Русская книга мечты: беседа с Джиной Ошнер

Не так часто русская провинция удостаивается быть замеченной литературой другой страны, если, конечно, это не путевые записки или путевой роман. Этим же интересом к русским столицам — Москве и Санкт-Петербургу — характеризуется и современный этап развития американской литературы (см. обзор: Панова О.Ю. Образ России в американской культуре // На переломе: образ России прошлой и современной в культуре, литературе Европы и Америки (конец XX — начало XXI вв.). М., 2011). Но на каждое правило есть свое исключение. Таким исключением стал вышедший в 2010 году и еще ожидающий русского перевода роман Джины Ошнер (Gina Ochsner) The Russian Dreambook of Colour and Flight, действие которого разворачивается в Перми — городе, в котором писательнице довелось побывать только в декабре 2012 года.

Джина Ошнер живет в штате Орегон, преподает русскую литературу и креативное письмо, ею написаны сборники прозы The Necessary Grace to Fall (премия Фланнери О`Коннор) и People I Wanted to Be. Первый роман писательницы The Russian Dreambook of Colour and Flight вызвал одобрение англо-американской прессы (рецензии в «Гардиан», «Индепендент», «Нью-Йорк Таймс»), отметившей тяготение писательницы к традиции магического реализма и поставившей ее в один ряд с В. Пелевиным, Т. Толстой, В. Сорокиным, Л. Петрушевской… Однако в равной мере справедливым, кажется, было бы говорить об обращении к гоголевскому гротеску и фантасмагории в создании конструкта, именуемого Пермью, когда действие разворачивается в 1990-е со всей их «черной реальностью» и в то же время вне времени. Продираясь сквозь конструируемый абсурд российской действительности, автор ведет своего читателя к тому, чтобы содрать шелуху ложных смыслов в поисках подлинной жизни — как это происходит с его героями Ольгой, Азадой, Таней и Юрием. И происходит это в тот момент, когда не предназначенный для жилья дом, в котором тем не менее живут герои, рушится, и все летит в тар-тарары. Так дистопия оборачивается отчасти сказочной историей, которой до конца действия остаются верны герои, чтобы выжить и найти себя в мире, который трещит по швам и расползается, как старая змеиная кожа, на наших глазах.

Думается, этот роман может быть интересен русскому читателю. С ним можно соглашаться, с чем-то, безусловно, спорить, какие-то его страницы могут показаться странными русским, а какие-то, вероятно, — американцам. Автору, впрочем, не отказать в ироническом взгляде на события по обе стороны океана.

Впечатления от реальной Перми и размышления о романе, русской и американской литературе представлены ниже, в интервью, которое Джина Ошнер дала в ходе визита в Пермь в декабре 2012 года. Текст интервью подготовлен при участии Даниэлы Джоунс.

— Джина, я очень рада беседовать с вами сегодня. Ваша книга читалась мною с большим интересом — насколько мне известно, это первая книга, в которой фигурирует город Пермь, написанная представителем другой культуры. Поэтому мне кажется вполне логичным спросить, как случилось, что вы начали интересоваться Россией, русской культурой? Откуда возник ваш интерес к русской провинции?

— Да, это особенно интересно — писать не о Москве и не о Петербурге. Эти два города хорошо известны, у каждого сложилось свое мнение о них. Мне же хотелось написать о настоящей России. Мне кажется, что все самое интересное в вашей стране можно найти не в Москве или Петербурге, а восточнее. Я люблю вашу страну, и написала я о той России, которая была в моем воображении.

Будучи молодой девушкой, я заинтересовалась Россией потому, что нам говорили: Советский Союз — пугающее место. Мы ведь не были знакомы ни с кем из СССР, а нас убеждали, что там живут суровые люди. Мы боялись их, думали, что делать, если случится нападение, если вдруг начнут падать бомбы. Знаете, у нас были уроки, на которых учили, что делать, как спасаться, если начнется третья мировая война: бежать в убежище, прятаться под стол, чтобы как-то защитить себя, или прятаться в ванной. Все это создавало напряжение, в котором мы росли.

Все, что было восточнее Германии, — города и страны — казалось, невозможно понять. Но именно этого мне и хотелось — понять то, что так отлично от всего знакомого и привычного. Позже, в 1991 году, появилась возможность приехать в Россию. Выяснилось, что здесь живут нормальные, обычные и вместе с тем прекрасные люди. Они не пугающие, хотя и другие, совсем другие — иное чувство юмора, иной взгляд на мир.

Кроме того, еще девочкой я почувствовала себя очарованной русской культурой. Это случилось благодаря контактам с общиной староверов, проживавших в нашем городе. Русские, они не идентифицировали себя как «советских». Они отличались от прочих русских — например, поведением или одеждой. Они казались таинственными, загадочными, общение с ними дало мне совершенно новый опыт.

— Когда вы впервые приехали в Россию?

