Под портретом Чехова

Говоря об интеллектуальной культуре прошлого, мы в первую очередь говорим о текстах — напечатанных или так и оставшихся рукописными, но с точки зрения реконструкции культуры, отстоящей от нас во времени, как до некоторой степени единого (или, по крайней мере, сообщающегося внутри себя) пространства, мы имеем в виду тексты, которые функционировали более или менее публично, имели свой читательский круг. И привычно разговор сосредотачивается вокруг двух персонажей — автора и читателя текста. Куда реже в фокус внимания попадает фигура издателя или редактора, хотя именно от их действий в большинстве случаев зависит встреча двух первых персон.

История издательств — и в особенности больших издателей — это всегда любопытный ракурс истории культуры, знакомые вроде бы обстоятельства, увиденные под не очень привычным углом (ведь взгляд, который воспринимается нами как «естественный», — это взгляд автора, склонного воспринимать культуру с точки зрения своего авторского усилия, как ряд «актов», «идей», «творческих намерений» — или, напротив, отменяющий себя ради «объективности», «истории без лиц», складывающейся как обратное исходной интенции).

В России, как правило, издательство если и переживало своего издателя, то ненадолго: издательское дело было делом преимущественно личным и, соответственно, носило на себе достаточно выраженный отпечаток личности издателя, нередко его вкусов и предпочтений, в других случаях — его видения, в чем в данный момент нуждается публика. Отсюда и история издательств оказывается в первую очередь историей издателей — их личными историями, причем не входящими в привычную, довольно безликую (может быть, отчасти из-за отчужденности авторов) историю русских предпринимателей, интересных обычно своей непредпринимательской стороной: об основателях династий Мамонтовых или Морозовых написано немного, тогда как Савва Иванович или Савва Тимофеевич — объекты устойчивого любопытства (впрочем, может быть, это и не отечественная специфика: в конце концов, из династии Медичи нас обычно больше интересует Лоренцо Великолепный, при котором дела банковского дома приходят в упадок, чем его дед Козимо: интереснее знать, как с изобретательностью растрачивается накопленное состояние, чем как оно создается на протяжении долгих десятилетий и нескольких поколений, да и первая история нередко благопристойнее второй).

Среди масштабных фигур русского книгоиздания Сытин — одна из наиболее ярких и необычных. Уже хотя бы в силу того, что если обычно отечественные издатели имели собственные, нередко довольно отчетливые, взгляды, то Сытин на уголовных процессах по нарушению правил о печати обычно оправдывался неведением относительно содержания печатаемых им книг. И применительно к нему данный аргумент выглядел не простой уловкой: достаточно прочесть не тщательно отредактированные (фактически переписанные заново) мемуары, а его заметки и письма, с их удивительным косноязычием, иногда доходящим до полной невнятности, чтобы убедиться в правильности его показаний под присягой.

Сам Сытин не только не скрывал своей «некультурности» и «необразованности», но скорее был склонен подчеркивать ее: так, например, выставляя себя сыном крестьянина, забывал обычно уточнить, что отец его был волостным писарем (т.е. лицом, входящим в «сельскую аристократию»), прибыв по вызову в Ставку в 1916 году, столь же целенаправленно пренебрег облачиться в положенный при представлении императору фрак, разыгрывая простоту, — как и тремя с небольшим десятилетиями ранее, на Московской промышленной выставке, демонстрировал простоту и наивность при встрече с Александром III, как бы случайно в этот момент изготавливая литографии с портретом государя. Та же подчеркиваемая «простота» проявлялась и в нелюбви к «бумажкам», предпочтении вести дела «на честном слове» (что иногда приводило к тому, что обладатель своего «слова» затем «забывал» к своей выгоде заключенные с сотрудниками условия).

Сытин был лишен образования, но ничуть не прост — Горький, многократно общавшийся с ним и ведший с ним общие дела, относился к нему как к опасному конкуренту (в начале 1900-х, в начальные времена книгоиздательства «Знание»), а затем как к старшему компаньону (по возвращении из эмиграции после амнистии в связи с 300-летием дома Романовых), показная простота которого лишь лучше позволяет достигать своих целей. Толстой с неприязнью относился к Сытину, остужая радость Черткова от сотрудничества с ним: если для Черткова Сытин являлся «выходцем из простого народа», движимым в работе с «Посредником» высокими мотивами, то Толстой был твердо уверен, что ничего кроме купеческого интереса за этим не стоит.

