Страсти по Анне

«Анна Каренина» Райта-Стоппарда вышла в прокат сразу после Нового года, и, возможно, праздничное похмелье тому виной, возможно, эскапада Депардье и все, что вокруг и кроме, а, возможно, просто общее медийное обострение последнего времени, но именно эта «Анна Каренина», а не, скажем, давнишний «Юджин Онегин» с Лив Тайлер и вальсом «На сопках Маньчжурии», и не «Доктор Живаго» во всех своих версиях, — в общем, ни одна из экранизаций чего бы то ни было не вызывала такого кипения страстей и таких резких, ни в чем меж собой не сходных реакций. Вдруг оказалось, что главным из искусств для нас по-прежнему является кино, а главной русской книгой, едва ли не «нашим-всем» — этот железнодорожный роман о грешнице и самоубийце. И если для одной партии экзальтированных зрителей кинобалет Райта «по мотивам Толстого» стал лишним поводом заявить, что опять, как всегда, «Русских Людей Обижают», «Англичанка Гадит» и «Руки прочь от нашего всего», то другую часть кинозала вся эта ситуация побудила признаться, что «я Толстого не читал, но скажу».

В самом деле, такого количества признаний в нелюбви к Толстому и «нечтении» школьной классики в прежние времена встречать не приходилось. И не то чтобы прежде людей, «не читавших Толстого», было существенно меньше, — вряд ли. Но только нынче в этом стало не стыдно признаваться, это уже стало чем-то вроде бравады, и в какой-то момент дама – литературный критик затевает в «Фейсбуке» книжную игру в духе Лоджа: а сейчас каждый признается в том, чего не читал, и сама для затравки признается: «Я не читала “Войну и мир”». Тут одно из двух: или, наконец, «школьная классика», как в свое время предсказывал Михаил Гаспаров, сделалась нашей «античностью», и к насельникам хрестоматий мы относимся, как к древним грекам: браним Толстого-Феокрита и помним, хоть не без греха, из Пушкина два-три стиха. Или все же пришла пора сбросить с корабля современности очередной памятник и громко об этом заявить, а коли так, значит, памятник скорее жив, чем мертв. Хотя бы потому, что фигура полемическая всегда сильнее, чем фигура статусно-риторическая, и если что-то нужно пнуть или «сбросить», значит, это что-то реально мешает.

В конце концов, нет худа без добра, и постновогодний ажиотаж вокруг «Карениной» Стоппарда заставит какое-то количество людей перечитать Толстого. Может быть, даже найдет своего зрителя недавняя «Анна Каренина» Соловьева — о ней, к слову, припомнили. Хотя за эти недели успели вспомнить и перебрать, кажется, всех «Карениных» — от тяжеловесной мхатовской до несчастной роузовской. Затравщик всего этого сыр-бора Дмитрий Быков в пылу обозвал голливудскую «клюкву» Роуза французской, и это не единственная его, скажем так, эмоциональная неточность. Вообще, не исключено, что без «фекальной» статьи Быкова всей этой истории могло и не произойти: Быков обычно бывает не просто неправ, а раздражающе неправ. Так что отчасти все эти рефлексии уже были направлены даже не на Райта, но на Быкова — «в защиту Райта от Быкова», «в защиту Быкова от врагов», etc. Сам же Быков на «Опенспейсе» не просто защищал Толстого от Райта-Стоппарда, он с пафосом поэта-гражданина защищал «образ России» от глума и позора — и того, что внутри, и того, что снаружи. Кажется, настоящей мишенью Быкова был не Райт с его «Анной Карениной», а все тот же Депардье в вышитой рубахе. Быков обиделся на Стоппарда за пренебрежение к толстовскому труду, киноведы обиделись на Быкова за пренебрежение к режиссерскому кино и «праву на интерпретацию», в нежелании увидеть в штампе намеренную условность, а в грубо намалеванном заднике — театральный прием.