— Это произошло в 1993 году. Я была студенткой и начала учить русский язык. Я влюбилась в него — столь отличный от английского и прочих языков. Мне очень хотелось больше узнать о русских. Я полагала, что нужно учить русский язык для того, чтобы понять Россию. С этого все и началось.

— Как вы узнали о существовании города Пермь?

— Я взглянула на карту и задалась вопросом: где же встречаются и взаимодействуют Запад и Восток? И этой географической точкой оказалась Пермь. Взгляните на это с геологической точки зрения: две литосферные плиты столкнулись, и образовались Уральские горы. Над этой исполненной символического смысла коллизией стоило поразмышлять. Пермь — это, кроме того, исторически значимое место, исторически православное место. Можно сказать, что здесь один из центров православия. И я размышляла о людях и о культурах, сосредоточенных в этом локусе, когда задумывала эту странную историю.

Наконец, у меня были друзья-американцы, постоянно жившие и работавшие в Перми. Из переписки с ними стал вырисовываться образ этого места. У них постоянно обновлялась информация о том, насколько холодно в Перми зимой. Мы с одной из моих подруг тоже составляли список и потом общались на эту тему: «Знаешь, как холодно, когда…»

Мои друзья работали с детьми на волонтерской основе, затем решили жить в России постоянно. Они помогают детям социализироваться — разрабатывают для них различные программы в детских центрах… Все это было в 1990-е — начале 2000-х годов. Да, Пермь — совершенно особый город. Каждый, кто живет и работает здесь, говорил мне: «Второго такого города нет, приезжай — и увидишь это собственными глазами».

— Вы бывали в Екатеринбурге или другом русском провинциальном городе?

— Нет, хотя Екатеринбург — название звучит гораздо более «имперски», чем провинциально (смеется). Нет, Пермь — первый город восточнее Санкт-Петербурга, в котором мне удалось побывать. Это мой первый визит сюда, прежде я только слышала рассказы о Перми. Но, вы знаете, в Америке мы не говорим о «провинции». В нашей культуре нет такой жесткой оппозиции «провинция — столица».

— Вы никогда не бывали в Перми, однако в романе создается образ этого города. Опирались ли вы на какие-то подготовительные материалы или, может быть, какие-то люди служили вам прототипами героев романа?

— Я работала с фотографиями, почтовыми открытками. Около года ходила в антикварные магазины, искала старые фотографии, общалась с русскими, жившими в этом районе. Я обычно работаю с фотографиями, пытаюсь вообразить жизнь изображенных на них людей. Мне в руки попала одна открытка. Там было написано: «Сегодня мы крестили в реке маленького Ивана». Она была датирована 1931 годом. Я подумала: ведь это в то время, когда люди не могли открыто крестить своих детей, открыто писать об этом. Я смотрела на этот рукописный текст и пыталась понять личную историю этой семьи.

Я рассматривала иконы в домах русских староверов, фотографии, собранные ими за долгие годы, рукописные записи, дневники. Я провела много времени в Интернете, разыскивая информацию личного характера о тех или иных семьях. Кроме того, беседовала с десятками людей — русскими, у которых в США есть родные или они сами жили тут. Вот так и вырисовывались типы, образы… Я пыталась представить реку — когда идет снег или наступает оттепель, как это происходит. Но главным предметом моих размышлений были, конечно же, люди.

— В романе Пермь изображена как многонациональный локус. Вы размышляли о Перми с позиции мультикультурализма или воспринимали ее прежде всего как транзитный город, через который проходят эшелоны с ссыльными на восток, в Сибирь? Какие акценты были для вас наиболее значимыми при создании образа Перми?

— Мне кажется, что можно говорить о конвергенции. Когда группы людей собраны вместе, им приходится искать пути мирного сосуществования, искать пути примирения своей семейной и коллективной истории. Мне было важно понять, как это происходит. Наши индивидуальные версии истории, представления о ней, конечно, не совпадают, и в этом и состоит конфликт, о котором интересно писать. В романе описана еврейская, кавказская, русская семьи — у каждой своя история. У людей, принадлежащих к разным группам, — разный опыт, память. Это может порождать конфликтные ситуации, вот они-то меня и интересовали в первую очередь. И Пермь — особый случай в этом отношении.

— Отличается пермский случай «мультикультурализма» от того, что под мультикультурализмом понимается в американской культуре?

— Да, безусловно, это нечто особенное. Как бы это точнее артикулировать… США — молодая страна. Нам еще предстоит по-настоящему осознать: что значит «мультикультурный», как превратить это в подлинную практику жизни. В этом смысле Пермь вполне оправдала мои ожидания. Мне было интересно понять, как люди здесь уживались мирно в течение веков. Мне думается, что причиной тому — страдания, выпавшие на долю тех, кто волею судьбы оказался в Пермском краю.

— Первые страницы романа, как мне представляется, отсылают читателя к роману Дж. Оруэлла «1984», к традиции антиутопии. Одна из героинь книги — Ольга — работает в газете. Ее задачей является переписывание новостей на «приемлемый» для властей язык. Насколько актуальными были для вас эти аллюзии?

