Идеи 80-х в контексте новой «перестройки». Реинкарнация концептов

Игорь Задорин, руководитель исследовательской группы «Циркон»

Уважаемые коллеги, сегодня у нас довольно странное мероприятие, неожиданное. Глеб Олегович у меня все время спрашивает до сих пор, что же это такое в его стенах будет происходить. Честно, ответа однозначного нет. Я думаю, что мы сможем ответить только в конце. Но суть была изложена в анонсе, в предложении, я кратко повторю.

Меня зовут Игорь Задорин, я социолог, исследовательская группа «Циркон», работаем с восемьдесят девятого года, давно. В последнее время мы увлеклись клубным строительством, которое сейчас тоже опять же становится популярным так же, как и в конце восьмидесятых. Тогда довольно много объединений, интеллектуальных клубов существовало. И нам показалось, что, конечно, не только в этом есть некоторая преемственность времен. В рамках одного из таких клубов — Клуба им. Джона Локка — мы обсуждаем разные вопросы становления гражданского общества в России. На очередном, тринадцатом, заседании клуба была идея вынести вопрос, связанный с тем, а есть ли что-то в гражданских движениях последнего года, которые активно проявились с декабря 2011-го (собственно, этот год под знаменем протестов прошел), есть что-то в этих гражданских движениях общее с движениями конца восьмидесятых? Не только в плане того, чтобы какие-то формальные параметры представить, хотя и это тоже интересно. Даже такие показатели, которые все время сравнивают, а сколько было тогда народа на митинге, сколько сейчас, каков состав был участников тогда, каков сейчас, изменились ли люди. Но, прежде всего, конечно, сравнения, связанные с содержательными вещами. То есть за что выступали тогда в сравнении с тем, за что выступают сейчас. В некотором роде возникла такая дискуссионная гипотеза о том, что мы в известной степени ходим по кругу. Это не новая гипотеза, периодически эта крамольная мысль возникает в головах. Я здесь разбросал газетки [конца 80-х]… В субботу залез на антресоли, посмотрел и поразился, если честно, тому, насколько много в том так называемом дискурсе восьмидесятых узнаваемо сейчас, и в каком-то виде список вопросов, основных вопросов, которые тогда обсуждали, просто удивительным образом похож на сегодняшний. То есть проблемы образования, как учить детей, честные выборы, то же самое, за справедливость и так далее. То есть этот набор основных требований, основных проблем, которые волновали тогда, как-то удивительным образом повторяется. Что, неужели двадцать пять лет пройдены совсем впустую? Вряд ли. Наверняка что-то произошло, что-то изменилось. И интересно было бы пообсуждать, что, действительно, из того времени пришло к нам фактически нерешенным. То есть, за все это время решение оказалось не найдено, и мы фактически пришли в этот год с теми же вопросами. А что действительно решено и, по большому счету, может стать полноценной историей, которую только историки могут изучать, какие вопросы уже не являются актуальными для нынешней политической жизни? И еще очень важная вещь. Если что-то осталось нерешенным, то это означает, что где-то, как это обычно бывает, не додумали, ошиблись. Обычно такие фразы в учебниках истории раньше писали: эти люди ошибались, неправильно понимали то-то, а надо было бы делать так-то. И вот этот вопрос: а действительно, в чем ошибались? Или, на самом деле, ни в чем не ошибались, а просто некоторый неуловимый естественный исторический фон вынужденным образом привел нас к тому, что отдельные вопросы мы повторяем сейчас? Вот такая тематика для сегодняшнего вечера, который, подчеркиваю, если говорить про регламент, сугубо неформальный, в клубной обстановке.

Клуб имени Джона Локка каждый раз все тринадцать заседаний проводит в разных местах. Это такой клуб перекати-поле. В данном случае мы очень благодарны Русскому институту, «Русскому журналу», который тринадцатое заседание приютил у себя. Наверное, неслучайно. Даже, я бы сказал, не Русский институт, а «Гефтер.ру», сообщество «Гефтер.ру», которое как раз и занимается во многом историей идей. В этом смысле место неслучайное. Если здесь занимаются историей идей, как трансформировалась в некотором смысле история этого идеологического дискурса, то, стало быть, это самое подходящее место для того, чтобы эту историю пообсуждать.

