Вторая мировая война: новые вызовы исторической науке

Какие новейшие методы более всего подходят для изучения событий Второй мировой войны, как происходит отбор этих методов? Могут ли возникнуть «традиционные методы изучения новейшей истории», специфические именно для изучения событий ХХ века?

Я вряд ли могу ответственно говорить за всю современную историографию по теме, но если мы отталкиваемся, прежде всего, от опыта прошедшей конференции, то видим, как минимум, две тенденции. Первая — это отход от традиционной военной истории и истории военной экономики и приложение к военному материалу всяких «новых» проблематик и, соответственно, методологий; то есть пресловутое изучение советской танковой промышленности в годы войны никуда не делось, но конференция под названием «Вторая мировая война» — совсем не про это, а про метаморфозы коллективной памяти, конструирование национальных мифологий, гендерные отношения, повседневность, микроисторию, метафоры травмы, преломление военного опыта в кино и литературе. То есть выход в широкое пространство «новой истории» и междисциплинарных штудий, с широким методологическим спектром: от Хальбвакса до Фуко, от феминистской теории до теории травмы.

Вторая тенденция: при сохранении традиционных исследований на базе документов и нарративных источников явственно виден «перекос» (без негативных коннотаций) в сторону «устной истории»: фонды финансируют сбор свидетельств, различные организации ездят, собирают, записывают, оформляют, публикуют, исследователи — исследуют. И здесь, соответственно, ставятся и так или иначе решаются свои методологические проблемы: как увидеть общее за частным и при этом не потерять конкретику индивидуального опыта, как верифицировать воспоминания, записанные спустя много десятилетий после событий и претерпевшие разнообразные трансформации, насколько допустимы выводы без «железного», 99%-ного преобладания, на одном-двух корпусах свидетельств, в то время как существуют и пополняются другие, в то время как может прийти человек и сказать: «а вот мой дедушка…» — и нельзя счесть опыт его дедушки нерепрезентативным на фоне сотни других опытов, более того, память внука, слышавшего воспоминания деда 30 лет назад, может быть подлиннее, чем воспоминания, изложенные самим дедом в глубокой старости, когда его свидетельство оказалось востребованным наукой и обществом.

Является ли изучение Второй мировой войны всегда политической историей? Политизировано ли оно? Возможно ли изучать историю этого периода неполитически? Если речь об антропологическом подходе, что мы вкладываем в слово «антропология»?

По жанру это может быть отнюдь не только политическая история, а гендерная, культурная, повседневная, далее везде. И как раз пакт Молотова – Риббентропа может быть благополучно проигнорирован в пользу сексуального насилия или рациона солдатской кухни.

По резонансу — безусловно, да. В отрезвляющей корректировке наукой конфликтующих нарративов национальных памятей о войне, а также в таких сюжетах, как сбор католическим священником свидетельств о холокосте или интервьюирование советских евреев немецкими исследователями, видится залог неповторимости этих событий и, соответственно, мирного будущего на планете. То есть парадокс науки о холокосте в том, что здесь изучают явление, максимально скрупулезно, с тем, чтобы оно максимально явственно сохранялось в памяти и при этом никогда не было воспроизведено в действительности; гарантией невоспроизводимости видится как можно более полное знание, а не игнорирование или забвение. Изучение предмета как похороны предмета.

Насколько для изучения событий ХХ века важно вчувствование, проникновение во внутренний мир людей ХХ века, действующих лиц истории? Всякий ли человек, даже самый простой, становится «свидетелем века» или это скорее метафора, чем социально-антропологическая реальность?

Очевидно, что всякий, вопрос лишь в том, умеем ли мы от него это свидетельство получить. Изучение событий середины ХХ века — это почти всегда личная, или семейная, история. Поэтому, по естественным причинам, степень вчувствования и эмпатии здесь гораздо выше, чем во многих других областях. Подобная вовлеченность, очевидно, стимулирует исследовательский драйв, но при этом — что тоже очевидно, но не очень очевидно, как именно, — воздействует на результаты исследования. Если запретить заниматься изучением войны и холокоста евреям и немцам, русским и французам, американцам и итальянцам (список можно продолжать), а поручить — готтентотам, а лучше — марсианам, интересно, что бы мы получили на выходе.