Свой Запад и свой Восток

В музее монастыря Августинцев в Тулузе огромный зал отведен под капители позднего романского стиля: вроде бы обычное искусство, плетения орнаментов и свободного встраивания любых сюжетов, если бы не одна черта. Апостолы стоят, скрестив ноги, как будто на остановке, а царь Давид играет на гуслях, положив ногу на ногу. Путы, в которых засели львы, готовые броситься на ланей, оленьи рога и хороводы разумных дев — все это оказывается не просто декором, призванным утешить взгляд заскучавшего на молитве, но жестом и позой, тем, к чему мы привыкли в более позднем искусстве. Плетение теперь — не просто способ сцепить разные сюжеты, а это умение буквально «держаться на ногах» в самой сложной ситуации. Умение быть расслабленным, когда само изображение призывает к некоторому отдохновению, и умение быть собранным, посмотрев на все подробности изображения, детальную техническую проработку: именно местные мастера научились не только прорисовывать каждый волос, но и заплетать в косички и показывать не очень аккуратную бороду — так что это кажется реалистичным изображением.

Историки искусства говорят, что изображения фантастических существ, как и узоры, служили отдыху глаза от перенапряжения, и диковинные горгульи-водостоки тешили любопытство тех, кто не имел возможности видеть какие-либо «спецэффекты». То, что впоследствии стало казаться страшным, уродливым или неприличным, тогда было замечательным и примечательным. Мастера, работавшие в окситанском крае, расширили область замечательного: это оказались не только диковинные создания, но и диковинные состояния. Если фантастическое существо — это просто приманка для взора, уловка, то узор декора, продолженный узором почти танцующих скрещенных ног, — это умение совладать со своей же приманкой. Умение поставить капкан для зрения и самому обойти этот капкан, чтобы лучше видеть.

Традиции оказываются незримым образом живы через многие века. Когда переходишь в зал реалистической живописи, создававшейся в тех же краях, бросается в глаза скудость пейзажей вроде бы богатого природой края. Выжженные поля, заброшенные строения, отсутствие признаков каких-либо животных — так, как будто мы находимся внутри пищевой цепи, когда пищеварение уже закончилось и остались непереваренные остатки окружающего мира. Здесь зрение художника оказывается именно таким капканом, и даже буквально желудком, который переварил все, что в него попадалось, — а мы обходим этот капкан и видим вещи, видим эффекты реалистической живописи. Эта техника капкана и совладания с ним продолжается в реализме: но чтобы получить мельницу и ржавый пруд, приходится жадно проглотить все разверстым зиянием зрения, переварить, не оставить ничего живого.

Мы представляем себе пищевую цепь часто по образцу аллегорий: каждый из участников пищевой цепи для нас басня, предмет с определенными значениями, требующий к себе эмоционального отношения. Но здесь оказывается, что никакой басни нет: каждый успевает поглотить другого, не успев ни заметить этого, ни облечься каким-то значением. Лягушка съедает муху, а ее в этот момент проглатывает змея — эта картинка из учебника, которая при том вполне могла бы быть живописно-риторическим упражнением о бренности всего сущего и о неумолимо текущем времени, шокирующим каприччо, оказывается своеобразной мечтой о таком капкане зрения, который при этом сохраняет в цельности и сохранности наши чувства и наши размышления о происходящем. Все это выглядит как узор, как путы простого текущего бытия, в которых заблудилась наша мысль о происходящем.

Романтическая культура приучила нас думать об отношениях Востока и Запада как о взаимной, но при этом неравновесной мечте друг о друге. Запад мечтает о Востоке как о стране неги и сильных чувств, а Восток мечтает о Западе как об области прогресса. Как бы мы ни углублялись в исследования действительных культурных влияний, романтическая и послеромантическая культурная продукция уже сформировала представление о том, что все хотя бы иногда мечтатели. Мечта уже не опирается на точку интереса, на какую-то горгулью или какой-то узор, а крутится вокруг собственного опыта проглатывания впечатлений. Кто привык глотать, тот привык и мечтать, и приписывать мечту другим там, где эти другие просто пытаются обойти собственные капканы.

И вот в Тулузе, до «мякоти» которой так трудно добраться и которую трудно сразу «помыслить», понимаешь, что прежде чем возникли все эти споры о Востоке и Западе, о принадлежности к разным мирам и о возможном сотрудничестве этих миров, Запад уже был для себя и своим Западом, и своим Востоком. Он мечтал о себе как о месте прогресса, поступательного движения, но эта мечта превращалась в жест, в поступь ног, которые могут обойти путы зрения, путы соблазна очей. И он же мечтал о себе и как об обители отдохновения, но оказывалось, что этот повторяющийся узор отдыха уже проглочен нашими впечатлениями и остался лежать на земле, как тень в жаркий полдень. И тогда и оказывается, что достаточно не заглатывать первое впечатление, чтобы не только поступательно двигаться, но и поступать, совершать поступки.