретение монополии на физическое насилие амбивалентно. Это опасный инструмент. Со времен фараонов до сегодняшних диктаторских режимов право распоряжаться монополией на применение насилия используется в целях определенных малых групп. Однако ее функция для самих монополистов — не единственная функция. Государственная монополия на насилие также имеет ключевое значение для людей, которые живут в государстве. Установление мира — относительно мирная коллективная жизнь больших человеческих масс — в большой мере основывается на этом институте, тесно связанном с государственной налоговой монополией» (p. 179–180).

4. В оригинале — drive—economy; при переводе использовался вариант, предложенный А.М. Руткевичем (Элиас Н. О процессе цивилизации. М.; СПб.: Университетская книга, 2001). А.Ф. Филиппов переводит данный термин как «распоряжение влечениями» (Элиас Н. Отношения мужчины и женщины: изменение установки // THESIS. 1994. Вып. 6. С. 117).

5. Элиас предложил проводить различие не только между биологической эволюцией и социальным развитием, но и между социальным развитием и историей. «Социальное развитие» относится к возникновению и трансформации относительно постоянных структур, «история» — к уровню преходящих событий. См.: Elias 1969, в частности главу 1, «Введение: Социология и история», с. 1–34, и Elias 1991.

6. Отчасти исключением является Гете, который был чиновником при небольшом суде в Веймаре.

7. Хотя позже он сожалел об этом, Томас Манн написал в 1919 году в «Размышлениях об аполитичном человеке», что демократия является в корне антинемецкой, чуждой национальной Kultur. Когда генерал Людендорф попросил Макса Вебера определить понятие «демократия», тот написал: «При демократии люди выбирают человека, которому они верят. Затем избранный лидер говорит: “Заткнитесь и подчиняйтесь мне”. После этого массы и политические партии уже не могут вмешиваться» (обе цитаты приведены по: Waite 1977: 282–283).

8. При помощи понятия «фигурации двойного захвата» Элиас предлагал социологический эквивалент распространенной идеи о существования «порочных» и «благих» кругов. Подробное обсуждение этого Элиасом представлено здесь: Elias 1987: 48–49, 72–74, 96ff.

9. Сходные идеи высказывались Шеффом (1994) в его теории «спиралей стыд-гнев».

10. Так как Элиас писал об этом в 1960-е годы, он еще не мог знать, что решение о тотальном уничтожении было принято летом 1941 года.

11. Элиас вкратце обсуждает проблему евреев в Германии в «Размышлениях о жизни» (1994 b), и, конечно, его теория истеблишмента и аутсайдеров выросла отчасти из его собственного опыта (Elias and Scotson 1994). Также см.: Стивен Рассел. Еврейская идентичность и процесс цивилизации (1996).