Последний символист

Степун Ф.А. Мистическое мировидение. Пять образов русского символизма / Пер. с нем. Г. Снежинской, Е. Крепак, Л. Маркевич. – СПб.: Владимир Даль, 2012. – 479 с.

<…> Проблема революции полностью заслонила истинный лик России.
Федор Степун (1964)

Степун написал достаточно много — и многое из им написанного уже переиздано [1], однако, как и многие тексты, не попавшие в «первую волну» возвращенного, оно оказалось на периферии внимания не только «читающей публики», но и профессионального сообщества. Впрочем, в случае со Степуном такая судьба не кажется вовсе незаслуженной: если Deus conservat omnia, то актуальная память культуры — лишь немногое. Иное дело, что живет культура отнюдь не одним лишь актуальным: необходимо памятуемое немногими и вроде бы не особенно востребованное — чтобы было не только то, что «помнится», но и возможное к «припоминанию». В общем фонде памяти Степун занял свое место — не приметное, но прочное — не в числе особенно значимых фигур, но тех, кого вспоминают время от времени, чьи книги издаются и о ком выходят исследования — немного, но регулярно.

От рождения он был предназначен к роли посредника между культурами: его окружала двуязычная среда (немецкий был ему почти настолько же близок, как и русский), формирование происходило в среде, целиком ориентированной на европейскую культуру. Ему практически не пришлось «входить» в нее, уехав учиться в Гейдельберг, он уже был в ней, и дальнейшее его движение — это движение между ее пластами, работа в точках пересечения. В 1910 году он стал одним из инициаторов основания «Логоса», с его общеевропейским замахом (фактически, правда, проект был реализован лишь в Германии, России и Италии). Впрочем, только в России он приобрел особенный статус и значимость, явившись «окном» в современную философию, уникальным международным изданием, очередной попыткой выхода из русской интеллектуальной изоляции. В России он был одним из тех, кто знакомил публику с новыми идеями, был вестником новых интеллектуальных мод [2].

После высылки из России, оказавшись в Германии (после Степун неоднократно с глубокой благодарностью и уважением вспоминал о теплом приеме, оказанном высланным из России немецкими коллегами) и сумев в 1926 году получить благодаря своим многочисленным знакомствам в немецком академическом мире должность профессора в Дрезденском техническом университете, Степун сохранил привычную роль посредника, проводника, теперь уже знакомя немецкое общество с русской интеллектуальной и культурной традицией.

На протяжении более чем полувека он оставался заметной фигурой философского пространства — сначала в России, затем в эмиграции, одновременно в эмигрантском сообществе и в немецком академическом. При этом трудно сходу назвать какую-либо его значимую идею, которая оставалась бы востребованной или хотя бы при жизни вызвала громкий или глубокий отклик: он был ровным автором, неплохим эссеистом, хорошо владевшим философской культурой своего времени, но не более того. Лучшей его книгой оказались, что нередко среди поколения Андрея Белого и Зинаиды Гиппиус, мемуары: «Бывшее и несбывшееся» — самый серьезный и вдумчивый из его трудов. Оттого возникает недоумение: почему современники так много говорили о нем, чем обусловлен его статус, всеобщее признание, не выпадавшее на долю и более ярких персонажей эпохи?

Степун оказывается не столько творцом, мыслителем и т.д., сколько фигурой-посредником, тем, кто сводил между собой ранее незнакомых и без его помощи вряд ли имевших шанс познакомиться людей, кто знакомил с текстами, принадлежащими одной культуре, другую, и там, и там будучи «почти своим» — никогда до конца не становясь им, но «почти», на грани — той самой, что придавала ему дополнительный интерес: принадлежность одновременно к другому миру, способность сообщить нечто о нем, быть проводником к нему и в нем. Впрочем, проводником отнюдь не безыскусным — проводящим лишь по тем тропам, которые считает нужным показать, давая свою, внешне неброскую, но отчетливо присутствующую концепцию русской культуры.