Впрочем, перед Толстым и сам Сытин не особенно настаивал на привычной роли: этот образ работал с интеллигенцией и с бюрократией, с теми, кто сам с народом не сталкивался, а судил о нем по книжным впечатлениям. Прекрасный знаток людей, он понимал, в каком случае надлежит педалировать этот образ, сильно помогавший ему с юности: так, в 1878 году, например, под лозунгом «просвещения народа» он добился согласия от Микешина не только работать за небольшое вознаграждение (куда меньшее, чем обычные расценки художника), но и с отсрочкой оплаты до момента продажи изготовленного им лубка. Впрочем, в этом конкретном случае Сытин «перегнул палку» — из раздраженного письма Микешина мы и знаем, что издатель попытался также сэкономить на литографировании, отменив уже сделанный художником заказ в петербургской мастерской и передав дело московским мастерам. С возрастом приходит опыт и деловая мудрость: в 1912 году, после смерти Толстого, когда за издание его сочинений пришлось конкурировать с Товариществом А.Ф. Маркса, планировавшим выпустить многотомник приложением к «Ниве», Сытин, проигрывая состязание, заплатил вдове 100 тыс. рублей, которые Софья Андреевна почти сразу же раздала детям. Хотя графиня и не имела прав распоряжаться правами на издание — и деньги были переданы без всяких обязательств — однако дочь Толстого, Александра Львовна, и Чертков чувствовали себя морально обязанными Сытину и, в конечном счете, контракт достался ему.

К издательскому делу судьба привела Сытина практически случайно: с тринадцати лет он помогал дяде в мелких занятиях по меховой торговле и в пятнадцать лет поступил учеником в лавку московского купца Шарапова, помимо торговли мехами также печатавшего и продававшего лубочные картинки. Молодому ученику удалось развернуться с торговлей лубками: на Нижегородской ярмарке он уговорил своего дядю Якова взять немного и этого товара в разнос, а дальше через него привлекал к торговле все новых офеней, увеличив за шесть лет оборот с 4 тыс. до 100 тыс. Быстро развернув дело, он вскоре по договоренности со стареющим Шараповым стал и его фактическим владельцем (благодаря в том числе и приданному жены, пошедшему сразу же на расширение дела).

«Плохие новости хорошо продаются» — и случай Сытина не исключение: первым большим рывком для него в качестве уже самостоятельного предпринимателя стала Русско-турецкая война 1877–1878 годов, когда он организовал печать цветных лубков с изображением карты военных действий и т.п. продукцию. Война 1877–1878 годов была первой войной, которую вела милютинская армия, набранная по призыву, т.е. воевали в первую очередь мобилизованные крестьяне, а оставшиеся родные напряженно следили за событиями, теперь ставшими и их личным делом: продукция Сытина была одним из немногих источников информации для подобной аудитории, к тому же выполненная вполне в ее вкусе.

Прибыли, полученные на военных лубках, позволили расширить дело. По мере того, как росла грамотность, рос и спрос на литературу светского содержания: чтение переставало быть священнодействием, ритуалом и становилось времяпрепровождением, а спрос такого рода удовлетворялся плохо. Через ту же сеть офеней, исчислявшихся у Сытина уже тысячами, он начал издавать самую разнообразную литературу низового плана — «страшные истории» и «истории волшебные», то, что читалось по деревням, объемом «в лист» (т.е. 16 страниц) и ценою порядка 80–95 коп. за 100 штук. Поскольку продажная цена у офени обычно была в 1 коп., особым шиком были красочные, выполненные в лубочной манере обложки брошюр (правда, как отмечали современники, нередко не только изображение на обложке, но и название брошюр никак не соотносилось с их содержанием).

На этой почве и произошла одна из важнейших, пожалуй, встреч в деловой жизни Сытина: его делом заинтересовался Чертков, нуждавшийся в сети распространения толстовских книг для народа. Сытин же получал доступ к кругу тем и авторов, к которым иначе ему было не пробиться, и, главное, репутацию «издатель Толстого». Если само сотрудничество оказалось сравнительно непродолжительным, всего в несколько лет, и дальше толстовцы основали самостоятельное издательство «Посредник» (сохранив название книжной серии, которую издавали у Сытина), то предоставленными возможностями Сытин воспользовался вполне: он вышел на книжный рынок провинциальной интеллигенции и сумел на нем укрепиться. Он нашел свою аудиторию, которая останется его до самой революции, — нижний слой среднего класса, мещанство, русская провинция, почти не охваченная большими издательствами и к том же чувствительная к цене. Так, сразу же по окончании срока действия авторских прав Сытин выпустил собрание сочинений Пушкина, а затем и Гоголя по цене, в несколько раз меньшей, чем у ближайших конкурентов. Собственно, это и была сытинская издательская стратегия — выпускать массовые издания, добиваясь прибыли за счет роста объемов.

