Проклятие советолога

Написав пару недель назад в Фейсбуке о советской мистике (о главном редакторе ВФ и смерти Брежнева), я невольно подумал и о мистике антисоветской. Вот об этом сейчас расскажу. Длинновато, но иначе не объяснить ситуации. Этот текст я бы назвал «Проклятие советолога». Антагонисты большевиков тоже несли в себе мистическое начало, веру в силу слова. Я впервые надолго попал в Западную Европу в 1992 году, получив стипендию фонда Генриха Бёлля. Самое смешное, что присланных мне денег хватило только на авиабилет в одну сторону. Удивительно, что его продали. Но продали. И пограничный немецкий контроль пропустил, хотя теперь требуется показать обратный билет. Но тогда еще продолжалась постсоветская неразбериха. Друзьям, смеясь, говорил, что исполнил давнюю мечту советского интеллигента: получил билет на Запад в дне сторону. Я всегда был далек от партийных кругов, коммунистическая идеология вызывала брезгливость и неприязнь. А тут и советская власть кончилась. Ушла демагогия коммунистического образа жизни, вернее, не ушла, но перестала определять жизнь. Я пришел в некую гармонию с самим собой. По логике от противного западные философы-противники коммунистической идеологии казались носителями не то, что бы света, но кем-то вроде «рыцаря с Запада» Арагорна или Гэндальфа. Роман Толкиена перевел мой друг тех лет Андрей Кистяковский, подарил мне третий экземпляр машинописи, который переплел другой мой друг Лев Турчинский. Книгой-рукописью зачитывался не только я, но и мой сын, и его друзья. Сын даже выпилил из обломка рельса железный меч, чтобы походить на Арагорна. Когда книга вышла, я написал на нее рецензию. В результате журнал, опубликовавший рецензию, попал в поле зрения органов, получив письмо от якобы специалиста, писавшего о «хулиганском переводе» и обещавшего автора и рецензента пригласить «погостить» на Игарку. Редакция просила меня ответить на это письмо. Я ответил. Но это, впрочем, другая история. И вот в октябре или ноябре 1992 года я получил приглашение в Швейцарию, во Фрибург, на конференцию. Приглашение было несколько неожиданным. Я уже собрался в Москву, упаковал вещи. Но три дня на эту конференцию у меня еще было. И вправду, практически с поезда я успел только заехать домой за вещами и вернуться на Кёльнский вокзал (домой ехал поездом). Конечно, я был еще вполне советским человеком, не понимал, что Швейцария требует (особенно конференция) костюма и галстука. То есть понимал. Но мне неохота было распаковывать чемодан, куда кое-как уложил костюм, и я поехал в грубошерстном свитере. На конференции делал доклад о европейском смысле России, чем вызвал, как теперь понимаю, очевидное изумление многолетних борцов с советским режимом, привыкшим считать Россию если и не империей зла, то уж (так тогда произносили) «Верхней Вольтой с ракетами». Но никак не Европой. В какой-то момент я это понял, но смутиться не успел. На помощь мне пришел патриарх антисоветизма Юзеф Бохеньский (1902-1995), основатель советологии, как о нем теперь говорят. Нет, он не поддержал меня, но повел себя так, что я понял условность разделения на правое и левое и, более того, вдруг с ужасом шока увидел варварство «рыцаря Запада».

Там я увидел, что антисоветчик Бохеньский вполне по безумию равен партийно-коммунистическому функционеру. Надо сказать, что из западных ученых, тоже борцов с коммунистической идеологией, у меня были и друзья. Во Фрибург приехали на ту конференцию двое — Карл Граф Баллестрем из Католического университета города Айхштетт (Бавария), пригласивший меня как-то в свой университет на два месяца, и ставший мне близким другом Ассен Игнатов, эмигрант из Болгарии, блестящий знаток русской до и пореволюционной философии, автор книг и статей на немецком языке. В Германии он оказался после разных сложностей судьбы. Скажу пока одно: жена донесла на него в болгарские репрессивные органы, что он против коммунистических идей. Как честная партийка она сказала ему об этом. В этот момент Ассен улетал на конференцию в Бельгию. Ему позволили улететь, ожидая, что (что уже не раз бывало) он вернется к своему удаву как кролик. А он вдруг попросил политического убежища в Бельгии. Потом перебрался в Германию. Но о нем как-нибудь отдельно, в другой раз. Он-то и предложил Эдуарду Свидерскому, устроителю конференции, пригласить меня в Швейцарию. Теперь надо ввести еще одного персонажа. Это был философ из Польши, имя и фамилию которого, к своему стыду, я запамятовал. Кажется, не то имя, не то фамилия звучали как Марек. Он мне подарил даже свою статью о Фихте, но мой немецкий тогда был очень даже швах, и я кому-то передарил этот текст. Так что не могу назвать одного из главных действующих лиц. Зато самого главного персонажа назвать могу, лицо более чем известное. Повторяю: это известный философ католического толка, тоже поляк Юзеф Мария Бохеньский. Эмигрант, осевший в Швейцарии.