В ответ Антон Долин на том же «Опенспейсе» произносит вещи очевидные: актеры у Райта играют в театр, а не «в Толстого», и это не тот «скрытый» прием, который нужно каким-то образом специально обнаруживать, это то, что «задано в задаче». В принципе, дальше разговор мог (должен был!) перейти в плоскость кино и собственно приема, но странным образом он возвращается к Толстому и к сакраментальному «читал — не читал». Елена Костылева на «Кольте» собирает забавный цитатный паззл, где Кира Найтли признается, что играла переодетую Сабину Шпильрейн, а Аарон Тейлор-Джонсон (Вронский) — что по ходу дела читал лишь сценарий, и «в голове почему-то все время вертелась старая русская песенка: “Я обманчик, я болванчик, я веселый чемоданчик…”». Затем красноречивый Денис Горелов в «Русской жизни» отвечает Долину, фактически переписывая Быкова: «Россия… всегда была для белого мира балаганом со страстями жуткими-лютыми». Райт, по Горелову, виноват в том, что неправильно интерпретировал, — т.е. право на интерпретацию имеет, но только на исторически правильную. Исторически правильная интерпретация, по Горелову, состоит в том, что «сексуальная революция, которую Америка изобрела через век после того, как она произошла в малорелигиозной России, заключается не в свальном промискуитете, а в легитимации добрачных и внебрачных связей». Вряд ли автор «Анны Карениной» имел в виду именно это, но еще более странно напоминать об этом англичанам: в конце концов, конфликт между прерафаэлитами и викторианской моралью произошел там лет за двадцать до выхода русского романа. Впрочем, что-то в этом роде — защиту Анны от Райта в духе феминистской критики — во множестве находим у американских обозревателей и украинских блогеров. Возможно, виной тому Джуд Лоу, начисто переигрывающий Киру Найтли, но так или иначе, перед нами «история, переписанная от лица Каренина» (Вячеслав Данилов на «Мнениях.ру»); все пошло не так, и вместо того чтобы сочувствовать Анне, мы с самого начала сочувствуем… поезду (Mick LaSalle из San Francisco Chronicle).

О кино как таковом разговор все же происходит: «Афиша» сталкивает Бориса Нелепо с Марией Кувшиновой. Борис Нелепо обвиняет Райта в постмодернистском упоении киноцитатами, причем сам же не без упоения их обнаруживает. В самом начале он остроумно сравнивает переложение Стоппарда с т.н. «поп-ап-книгой» (такие детские книжки с объемными картонными иллюстрациями), потом замечает, что театральный прием (картонный театр) исчерпал себя в первые пятнадцать минут, после чего еще остается полтора часа режиссерских ухищрений и беспомощной игры Киры Найтли, «а вдали даже не расслышать гудка паровоза». Что, кстати, неправда: паровоз в том или ином виде сопровождает Анну и зрителей все эти полтора часа — Стоппард здесь вынужден быть навязчивее Толстого, у него мало времени, и он помнит, что зритель нетерпелив и забывчив. Затем Мария Кувшинова как будто вступается за Райта, но получается это у нее не слишком убедительно. Гораздо убедительнее она объясняет причины неудачи Роуза, что же до Райта, то о его удачах — скороговоркой в одном абзаце, причем «самым потрясающим» ей здесь видится «Левин в исполнении Доналла Глисона, сына Брендана». В этом она, мягко говоря, оригинальна: если кто абсолютно выпадает из райтовского кинобалета (или, если угодно, картонного театра), то это начисто лишенный жизни Левин. И, кажется, это единственная, хоть и неизбежная несправедливость по отношению к толстовскому роману. Впрочем, как проницательно заметил один из рецензентов-блогеров, «бородатый Левин — типичный прерафаэлит, этакий Рёскин, и это работает», а суть, собственно, в переводе: с русского на английский, с вербального на визуальный, от наваждения слова — к наваждению жеста и эффекту картинки.

И, наконец, в сухом остатке, подводя итоги: все эти страсти по Карениной по большей части происходят потому, что мы ждем от экранизаций чего угодно, только не адекватного перевода. Между тем при любом переводе суть не в буквальном следовании оригиналу, но в нахождении нужного приема. Райт свой прием продемонстрировал в первых же кадрах, отстраняя и остраняя толстовский роман дважды: во-первых — театральной декорацией, во-вторых — уходом от слова к жесту, балетной геометрией и танцевальным ритмом. И, кажется, в таком максимальном остранении и был максимально возможный оммаж Толстому: мы не пытаемся это повторить, но мы попытаемся показать, как это могло бы быть на другом языке.

Но есть еще одно, — собственно, почему нас так «заводит» и раздражает это эффектное, но «неблизкое» английское кино. Для той части зала, которая «Толстого читала», «Анна Каренина», может, и не главный роман русской литературы, но самый важный и самый личный. Это не тот роман, который выстраивает нацию с ее историей и мифологией. Скорее, это тот роман, который выстраивает отдельно взятого человека. И в этой части зала практически каждый отождествлял себя в какие-то моменты — то с Анной, то с Левиным, никогда — с Вронским, и редко — с Карениным. И здесь мы с Райтом-Стоппардом не совпадаем.