Вот такой спектр вопросов, я не буду долго занимать время, я постараюсь выполнять чисто технические функции модератора. Потому что при всем том, что мне есть что вспомнить из восьмидесятых, я не могу сказать, что я там был активным участником событий, а, скорее, сугубо наблюдателем. А вот от активных участников событий было бы очень интересно услышать некоторую рефлексию относительно того времени и что сейчас пришло к нам оттуда.

На самом деле, у нас нет никаких заранее запланированных докладов, но при этом мы все-таки с некоторыми коллегами говорили о том, что можно быть подготовленными к тому, чтобы семь, восемь, десять минут первых выступлений таких сделать. В частности, с Сергеем Борисовичем [Станкевичем] мы про это говорили. Поэтому давайте в совершенно спокойной обстановке и с правом паса пройдемся по кругу некоторых первых вопросов, которые здесь на этих листочках, набросанных так же, как газетки, есть. То есть что общего в этих гражданских дискурсах восьмидесятых и десятых годов, что их принципиально отличает и что из этого актуально сегодня?

Сергей Станкевич, независимый аналитик и общественный деятель

Если нужен какой-то аргумент — эмоциональный, символический — в пользу того, что сходство между ситуациями в конце восьмидесятых годов и нынешней эпохой существует, то, пожалуй, сам вид этого зала, состав участников и атмосфера, включая газеты на столе, это самый блестящий, символический знак, который подтверждает, что история России совершила круг и выходит на новый виток.

Действительно, каждый закрытый политический режим проходит через определенные стадии жизненного цикла. Это генезис, становление, развитие, упадок, а дальше — развилка. Дальше происходит или трансформация, или коллапс. Советский режим прошел все стадии и рухнул, будучи закрытым в первую очередь для всех видов конкуренции. И примерно те же стадии жизненного цикла прошел сложившийся в России после 1991 года посткоммунистический режим, также оказавшийся, к сожалению, закрытым для самообновления. У него тоже были генезис, становление, развитие, и сейчас длится стадия упадка. Не вдаюсь в причины, почему именно так с ним произошло, это просто описательная характеристика.

Какие можно выделить сходства между той ситуацией и нынешней? Сходства несомненные. И тогда, и сейчас происходило достаточно быстро стихийное формирование коалиции перемен. И тогда, и сейчас у коалиции перемен был общий однозначно определяемый оппонент, общая цель атаки, — это существующий авторитарный режим. И в конце 80-х годов, и в нынешнее время в общественном сознании существовала достаточно краткая и в принципе реализуемая программа демократических преобразований. Причем есть прямые аналоги. Например, лозунг честных выборов, реализация многопартийности в ходе выборов. И протест против монопольной, бесконтрольной и несменяемой власти, и желание лишить власть этих трех родовых черт. Все это роднит две исторические ситуации.

Кроме того, и тогда, и сейчас было стихийно растущее гражданское общество. В конце 1980-х оно возникло внезапно и непонятно откуда. И это гражданское общество довольно быстро стало насчитывать миллионы участников. Важное отличие: в тех условиях это было общество без корней и без опыта коллективных гражданских действий. В конце 1980-х было ничтожно мало граждан, чьи доходы не зависели от государства. Тем самым необходимое условие самостоятельности отсутствовало. И по очевидным причинам не было опыта коллективных политических действий.

Сейчас появился значительный слой граждан, чьи доходы или вообще не зависят, или в незначительной степени зависят от государства. То есть экономически самостоятельные граждане составляют весомую часть общества. И за плечами у них уже двадцатилетний опыт коллективных политических действий с целью противостоять авторитарным поползновениям режима.

