Номинализм, натурализм, материализм

От редакции: Независимый книжный магазин «Пиотровский» (Пермь), Пермский государственный национальный исследовательский университет и Европейский университет (Санкт-Петербург) при поддержке Фонда Михаила Прохорова в партнерстве с «Русским журналом» провели уже вторую школу по спекулятивному реализму. Мы публикуем отрывок из доклада Рэя Брассьера, одного из лидеров этой философской школы.

1. Язык и реальность

Я буду исследовать связь между номинализмом (как семантическим утверждением), натурализмом (как эпистемическим утверждением) и материализмом (как методологическим утверждением).

За основу я беру труды Уилфрида Селларса (1912–1989). Селларс почти не известен за пределами англоязычной философской традиции, он очень мало переводился на другие языки. Но не следует из этого делать вывод о высоте его философских достижений. Он весьма заметная фигура, он оказал сильнейшее влияние на последующее поколение англоязычных философов, которые всем вам известны (среди них такие знаменитости, как Ричард Рорти, Джон МакДауэлл, Роберт Брэндом и Дэниэл Деннетт). И что совсем необычно для американского философа, сложился небольшой, но преданный круг последователей среди немецких философов. Поэтому я не одинок, считая Селларса, возможно, величайшим американским философом ХХ века.

Ричард Рорти различает «левых» и «правых» селларсианцев, и можно предположить, что это разделение будет столь же значимым для будущего философии, как и спор между левыми и правыми гегельянцами был значим для ее прошлого. Глубина философского видения Селларса ставит его в один ряд с такими выдающимися философами ХХ века, как Хайдеггер и Витгенштейн. Но если последние предрекали конец философии как теоретической дисциплины, Селларс исходил из того, что сам называл «вечной традицией» философии в возведении своего собственного здания систематической теории (в этом и только в этом смысле его деятельность стоит ближе к Бадью или Делёзу, чем к Хайдеггеру, Рорти и другим «постметафизическим» мыслителям).

Но важно не приписывать ему традиционалистских намерений ограждения метафизики от критического натиска. Напротив, я уверен, что критическое усвоение Селларсом Канта позволяет ему глубже понять неизбежную необходимость метафизики, чем какое-либо доктринальное антикантианство многих современных метафизиков. Селларс — неортодоксальный кантианец, преобразующий кантовскую критику метафизики субстанции в то, что можно было бы назвать трансцендентальным материализмом процессов. (…)

2. Проблема критической онтологии

Онтология есть попытка ответить на вопрос: «Что это?» Но ответ невозможно дать простым перечислением списков единиц, например, «стол», «стул», «дерево», «Москва», «Пушкин», «Аэрофлот» и т.д. «Стол», «стул», «дерево» — имена нарицательные, относимые к предметам общего плана. «Москва», «Пушкин», «Аэрофлот» — имена собственные, принадлежащие частным предметам. Простое перечисление существительных, будь то имена типов или имена частностей, бессодержательно: мы получаем имена, не понимая, что такое имя и как оно соотносится с именуемым.

Онтология должна подняться на уровень кантовской критики догматической метафизики, перейдя от конвенций о бытии к исследованию качественных свойств знания о бытии.

Конечность нашего знания видна и в том, что мы не знаем «божественных» имен вещей. Человеческие имена вещей необязательно привязаны к именуемым вещам. Смысл имени ничего не говорит о сущности. Но, тем не менее, Селларс предполагает, что в каком-то смысле именование лежит в основе функционирования языка; но это «измерение именования» относится не к значению, а к материальному процессу. Имена, в которых лингвистическое значение обретает свое предельное «о чем это», ничего не «значат»: они суть материальные паттерны. Диалектико-материалистическое решение Селларсом проблемы референции утверждает автономию значения, которое зиждется теперь на не-обозначающих паттернах.

Критическая онтология должна удовлетворять следующим требованиям.

Требуется знать, что есть имя и как оно соотносится с именуемым.

Требуется знать, почему существует различие между именами и вещами.

Требуется знать, какие роды вещей существуют и что есть эти роды.

Поэтому ответ на вопрос «Что это?» требует предварительно ответить на вопрос «Что такое категория?»

В самом простом изводе спор о статусе категорий сводится к тому, являются ли они независимыми от сознания атрибутами одной или нескольких субстанций, или же это зависимые от сознания понятия (как кантовские чистые понятия или хайдеггеровские экзистенциалы).

Селларс считает, что они — не то и не другое. Категории суть металингвистические функции, но их металингвистическая функция есть просто способ репрезентации реальности.

Определение статуса категорий зависит от того, какое место отводится понятиям. Чтобы специфицировать категорию какой-то единицы, нужно сначала определить логико-семантические свойства репрезентации, именно что принадлежащие данной единице. Тем не менее, сама по себе репрезентация — это не понятийное отношение и не отношение между понятиями и вещами. Не-понятийная природа представления, позволяющая отличить его от традиционного понимания репрезентации как отношения между мышлением и вещью, интересует нас больше всего.