Умный и ювелирно-точный в тексте Чижевский не удержался «вставить шпильку» Степуну даже в официальной поздравительной речи к 80-летию Федора Августовича (сопроводив ее, разумеется, в рамках риторического канона, похвальным выводом):

«[Степун] идет несколько иным путем, чем большинство из нас, ученых. В его университетские годы для философской молодежи особенно привлекательным было слово “интуиция”. Степун оставил своих философских учителей, не дождавшись решения вопроса о методе. В его собственном методе работы особенно значительную роль играет именно интуиция. Слово это звучало как волшебное имя таинственного пути познания глубочайших тайн действительности» [3].

Только что вышедшая в питерском издательстве «Владимир Даль» последняя книга Степуна «Мистическое мировидение» демонстрирует, насколько прав был Чижевский. Степун стремился создать своего рода введение в Серебряный век для немецкого читателя, выстроив серию из пяти очерков — о Вл. Соловьев, Н. Бердяеве, Вяч. Иванове, Андрее Белом и Александре Блоке, соединяющих в себе мемуарные зарисовки и краткие интеллектуальные портреты. Очерки во многом опираются на ранее опубликованные статьи и мемуары, однако интересно направление их переработки. Это всегда смягчение оценок, устранение многого из того, что может вызвать отторжение или сомнение у немецкого читателя: т.е., с одной стороны, создание привлекательного образа Серебряного века, могущего побудить немецкую публику к более детальному и серьезному знакомству с русской мыслью, а с другой — выделение черт, приемлемых, относительно близких для Степуна. Пожалуй, общее для всех пяти — это то, что они были, по выражению из статьи о Вяч. Иванове, включенной в сборник «Встречи», «людьми Запада» [4], пусть и не всегда и не во всем будучм «русскими западниками».

В рецензии Юрия Иваска, помещенной в приложении, отмечено, что «может быть, лучший очерк посвящен Бердяеву. В собственной философии Ф.А. Степуна ничего бердяевского нет. Мне лично всегда казалось, что идеи Бердяева ему глубоко чужды и враждебны. Тем удивительнее, что ему удалось так проникновенно понять и мысли, и личность Бердяева» (с. 476). Но сколь бы ни был ценен очерк о Бердяеве как попытка кратко, но целостно изложить его взгляды в единстве с его личностью [5], все-таки самый проникновенный и эстетически совершенный очерк посвящен Вячеславу Иванову, в основу которого положена русская статья, написанная к 70-летию поэта. Тем интереснее наблюдать за смягчением и уточнением формулировок: если в конце 30-х годов в мышлении Иванова Степун отмечает опасное — тягу к органическому, новой эпохе, которая на глазах становилась реальностью, далекой от того, что виделось поэту, то в очерке, вошедшем в последнюю книгу, эта оценка почти целиком снимается. В принципе, подобное стремление — нереализованное, но намеченное — присутствует уже и в названной статье, в заключение которой Степун пишет:

«Возвращаясь мысленно… к духовной жизни и быту довоенной России [6], мы после всего пережитого и передуманного нами не можем не видеть, что духовная элита тех лет жила и творила в какой-то искусственной атмосфере. Вершины, на которых протекала в то время наша жизнь, оказались, к несчастью, не горными массивами, прочно поднимающимися с земли, а плавучими облаками в романтическом небе. В мыслях той эпохи было много выдумки, в чувствах экзальтации, в историософских построениях будущего много отвлеченного конструктивизма. Все гадали по звездам и не верили картам и компасам. Всей эпохе не хватало суровости и трезвости. Так как за все это заплачено очень дорого, то увеличивать список грехов, пожалуй, не надо. Это можно спокойно предоставить нынешним врагам того блестящего возрождения русской культуры, которое было сорвано войной и революцией. Искренне каясь в своих грехах перед лицом Истины, мы, участники и свидетели духовного роста довоенной России, должны этим врагам (большевикам-марксистам, отрицающим дух, либералам-позитивистам, для которых дух религиозной философии и символического искусства всегда был не духом, а смрадом, и жестоковыйным церковникам, боящимся свободного цветения духа) твердо сказать, что и на социологически радикально перепаханной почве завтрашней России культурный расцвет начнется с воскрешения тех проблем и идей, над которыми думали и страдали люди символизма» [7].