Отметим и другие важные отличия. Поздний советский режим не имел такого жизненного ресурса, как нынешний. Тот режим опирался главным образом на партийно-советскую бюрократию. Причем у партийно-советской бюрократии был конфликт интересов. Корпоративный, в основном, идеологический интерес по инерции побуждал партбюрократов к поддержке режима, а спрятанный до поры материальный интерес номенклатуры, который уже вполне сложился, работал против системы. То есть в ходе трансформации маячила вполне реальная возможность обогащения у этого класса. Поэтому единственная опора коммунистического режима в виде партийно-советской бюрократии колебалась, двурушничала и была внутренне слаба.

В отличие от упадочного коммунизма, у нынешнего режима, обозначим его как неофеодальный, есть серьезная опора. Это тоже бюрократия, но особого типа: она имеет собственный предпринимательский и рентный доход. То есть, нынешняя рентная бюрократия не работает за зарплату от государства, а работает и поддерживает режим в обмен на возможность феодального кормления, поскольку феодальный институт кормления восстановлен в России XXI века в полной мере. Верховный сюзерен отдает назначаемым неодворянам в кормление (в обмен на полную лояльность и круговую поруку) территории, города, министерства, госкомпании, отрасли бизнеса, телеканалы, театры и так далее. Так создается первая и ближайшая опора режима.

И вторая опора — это денежная аристократия. В результате приватизации 1990-х годов и последовавшей олигархической вольницы в России сложился элитный слой окологосударственных предпринимателей с огромными состояниями, легитимность которых по меньшей мере сомнительна. Эта новая денежная аристократия заинтересована в защите от «черного передела», в удержании своих активов и в силовом подкреплении своего привилегированного статуса. В обмен на защиту и деловое сотрудничество со стороны бюрократии «аристократы» готовы платить дань по заказу: оплачивать имиджевые проекты власти, поддерживать политические партии, проводить провластную линию в зависимых СМИ и выполнять иные заказы.

Две опоры неофеодального режима — рентная бюрократия и денежная аристократия — достаточно сильны, располагают очень серьезными ресурсами. Их коренной материальный интерес совпадает со стратегическим интересом политического режима, что обеспечивает его сохранение. Тем самым жизненный ресурс у нынешнего политического режима гораздо больший, нежели у советского строя периода упадка.

И все-таки нельзя характеризовать нынешний строй в России как полноценный неофеодализм. Это строй составной, двухукладный. Капитализм существует на уровне почвы, он придавлен феодально-бюрократической надстройкой и изрядно изуродован ее «игом», но он прорастает сквозь асфальт и формирует запрос на перемены. И это запрос все-таки на модернизацию, а не на революцию.

Что касается гражданской коалиции перемен, которая сейчас формируется, то она заметно отличается от прежней, перестроечной коалиции. Сейчас работают иные, более разнообразные и сложные механизмы гражданской консолидации и политической мобилизации.

Особая роль принадлежит Интернету. Это невероятной силы просветительское, организующее и мобилизующее средство, которое в конце 1980-х годов отсутствовало. Впрочем, Интернет коварен тем, что предлагает суррогат действия вместо реального действия, и потому он в принципе способен как стимулировать перемены в обществе, так и тормозить их, растворять, уводя протестующих в виртуальные тупики.

Второе десятилетие XXI века для России ознаменовалось появлением относительно устойчивого движения «рассерженных образованных горожан». Общий наст рой этого протестного по своей сути движения направлен против дальнейшего сползания страны в авторитаризм, против злоупотреблений монопольной, бесконтрольной и несменяемой власти. В рамках движения сформировалось два крыла: умеренное «обновленческое» и революционное, настроенное на радикальную смену режима.

Следует отметить принципиальное историческое отличие горбачевской перестройки и нынешнего периода. На рубеже 1980-х — 1990-х годов в нашей стране происходила смена общественного строя, не сумевшего вовремя трансформироваться. Это был революционный по сути процесс эпохального, исторического масштаба. Тогда мобилизация «коалиции перемен» происходила быстрее и естественнее, потому что ветер истории дул в паруса «демократических сил», на их стороне было огромное большинство населения, тянувшегося к переменам.