Если категории не репрезентируют, не обозначают, не соответствуют какому-либо свойству мира, они феноменологически непроницаемы. Из них нельзя вычитать структуру языка или реальности. Если мы с этим не согласны, то мы возвращаемся к мифу о данностях.

3. Миф о данностях

Этот миф имеет две формы: эпистемическую и категориальную.

Миф об эпистемически данном принимает форму следующей «неустойчивой триады»:

А. Если мы ощущаем нечто, то наше ощущение включает в себя содержание знания об этом.

B. Особая способность «ощущать содержание ощущения» не существует.

C. Вместо этого существует особая способность признавать, что «это есть то».

A и B вместе отрицают C; B и C вместе отрицают A; A и C вместе отрицают B.

Знание есть знание фактов (что в таком-то случае все так и так). Факты имеют форму пропозиции (это есть то). Тогда ставится вопрос: нужна ли отдельная способность знания фактов. Если она существует, то она не может быть простой чувственной способностью, потому что по нашей гипотезе «ощущать содержание ощущения» невозможно, можно только познавать. Тогда можно обойтись без особой способности познавать факты, достаточно понимать. Но если нет такой отдельной способности, мир должен иметь форму пропозициональных утверждений, каковая форма непосредственно отражается сознанием. А так как форма пропозициональных утверждений равнозначна умопостигаемому порядку, либо придется ввести Бога, сделав его ответственным за изоморфию структуры мира и структуры сознания, либо оставить эту изоморфию без объяснений.

Селларс доказывает, что утверждение А ложно. Знание нами наших ощущений вовсе не подразумевает наличие их содержания. Чувственная убежденность сама по себе еще не образует знания. Если наше чувство становится знанием, то не потому что наше чувство его вводит, но потому что наше восприятие опосредовано понятиями. Мы воспринимаем вещи опосредовано, так как само пространство и время, с которыми мы имеем дело, становятся понятийной рамкой для нашей мысли о вещах.

Чувственная уверенность не есть уверенность в качестве. Если вы уверены, что какая-то вещь имеет категориальный статус F, это еще не значит, что вы признаете эту вещь в качестве F. Ощутить нечто в качестве F означает применить понятие F. Такое применение подчиняется правилам. Но следование правилам есть мышление: деятельность, не сводимая к ощущению. В своей грубой форме миф о данности представляет собой смешение мышления с ощущением или, выражаясь по-кантовски, понятия с интуицией. Но мышление не может соприкасаться с реальным: оно принадлежит другому порядку. (…)

Чувство бывает чувством реального, но не может быть чувством о реальном; а мышление бывает о реальном, но не может вступить в прямой контакт с ним. Неумение различать между мышлением и ощущением напрямую приводит ко второму варианту того же мифа — мифу о категориально данном. Согласно этому мифу, категориальная структура реальности (считается, что она существует) сама оставляет след в разуме, как печать оставляет след в воске.

Селларс доказывает, что так не бывает: ведь мышление зависит от языка, а структура языка ни в коем случае не воспроизводит структуру реальности. Прежде чем мы скажем, как нужно понимать мышление, если мы отказались от мифа о данном, важно отметить, почему отрицание такого мифа не провоцирует скептицизм.

Скептицизм как раз вполне мирится с мифом об эпистемически данном: скептицизм легко признает, что явления даны нам вместе с их определенными понятийными характеристиками, а ставит под вопрос только соответствие между структурой явлений и структурой реальности. Поэтому скептицизм простодушно предполагает познаваемость явлений, даже если он ставит под сомнение отношение явлений к реальности. Более того, скептицизм не может объяснить, почему это явления (ведь он не может заявить, что явления — всего лишь явления, явления должны быть явлениями чего-то).

Итак, если мифы нам не нужны, мы вынуждены признать, что если ощущение заранее предполагает будущее знание структурированной области взаимосоотносимых предметов, то само существует в общедоступной рамке пространства и времени. Сознание — не частный сокровенный алтарь; оно овнешняется в мире.

Такое овнешнение — следствие его связи с языком. Понятие о событиях внутреннего мышления смоделировано по образцу публичных «мыслей вслух». Это не значит, что мышление можно свести к распределению слов или что внутренние события мысли соотносятся с внешней речью, как причины со следствием. Заявляя, что мышление в своем существе связано со способностью словесного выражения, мы не отождествляем мышление с речевым поведением, но утверждаем первое как конститутив второго. Мысли находятся «в» говорящих живых существах, как молекулы находятся «в» газах. Мысль — не больше причина речи, чем молекула — причина объема газа. Связь здесь не каузальная, а конститутивная. Акты мышления случайны, контингентны: мысль остается мыслью, даже если ее забыли высказать, и значит, нет единства мышления, которое поддерживается речью, но есть спонтанность мышления, которая находит себя в предметном мире и в языке.