Серебряный век для Степуна — момент расцвета русской культуры, образования возможностей, которым не суждено было реализоваться, но в возрождение которых он верит. И среди этого наиболее ценного для него оказывается свободная мистика — тот реалистический символизм, учение о котором, противопоставленном символизму идеалистическому, он ценит у Вяч. Иванова. Степун хранит верность Серебряному веку, верность и ключевым темам, и мотивам: срыв «символизма» для него в конечном счете — это срыв социальный, политический, обусловленный революцией, но не самим «символизмом». Как и в молодости, в его тексте нет страха перед «большими словами» — у них нет тяжести, или, по крайней мере, тяжесть, в них ощущающаяся, не их собственная. Хоть он и вспоминает и даже цитирует «Конец Ренаты» Ходасевича, но жизнетворчество в конечном счете благословляется им — история «мистической любви» Блока к Любови Менделеевой описывается с благоговением, где оговорки (о юношеских крайностях Андрея Белого и Сергея Соловьева) лишь немногим снижают пафос, который вряд ли было легко разделить немецкому читателю. «Трагедия» мелькает в тексте с частностью, которую удается превзойти лишь в текстах пятидесятилетней давности — и, как и у других символистов, мистика и любовь к крайностям ничуть не мешают трезвомыслию в практических вопросах и в точности мышления в научных исследованиях. Пожалуй, самое любопытное в этой последней книге Степуна — это возможность наблюдать за сохранением стиля, присущего русской публицистике времен его молодости, в котором приводимые им цитаты не выбиваются из текста, выглядя его естественным продолжением. Разлом русской культуры, пережитый ею в 1917-м и перешедший затем в разрыв, не стал таковым для Степуна, обладавшего завидной душевной уравновешенностью, «благой натурой», дарящей нас редким образчиком бережно сохраненного символистского наследия.

Примечания

↑1. В первую очередь необходимо отметить два сборника, подготовленные трудами В.К. Кантора, многолетнего исследователя мысли и творчества Ф.А. Степуна, чьи работы отличаются не только высоким профессионализмом, но и любовно-вдумчивым отношением к своему герою: (1) Степун Ф.А. Сочинения / Сост., вступ. ст., примеч. и библ. В.К. Кантора. М.: РОССПЭН, 2000; (2) Степун Ф.А. Жизнь и творчество. Избранные сочинения / Вступ. ст., коммент. В.К. Кантора. М.: Астрель, 2009.
↑2. Так, например, уже в Советской России, зимой 1920–1921 года он, получив через своего «университетского товарища и друга» проф. Рихарда Кронера 1-й том «Заката Европы», сопровождаемый рекомендацией: «самое поразительное произведение из всего, что появилось в Германии», — познакомил с ним своих друзей и коллег [Степун Ф.А. Мистическое мировидение. С. 432]. Результатом этого знакомства стал сборник «Освальд Шпенглер и Закат Европы» (М.: Берег, 1922), в свою очередь ставший поводом к высылке 1922 года, известной обычно под именем «философского парохода».
↑3. Чижевский Дм. И. Речь о Степуне // Степун Ф.А. Встречи. М.: Аграф, 1998. С. 248.
↑4. Степун Ф.А. Встречи. М.: Аграф, 1998. С. 130.
↑5. Так, в самом завершении очерка Степун дает выразительную характеристику, отмечая: «Не подобает осуждать Бердяева за страстную полемику с теми, кто мыслит иначе, нежели он. В сущности, он ведь никогда не полемизирует с чьими-то идеями, а всегда нападает на самого оппонента. Он пытается с помощью своих символов показать, что оппонент, находясь в той экзистенциальной ситуации, в которой находится, вообще не может направить свой духовный взор на трансцендентный мир. Бердяев не стремится опровергнуть — ему надо изменить своего оппонента» (с. 219–220).
↑6. Имеется в виду до Первой мировой войны.
↑7. Степун Ф.А. Встречи. М.: Аграф, 1998. С. 135–136.