Если другие издатели шли «сверху вниз», пытаясь расширить аудиторию, то Сытин начал с самой массовой и дальше поднимался вверх, захватывая все новые группы читателей, причем двигался он во многом вместе с самой аудиторией, спрос которой расширялся и становился более сложным по мере распространения грамотности. Впрочем, и самого «низового» читателя Сытин не терял: вплоть до конца его издательского предприятия самым популярным книжным изданием были календари (в 1910-е их выпускалось более 50 видов), о которых с не очень значительным преувеличением говорили, что их можно встретить в каждой избе: следуя за вкусами публики, они непременно содержали в себе ярко раскрашенные картинки, которые можно было вырезать и прикрепить на стену избы (а для более взыскательной публики — мелких конторских служащих и т.п. — сытинский журнал «Вокруг света» предлагал в качестве бесплатного приложения раскрашенные картинки вместе с рамкой).

При этом немалую роль играло и воспроизводство «интеллигентской мифологии» в самом банализированном виде, хрестоматийным примером чего стал повешенный в редакции «Русского слова» большой портрет Чехова, под которым проводились редакционные совещания, а сам Чехов был объявлен «духовным отцом» сытинской газеты, тем, кто вдохновлял и направлял издателя (показательно, что подобные воспоминания о роли Чехова в основании и первых годах деятельности газеты появились лишь некоторое время спустя после его смерти).

И все же Сытин не был «только дельцом»: его слова о службе обществу, просвещению и т.д. не были совершенно пустыми, поскольку в данном случае интересы его совпадали с названными целями: по мере того как распространялось образование и грамотность, росло и его предприятие, и уже с 1890-х можно, видимо, сказать, что сам издатель не отделял в своих словах позу и декларации от действительных намерений.

Впрочем, как раз «служение отечественному просвещению» оказалось несколько с оттенком скандала: Сытину рано и быстро удалось выйти на рынок учебной литературы, огражденный от посторонних необходимостью получать «разрешение» или «одобрение» издаваемых книг и пособий от Министерства народного просвещения — только получившие названную санкцию издания могли закупаться училищными комитетами и служить для комплектации гимназических и т.п. библиотек; куда более серьезные затруднения были связаны с санкцией на допущение учебников в училищную программу. Розанов после смерти Суворина вспоминал, как тот в разговорах не раз сетовал на то, что издание учебной литературы было его мечтой, но преодолеть министерские барьеры было для него слишком сложно. Сытину не только удалось выйти на этот рынок, но и занять на нем уникальное положение. В 1913 году он организовал (формально: возродил) комитет «Школа и знание», куда вошли и члены Учебного комитета министерства: в результате готовили и обсуждали издания, в дальнейшем поступавшие на рассмотрение министерства, те же люди, которым в дальнейшем предстояло их и рассматривать уже от лица министерства (разоблачение было организовано в 1914 году «Новым временем», чей праведный гнев был хорошо мотивирован, однако публичный скандал хоть и осложнил положение Сытина, но понесенный ущерб оказался не столь существенным, как надеялись противники).

К 1916 году Сытину удалось создать крупнейшую в России издательскую империю, заняв четверть всего рынка: еще в 1914 году он осуществил свою давнюю цель, купив большую часть паев «Товарищества издательского и печатного дела А.Ф. Маркс», тем самым наконец-то получив прочные позиции и в Петербурге (на рынок которого он пытался вырваться с 1910 года). Великолепное чутье книжного рынка обеспечило ему фактически монопольную позицию по целым секторам изданий: не читая издаваемые им книги, он судил о них и о новых веяниях в издательском мире в многочисленных беседах с авторами, книготорговцами, редакторами и т.д., которые предпочитал вести в ресторанах (в начале века предпочитая «Славянский базар», а позже облюбовав «Метрополь»).

Если книги он издавал и ценил, но преимущественно издали, газету вел как торговое дело (сдвигаясь налево вслед за публикой — параллельно готовый выпускать издания прямо противоположного направления), то единственное, что точно любил Сытин, — это саму типографию. Не вникая в издаваемые им книги, он обожал сам процесс печатания, заботился о всевозможных технических нововведениях, мечтая со временем даже самому наладить выпуск печатных машин. Для него книга всегда оставалась в первую очередь материальным объектом — тем, что имеет свой запах и цвет, к чему можно прикоснуться и насладиться тяжестью отпечатанных страниц. Пожалуй, правильнее всего будет сказать, что издательство Сытина выросло из его печатной мастерской — и там и оставалась его главная привязанность.