Сейчас речь идет не о смене строя, а о его модернизации, об избавлении российского капитализма от неофеодального «ига». Это эволюционный по сути запрос. Поэтому гражданская консолидация и формирование политической «коалиции перемен» протекают гораздо медленнее и противоречивее, несмотря на наличие уникальных средств массовой коммуникации в виде Интернета.

Существенно отличается и ситуация с лидерством в гражданском движении. На заре «перестройки» в круг лидеров попадал тот, кто первым делал шаг вперед, первым выходил на площади, брал на себя смелость говорить то, о чем все думали про себя. Это было заявительное рекрутирование в лидеры с последующей корректировкой путем естественного отбора.

Сейчас проблема гражданского лидерства стоит очень остро. У движения «рассерженных образованных горожан» нет пока ни подлинной массовости, ни ясной перспективы. В российской политике отсутствуют легитимные правила игры. Нынешний «протестант» и оппозиционер защищен гораздо меньше, чем демократический активист времен перестройки. Взять на себя риск протестного лидерства в условиях, когда режим активно прибегает к репрессиям, выходящим за рамки закона, это очень серьезный личный выбор. Совершают его немногие. И зачастую это профессиональные революционеры, которые не столько мобилизуют, сколько раскалывают «коалицию перемен».

Демократическая революция 1990–1992 годов осталась не завершенной по многим важным направлениям. Эту историческую работу предстоит доделать новому поколению гражданских активистов, которое уже ощутило свою силу и сейчас пробует самоорганизоваться. Надеюсь, нынешние лидеры гражданского движения учтут наш опыт, не повторят наших ошибок и продвинутся гораздо дальше, чем удалось нам.

Таков, собственно, мой краткий обзор сходств и различий между гражданскими движениями двух эпох: между горбачевской «перестройкой» и вторым президентством В.В. Путина.

Игорь Задорин

Я думаю так, наверняка появились какие-то вопросы и реплики, но мы, тем не менее, попросим еще Александра Шубина, чтобы он тоже пару слов сказал.

Александр Шубин, историк, руководитель Центра истории России, Украины и Белоруссии Института всеобщей истории РАН, профессор РГГУ

Мы сейчас с моим учеником Алексеем Сахниным проводили исследование общественного подъема 2011–2012 годов и пришли к двум выводам: очевидному и неочевидному. Очевидный заключается в том, что нынешнее движение и общественность 1988–1989 годов очень похожи. Неочевидный вывод заключается в том, что у большинства участников движения опыта перестройки нет и знать они о нем ничего особенно не хотят, представление имеют самое фантастическое. Почему же у них получается так похоже, хотя они не занимаются сознательным повторением? Я это явление называю модельностью. Существуют некоторые общие закономерности развития общественного движения, стереотипы, условия, которые воспроизводят более раннюю модель на новом витке.

Если вы оказались в серой зоне политического права, то вы будете себя вести примерно так же, как неформалы 1988 года. Если вы решаете вопросы идеологического выбора, то сам выбор стратегий невелик, придумать что-то новое и лучшим мыслителям человечества редко удается. Я тут с Сергеем Борисовичем не соглашусь в той части, что главный выбор — давить или сносить. Это зависит от ситуации. В 1988 году мало кто собирался сносить режим КПСС и тем более СССР. Тогда ветер перестройки совсем не так сильно дул в спину, народу выходило меньше, чем сейчас. Потом удалось раздуть ветер посильнее, на улицу пошли миллионы, и вожди ощутили в себе силу что-нибудь снести. Сначала, пока движение слабое, разумная оппозиция предпочитает давить, потом появилась возможность снести, изменилась и тональность требований.

Главный вопрос заключается в том, ради чего сносить? То есть чем заменить? Вот этот вопрос очень остро дискутировался в 1988 году. Сейчас он дискутируется примерно в тех же самых выражениях новой волной активистов, которым приходится объяснять, что они не открывают велосипед. Расколы происходят по похожим поводам. Бойкот левыми выборов в «КС – оппозиции» — воспроизводство модели раскола оргкомитета Московского народного фронта в 1988 году. Любопытно, что из ветеранов 1988 года в принятии этого решения участвовали только мы с Кагарлицким, только Борис на этот раз тоже оказался среди раскольников «общего фронта оппозиции».

