Без удовольствия

Наша конференция носит название «научно-практической». Я думаю, что наука предполагает выдвижение теорий. Следовательно, связь науки и практики для меня синоним к связи теории и практики. Каждый разговор о соотношении теории и практики поддерживается убеждением, что они существуют отдельно друг от друга. Сколь бы «фундаментальной» ни была первая и сколь «эффективной» — вторая, теория и практика самовозрастают тогда в блестящей изоляции. Тем самым утонченность понятий, красота слога, эффективность институтов, гражданская активность всегда оказываются лишь слабым замещением несуществующего общего поля. Ограниченность перспектив порождает ущербные стратегии критики, настаивающие на исключительности частных случаев. Претворить единство теоретического усмотрения и практического действия в опыт познания, нарушив благостное спокойствие академических суждений о связи теории и практики, — вот та задача, решению которой должно служить исследование в собственном смысле слова.

Исследовательская позиция требует от каждого, кто решается её занять, неукоснительного стремления сопрягать понятие, слово, действие, образ как части реальности. Исследователь в области общественных и гуманитарных наук всегда является реалистом в том смысле, что он в своем опыте должен сформировать отношение к возможности существования изучаемого им феномена. То, что исследуется — исследуется в своем отношении к существованию. Испытание соотношения между познаваемым и познающим вплоть до его полного разрыва и окончательного отбрасывания, повторного восстановления, изобретения, открытия и так дальше образует суть мыслительного акта. Работа исследователя требует признания в двояком смысле утверждения реальности или нереальности исследуемого и раскрытия собственных мотивов к исследованию с этой точки зрения. То есть работа исследователя включает в себя волю — тут не о чем спорить. Вопрос о том, что есть и чего нет, нельзя отделить от решения исследователя о том, что должно быть и чего быть не должно. Это часто неприятно делать. Вообще в работе исследователя нет и не должно быть много приятного, «комфортного». Исследовательская работа выполняется без удовольствия.

Вопрос о том, что исследуется, неотделим, как видно, от вопроса о том, кто исследует. Несовершенства, часто преследующие человеческое познание, зачастую исключаются из представления «окончательных» результатов. Но именно неукротимое стремление добавить к этим результатам ещё что-то, недовольство достигнутым делает исследователя исследователем, одновременно вовлекая в процесс познания его субъективность. Субъективный опыт переплавляется в теорию как её источник, резервуар и горизонт. Теория в свою очередь проверяется субъективным опытом как своим развитием и воплощением. Параэмпирическое и паратеоретическое пронизывают процесс познания, показываются в нем и тревожат его. В каком-то смысле все это сродни болезни. Поэтому неудивительно, что терапевтическое часто оказывается оборотной стороной теоретического. Или, может быть, проводимое исследование обнаруживает разные модальности: эпистемологическую, деонтологическую, клиническую.

Язык науки бесконечно преследуем этими «призраками»-модальностями, регулярная немота которых спровоцирована пробелами (случайными и осознанными) в речи исследователя. Что мы решаемся назвать и о чем молчим, говорит с нами, через нас и поверх нас. Предоставлять говорить фактам, образам или цитатам — это, конечно, тоже род молчания. Чем больше препон ставится речи, чем теснее она замыкается в границах «своего» языка, «своего» материала, «своих» проблем, тем больше количество преследующих исследователя призраков, фантомов, фикций. Каждая академическая дисциплина есть, в конечном счете, просто собрание фикций, чаще других тревожащих воображение исследователей. Желание всегда и во всем сохранять точность высказывания, верность своему собственному голосу лишь все больше и больше отрывает исследователя от реальности, хотя и может тешить его честолюбие. Необходимо услышать чужой голос и — в пределе — заговорить не своим голосом, чтобы дать мысли сколько-нибудь пространства для развития. Свой голос нужно услышать через другие голоса. Воспользоваться разумом — значит сделать его границы проницаемыми, отказываясь сразу и навсегда делить области рационального и не рационального. Пожалуй, сам термин «рациональность» мешает любому исследованию.

Мысль взыскует многих языков, и многоязычие мысли входит в число непременных условий науки. Есть, конечно, опасность разменять с трудом обретаемое многоязычие мысли на легкость «мобильности». И потому не следует отождествлять развитие мышления с его универсальной подвижностью и вообще универсальностью интеллектуальной работы. Исследовательское мышление должно носить частный характер, то есть осуществляться из конкретной ситуации. Бурение глубинных пластов реальности требует устойчивости, связи с определенным местом, долгой разведки. Опыт проникает в теорию через признание исследователем своего места и горизонта, открывающегося из этого именно места. Подлинное разнообразие открывается в малом. Обживание своего места происходит не так уж и быстро, поэтому поспешность вовсе не относится к числу исследовательских добродетелей. Скорее лень, медлительность, пассивность являются верными спутниками исследователя.

Сейчас, когда так часто кричат о «скоростях» происходящих изменений, не требуется ли особенно медленная ручная работа на своем месте? И коль скоро местом, придающим такое «ускорение» исследователю, оказывается университет, может быть, университет нужно исподволь разрушать каждым шагом своего исследования? Должны ли вообще существовать университеты для исследования? Для меня это сомнительно. Университеты создавали для исследований приятную среду, в которой можно было безопасно работать, сохраняя уверенность в завтрашнем дне. Таким образом, исследователи превращались в больших детей, не заботящихся ни о чем, кроме своих теоретических игрушек. Пора позаботиться и о других вещах. Я думаю, что сегодня смысл исследования заключается именно в заботе. Не переходить от одного к другому, а все время повторять одно и тоже, смотреть на одно и тоже, говорить одно и то же — вот, что становится сегодня по-настоящему трудным. Забота заключается в удержании постоянства, потому что через него и только через него сохраняется разнообразие мира.

Какие заботы могут быть у исследователя? Во-первых, исследователю нужно заботиться о себе. То есть не отождествлять заслуживающее изучения с приятным или обещающим успех, не занимать самонадеянную позицию «переводчика» со всех языков сразу, не думать, будто можно сколь угодно долго сидеть на двух стульях, аккуратно разделяя «жизнь» и «науку». Эту заботу я называю этической. Во-вторых, исследователю нужно заботиться о том месте, в котором он находится. То есть не думать только о том, что он может взять, но и о том, что он может дать, понимать исследование как многосторонний процесс со-действия различных многосоставных сред («природных», «культурных», «технических»). Эту заботу я называю экологической. В-третьих, исследователю нужно заботиться о том, что еще только обещает случиться. А еще больше: о том, что никак себя не показывает, то есть о неизвестном. А еще больше о том, что, показывая себя слишком часто, кажется «естественным» и неизменным. Исследователю нужно заботиться о будущем. Эту заботу я называю стратегической. Сейчас я могу дать определение того, что я пониманию под исследованием. Исследование — это проницаемое единство этики, экологии и стратегии. И пока довольно об этом. Но я продолжаю заботиться.