— Я говорю немного об американской культуре в контексте того, насколько субъективной может быть правда. Я полагаю, что вряд ли возможно передать новости вне определенного угла зрения. Но совсем другое дело, если кто-то приказывает вам переписать информацию, указывает, как это делать. Для Ольги это очень болезненно, потому что она не терпит лжи, понимает, сколь важна правда. Поэтому ее работа — настоящая пытка для нее. Ольге нужна правда.

— Мотив фальши — в социальной реальности, в отношениях между людьми — является ключевым в романе, как мне показалось.

— Да-да, вы правы. И в этой логике, конечно, создан образ музея поддельных экспонатов. Конечно, я знала о том, что в Перми прекрасные галерея и музей, но мне было принципиально важно создать образ именно в абсурдистской традиции. В этом смысле для меня актуален Гоголь. Мне хотелось соединить абсурдистскую поэтику и магический реализм, а также разного рода поверья; все то, что придает целому многомерность, и то, что относится к реальности, — и как эти два «потока» накладываются друг на друга.

Как нам сохранить две или даже три правды о самих себе? Как совместить эти разные представления о самих себе и поверить им? Но мы делаем это для того, чтобы выжить. У каждого из нас есть свои малые мифы и сказки, которые мы храним и лелеем. Мне кажется, что кто-то, как и Юрий, Ольга или Таня, сохраняющие верность сказкам, фантастическим историям, делают это для того, чтобы сохранить себя, выжить, хотя им, конечно, известно о существовании большей правды.

— В романе, словно бог из машины, появляются трое американок-меценаток (бабушка, мать и дочь), на чью помощь надеются сотрудники музея…

— Я не думаю, что справедливо утверждение, будто русские пассивны и ожидают экономической помощи. Мне кажется, что, напротив, у американцев есть представление, будто люди всего остального мира нуждаются в их помощи, деньгах и доброй воле. Мы, американцы, непременно убеждены, что знаем правильный способ выручить их. Приходилось встречать людей, которые понятия не имели о культурах, которым они собирались «помочь», и просто сваливали им все подряд: зубную пасту, доллары, думая, что таким образом можно оказать помощь. Но ведь это все равно что наложить пластырь на открытую рану и отправиться домой вполне довольным собой. А в это время люди, живущие в этой культуре, думают: и что нам делать с этими пластырями?

— Как вам кажется в таком случае: возможен ли диалог между носителями разных культур? Состоялся ли он в романе между русскими и американцами?

— Безусловно, диалог между русскими и американцами провалился, потому что американки вовсе и не вступали в полноценное общение с русскими героями, не поняли их, да и не пытались понять. А вот между героями такой диалог состоялся. Тем, кто живет в этой культуре, доступно взаимопонимание. Юрий и Таня обрели друг друга. Истинная любовь утверждает, что, если не делать ничего, это принесет только боль. Я несовершенна, вы несовершенны, но из этого что-то может получиться.

— Скажите, как бы вы определили свою позицию по отношению к американскому литературному процессу, свою нишу в нем? Как бы вы охарактеризовали ее?

— О, это серьезный вопрос. Признаться, я не знаю, где моя ниша в американской литературе. Я бы описала себя как того автора, что напряженно работает в области магического реализма, но когда я говорю «магический реализм», то отнюдь не имею в виду зомби и вампиров. Я имею в виду абсурдизм, то магическое, чудесное, что перекрывает ординарное, обыденное, я имею в виду коллизию между профанным, ординарным и сакральным. Мне очень нравится творчество Фланнери О`Коннер, хотя его и не относят к магическому реализму: я бы назвала это гротеском. Я смотрю на нее как на автора, очень искренне пишущего о сердечности и человечности. При этом она отворачивается от уродливого или злого. У нее очень сильное моральное видение, мне бы хотелось писать в таком русле. Что касается литературной эстетики, я бы, пожалуй, соотнесла свое творчество с ее манерой, но мой стиль более причудлив.

— А каков образ России в современной американской литературе, если не брать в расчет массовую культуру и массовую литературу?

— Полагаю, что он достаточно вариативен. Вот, например, такой писатель, как Гари Штейнгарт. Он подходит к предмету изображения с точки зрения носителя еврейской культуры, шумной, со сгущенными, сложно структурированными, смешными ситуациями. Это также непрерывное стенание. Кто-то из тех, кто остался и помнит, очень хорошо понимает, почему они остались, но не чувствует себя в культуре Нью-Йорка как дома. Его юмор часто носит ностальгирующий характер. Или, к примеру, взгляните на творчество Кэтрин Шонк. Ее интересует то, как американцы пытаются «приспособить» русскую «историю» (story) к своей собственной.

— И, наконец, последний вопрос, который я не могу не задать. Он касается заглавия, поскольку заглавие аккумулирует в себе все содержание художественного текста. Что же является главным в вашем романе: полет, цвет или любовь?

— Каждая история должна быть о любви. Должен быть хотя бы кто-то один в этой книге, чья история завершается счастливо. И такой герой в романе есть (улыбается).