Соответственно, вроде бы напрашивается вывод, что мы оказались в той же точке и процесс дальше пойдет в том же направлении. Но это совсем не факт, потому что модельность вытекает из наличия точки, но куда вектор направлен? Красивый образ, будто мы двигаемся по кругу, но, на мой взгляд, неверный. На мой взгляд, мы двигаемся не по кругу, мы идем по прямой. Мы идем назад. Студентам своим я обычно разъясняю эту аллегорию таким образом: есть стена. Стена — это проблемы, стоящие перед урбанизированной индустриальной страной, если изъясняться в привычных категориях модернизации, если не путать модернизацию с вестернизацией, как делают авторы, отождествляющие советский период с глубокой архаикой. СССР подошел на определенной скорости к этой стене. Что дальше? Либо как-то через нее перескочить, перелезть, как, в общем и целом, сделали позднеиндустриальные страны Запада в 60–70-е годы. Перелез — можешь развивать постиндустриальные элементы общества, двигаться дальше. Не можешь перелезть — попробуй пробить, как таран, иди революционным путем, что хуже, но тоже возможно.

СССР со всего хода ударился об эту стену, перелезть не смог, пробить по ряду причин тоже не сумел. Задачи, которые были поставлены перед перестройкой, решены не были.

Когда говорят, что у Горбачева не было совсем плана реформы, это, конечно, нечестно. Он был, просто он, может быть, был размыто сформулирован. Но ничего: неформалы уже в 1988 году ясно все эти идеи демократического социализма конкретизировали. Я иногда перечитываю материалы XXVII съезда КПСС, последующих пленумов партии и решений правительства, демократических организаций — там все есть. Что такое «ускорение»? Имелась в виду задача преодоления барьера третьей научно-технической революции XX века. Первая — начало века, вторая — послевоенная, а третья — коммуникация, компьютеризация. Но советские аналитики не могли еще понять, как и при каких условиях она будет протекать: это мы задним числом умные. Компьютеризация обязательно должна идти децентрализованно, формировать горизонтальные сети. А в СССР создавались мощные компы, а сети совершенно отдельно формировали неформалы со своими печатными машинками. Сейчас Россия отброшена в глубокую периферию, но миру предстоит новая научно-техническая революция. При определенных условиях еще не поздно сыграть на опережение.

Вторая идея перестройки — баланс рынка и плана. Мы сейчас воспринимаем перестройку как исключительно прорыв к рынку. Но мы двигались опять же с другой стороны, поэтому для баланса нужно было усиливать рынок. Поэтому сейчас рыночная экономика Третьего мира, которая сформировалась в России, нуждается в восстановлении социального государства, регулирования, в восстановлении определенных структур плановости — с применением средств электронной демократии. Горбачев выступал за мягкие способы планирования, связанные с электронными технологиями, тогда был всплеск интереса к этой тематике.

Следующая идея перестройки — возрождение лозунга «Вся власть советам!». Тогда идея народовластия не отождествлялась просто с многопартийностью. Даже шутили: «много партий мы не прокормим». Демократия — это не право элит, партийных бюрократий соревноваться за место у кормила (от слова «кормиться»). Демократия — это воздействие народа на своих «слуг», на принятие государственных решений. Демократия невозможна без широкого самоуправления, без доминирования коллегиальных представительных органов над исполнительными бюрократическими структурами. Неслучайно после прихода к власти ельцинистов демократия подавлялась под «демократическими» лозунгами, во имя сильной вертикали. Сейчас мы эту сильную вертикаль имеем во всей красе.

В XXI веке появились новые инструменты народовластия, связанные с электронной демократией, за которую выступает, например, Пиратская партия. С этим связана и перестроечная идея доминирования гражданского общества в политической системе. Чиновник должен быть рабом общества, чиновник должен быть зависимым существом, иметь минимальные полномочия. Кстати говоря, это единственный эффективный метод настоящей борьбы с коррупцией, а не нынешней имитации.