И вот во время одного из заседаний конференции открылась дверь, и вошел высокий в белой мантии (какое-то белое одеяние с развевающимися полами) человек с оттопыренными ушами (вроде нашего Победоносцева) в сопровождении мужчины в черном пасторском костюме (помощник, служка? — не знаю). Через секунду я и не думал о своих вопросах. Сидевший рядом со мной Ассен Игнатов шепнул: «Смотри, это сам Бохеньский. Ведь ты никогда не видел его, бедный мой друг из империи зла». Не успел я на это отшутиться, как вошедший в белом одеянии красиво и страстно воздел руки к небу и обратился к ведущему конференцию: «Свидерский, ты почему пригласил сына этого негодяя из Польши?! Он был номенклатурным работником и травил меня в свое время!! Пусть покинет этот зал». Все посмотрели на философа Марека из Польши. «Он хороший специалист», — ответил, оправдываясь, подтянутый и спортивный Свидерский, у которого, возможно, были свои основания пригласить сына номенклатурного работника. Шло массовое приручение людей из соцлагеря, хоть мало-мальски проявивших себя в чем-то. Свидерский опекал философов. Марек побледнел, даже задрожал, растерянно встал, пожал плечами и хотел было выйти. Философский форум робко молчал. Ведь сам Бохеньский сказал! И тут вдруг поднялся высокий, сухой, как положено родовитому аристократу (Бохеньский, несмотря на рост, был полноват), Карл Граф Баллестрем. Свой титул он сделал своим вторым именем. Поднявшись, он обратился к Бохеньскому. Голос его, надо сказать, был абсолютно тверд: «Дорогой профессор Бохеньский, я ваш ученик, смею думать, что хороший ученик, поэтому хочу повторить вам ваши же уроки. Вы учили меня, как бороться с коммунистической идеологией, но вы же учили меня и основам этики. Вы всегда говорили, что сын за отца не отвечает и что человека надо судить по его делам. Дела интеллектуала — это его тексты. Тексты господина Марека отличные». Поступок в той ситуации, что и говорить, был достойный и смелый.

И наступила тишина. Честное слово, все замолкли. Бохеньский, слушая Баллестрема, даже руки свои воздетые опустил. Но тут снова их вскинул и выкрикнул: «Баллестрем, проклинаю тебя и твое потомство!». Он был оскорблен, вел себя, как оскорбленный самодур, забыв в тот момент, что он еще и священник. И вышел быстро за дверь сопровождаемый помощником в черном.

День завершился как-то скованно и тоскливо. Никто об этом случае ничего не говорил.

Через день я вернулся в Кёльн. А на следующий день поездом отправился в Москву. Было много других забот (например, как избежать грабежей во время железнодорожного путешествия по России). И об эпизоде с Бохеньским я забыл. Дома тоже случилось немало проблем, надо было выживать в постперестроечное время. Но через месяц позвонил мне Ассен Игнатов, с которым мы сдружились за время моего четырехмесячного житья в Германии. «Знаешь, — сказал он мне тревожным голосом, — проклятие Бохеньского подействовало. У Баллестрема заболел младший сын Томас. Тяжело заболел. Рак. Проклятие не даст ему выздороветь». Томаса Баллестрема я несколько раз видел. Необычайно красивый молодой человек с вьющимися светлыми волосами. «Наверно, надо позвонить профессору Баллестрему?» — спросил я. «Думаю, он переживает,- сказал по-прежнему тревожно и немного суеверно Ассен, — не надо». Но так получилось, что у меня через полгода была двухмесячная стипендия в Айхштетт, где как всегда Баллестрем позвал (и привез на машине: вилла его была под городом) меня с женой и дочкой в гости. За столом был и Томас, бледный, почти без волос, но живой и выздоравливающий. Немецкая медицина, молодость и сила воли родителей справились с болезнью.

Вот такая странная история о том, как заклинательное проклятие западного начальника подействовало лишь частично. У нас расправлялись круче. Но все же это кусочек истории философской жизни ХХ века. Бохеньский умер девяноста трех лет от роду в 1995 году. Карл Граф Баллестрем пережил его на двенадцать лет.