Но ослабление чиновника ни в коем случае не должно происходит за счет усиления капиталиста. Тогда мы опять пойдем по пути коррупции, превращения власти в придаток корпораций — частного государства. Перестройка понимала опасность частной собственности и предпочитала ей производственную демократию, различные формы владения и самоуправления трудовых коллективов. Увы, это было еще несовершенно, да и профанировалось бюрократией. Но идея была стратегически верная и соответствующая передовому мировому опыту.

Эти перестроечные идеи, на мой взгляд, весьма актуальны сегодня и в России, и в мире XXI века с его новыми электронными возможностями. Может быть, перестройка в свое время рано началась.

Не сумев решить ранне-постиндустриальные задачи, пробиться вперед, страна начинает сначала идти вдоль стены вбок, то есть менять саму дорогу, по которой развивается. Мы меняли путь на западную модель, думая, что она принесет автоматическое включение в клуб развитых обществ западного типа. Но среди обществ с западной моделью собственности и государства большинство — неразвитые общества Третьего мира. Мы еще в 1989–1990 годах предупреждали, что если перейти на западные рельсы, то точно отстанешь навсегда: поезд Запада уже ушел, шлагбаум закрыт. Не имея возможности идти вперед, мы пошли назад — ведь стена сохраняется, мы пошли в Третий мир.

Пройдя через период «первоначального накопления» наоборот (его можно назвать периодом первоначального разграбления), мы стали погружаться дальше в феодализм. Отсюда та роль, которую в нашей сегодняшней жизни играют феодально-рентные отношения, клиентельно-родовая система вертикальной мобильности.

Однако в отличие от многих наблюдателей, которые тоже видят феодализацию нашего общества и считают ее необратимой, я все же оптимист. Как и всякий осведомленный оптимист, я считаю, что может быть и еще хуже. Дело в том, что феодальные отношения паразитируют на теле урбанизированной индустриальной культуры, разлагая ее. Но это разложение еще не привело к необратимому слому — мы все-таки еще живем в городах, мы еще не ломаем шапку, когда мимо проносится барин с мигалкой, мы все еще не считаем эту вакханалию нормальной. Советская культура сопротивляется возращению в Российскую империю.

Более того, в чем-то средние слои даже выиграли от перестройки, несмотря на ее общее поражение. Скажем, доступ к информации для интеллигенции — это большое завоевание (если, конечно, его сейчас не отнимут). Лично я, признаюсь, выиграл от перестройки, хотя и критиковал Горбачева, Ельцина не менее жестко, чем сейчас Путина. Мой выигрыш — возможность опубликовать двадцать книг без оглядки на цензуру. Культура живет в среднем слое, хотя ей и приходится тяжело, хотя вокруг и происходит культурная деградация, мотором которой является современное российское телевидение, хотя и перекрывается финансирование науки и культуры, хотя и наступает клерикализм.

Культурный слой у нас остался советским. Он при феодализме жить не привык, в Третьем мире ему жить некомфортно. Поэтому он все время «рыпается», он тянется назад. Но если вы идете назад в архаику, то тяга назад — это стремление вернуться вперед. Если вы идете назад, то перестройка у вас в прошлом, она за спиной, но она впереди, она всегда впереди. Потому что вы идете назад. И единственная возможность пойти вперед, единственная возможность вернуться к какой-то модернизации, постмодернизации — это вернуться к задачам перестройки.

Из того, что сегодня на улицы выходит больше, чем в восемьдесят восьмом, и меньше, чем в восемьдесят девятом, следует только одно: появилась некая точка возможного разворота. Нужно воспользоваться точкой разворота и правильно поставить задачи. Задачи были поставлены перестройкой. Нынешней властью они совершенно не воспринимаются, она живет вне этих задач. Средневековому феодалу или вождю африканского племени трудно уразуметь логику современного человека.

Впрочем, постиндустриальные задачи и перестройкой были поставлены в достаточно примитивной форме. Это извинительно: тогда все происходило впервые. Сравнивать перестройку и эффективный постиндустриальный переход — то же, что сравнивать современный самолет и этажерку «Форман». Но и то и другое — самолет, и без «Формана» не было бы современных авиалайнеров.

Мой вывод: да, пока Россия идет в противоположном направлении от прогресса. Сейчас она остановилась на этом пагубном пути и озирается.

Увы, реальной программы перемен либерально-популистские лидеры оппозиции не предложили, а левая программа замалчивается СМИ. Ветер истории не дует в спину либерально-популистским лидерам, потому что народ помнит результат их деятельности в 90-е годы. В результате ветер истории пока дует не здесь.

Реплика

А где?

Александр Шубин

Ветер истории дует пока, к сожалению, в зоне Евросоюза и других передовых стран мира, откуда мы получаем вот эти самые технологии, где воспроизводится опыт перестройки в виде «оккупаев», где решается, какой будет новая формация XXI века — манипулятивным тоталитаризмом или горизонтальной сетью граждан. Скорее всего — и тем, и другим, смешением и борьбой. Как и в ХХ веке, формы современности могут быть очень разными в зависимости от общества: вспомним 30-е годы — разные модели индустриализма в США, Германии, СССР и др. Куда двинется мир — это решается сейчас не в России, тут иллюзий никаких питать не нужно. Но хотелось бы, чтобы решалось в России. Для этого мы должны вернуться к задачам перестройки, для этого мы должны начать их решать. И тогда средние слои, являющиеся движущей силой такой революции, не должны бояться столкновения с существующей правящей кастой. Потому что сама она на уступки не пойдет: это для нее социальной смерти подобно.

Итак, единственный путь вперед — это путь в восьмидесятые годы на новом уровне развития.

Игорь Задорин

Из того, что Сергей Борисович и Александр Владленович сказали, можно вывести, что существует некоторая модель, в которой с точки зрения текущей ситуации все очень похоже. Но с точки зрения того, какие возможны варианты выхода из этого, тут определенности такой не наблюдается. Я просто буду иногда некоторым образом фиксировать для правильного понимания.

Далее выступил Ю.Н. Афанасьев, который по итогам заседания и на основе своего выступления подготовил расширенный и авторизованный текст. Данный текст для корректности изложения хода дискуссии размещен отдельно в конце стенограммы.

Александр Марей, доцент кафедры практической философии факультета философии Высшей школы экономики

Мне сложно сказать, есть ли у оппозиции конструктив изнутри, потому что я не из оппозиции. Тогда попытаюсь сказать коротко. У меня очень четкое ощущение, и в этом я, наверное, сойдусь с двумя из трех предыдущих ораторов, что у нас сейчас то, что можно назвать неофеодализмом. Как человек, профессионально занимающийся Средними веками, я это просто вижу невооруженным глазом. Общество и то, что у нас называется государством, строятся, в основном, на отношениях личной верности. Этому же способствует и оппозиция. То, о чем сейчас говорил Юрий Николаевич, основные лозунги «Путина долой», «Путина на нары». Да неважно, как мы относимся к Путину. Это оппозиция, получается, не существующему строю, а существующей личности, а это феодализм во весь рост: «убейте короля, посадите другого, и все будет хорошо». Соответственно, отсюда и полное отсутствие идеологии с двух сторон. Совершенно четкое ощущение того, что нет никакой идеологии у власти, они не то что не соображают, куда идут, это было бы еще хорошо, они, по-моему, просто не рефлексируют тот факт, что они не понимают, куда идут. У них нет рефлексии своего пути ни назад, ни вперед. Они пытаются навязать то, что можно называть условно идеологией ex perfecto, идеологией из прошлого. Они пытаются создать мифологему великой войны, мифологему великой победы, мифологему первого космонавта — это все очень красиво. Но это должно играть служебную, вспомогательную роль, а у наших власть предержащих это претендует на основную системообразующую. Поясню. Мне представляется, что подобные апелляции к прошлому должны играть служебную роль: наш народ сделал вот это и вот это, а сейчас мы делаем вот это и вот это. Вспомним Визбора: «Еще, говорю, мы делаем ракеты». А сейчас происходит нечто обратное. Наш народ сделал вот это, наш народ сделал вот это, мы можем этим гордиться, ура, товарищи. А идти куда?

Реплика

Так никуда. Они принципиально не хотят никуда идти. Их задача — консервация господства. И идеал — никуда не идти.

Реплика

Это уже идеология.

Александр Марей

Согласился бы, если бы не одно «но». Они не рефлексируют даже этого идеала. Это у них такое инстинктивное — встать и никуда не идти.

Реплика

Нет, это наше описание их представлений.

Александр Марей

Безусловно, это то, что видится. Но, с другой стороны, что видится у оппозиции? А у оппозиции видится то же самое, вплоть до мелочей. Отсутствие какой бы то ни было рефлексии, есть ряд лозунгов, которые вывешиваются при каждом удобном случае. Все чаще эти лозунги подменяются «Путина долой». Слоган, придуманный Навальным, — «Партия жуликов и воров» — сыграл очень плохую службу для оппозиции. Потому что он никуда не зовет, он констатирует восприятие реальности некой группой людей, но он никуда не ведет. Оппозиция перестала куда-то звать. И у меня ощущение колоссальной разницы с девяностыми годами. Колоссальная разница в том, что оппозиция не зовет не то что что-то строить, но даже что-либо разрушать. Я позволю себе возразить Сергею Борисовичу: Интернет сейчас перестал быть мобилизующим средством, это дезорганизующее средство. Куда как комфортнее высказаться в сети, на своей страничке в «Фейсбуке». Можно ведь написать: «Партия жуликов и воров», «долой Путина», и все, ты высказался.

Сергей Станкевич

И замолчать с чувством одержанной победы.

Александр Марей

Конечно. Хорошо, ты высказался, свобода слова торжествует, ты же высказался, что хорошо. Можно даже выйти на площадь, но и все. Достаточно почитать обсуждения в блогах «белых» митингов: какие замечательные люди были сегодня на площади, какие светлые лица я видел, как хорошо я пообщался с друзьями, знакомыми, коллегами, родными и близкими.

Реплика

Я читал прямо противоположное: кто эти мерзавцы?

Александр Марей

Или кто эти мерзавцы. Но нет никаких векторов, есть констатация факта и отсутствие действия. Поэтому основное мое несогласие — я не вижу, что мы стоим на развилке. По-моему, до этой развилки нам еще очень далеко. Главное, чего не хватает сейчас, это рефлексии существующего положения и возможных путей. Спасибо.

Игорь Задорин

Опять же по традиции зафиксирую одну мысль по поводу того, что у власти отсутствует в настоящее время рефлексия относительно текущей ситуации, происходящего, будущего и так далее.

Александр Марей

И у оппозиции.

Игорь Задорин

И у оппозиции тоже. Это общая потеря. Но я бы хотел отнестись к первому тезису, который Сергей Борисович сказал по поводу того, что модельность [ситуации], выражаясь словами коллеги, сохраняется, но власть другая, чем тогда была. Она обладает двумя существенными ресурсами, которых не было. Я бы добавил, теперь у власти третий ресурс — отсутствие рефлексии, которая, на самом деле, в известной степени и повышает ее устойчивость и сопротивляемость в отличие от власти конца восьмидесятых и девяностых годов, которая сильно рефлексировала. И, по большому счету, оппозиция очень хорошо использовала эту рефлексию для того, чтобы включить и навязать свой дискурс. Поэтому это спорный тезис, но можно допустить, что власть не рефлексирует в качестве некоторой защитной реакции, почти психофизиологической.

Александр Марей

То есть нас невозможно сбить с пути, нам все равно, куда идти.

Игорь Задорин

Я бы хотел сейчас немного переключить внимание на второй круг вопросов, если мы зафиксировали, действительно, в этом смысле, по-моему, нет особой разницы между выступающими, что ситуация во многом напоминает 80-е. Есть нюансы, в частности с состоянием оппозиции и с состоянием власти по ресурсному обеспечению, по целеполаганию, по той же самой рефлексии, да и внешний контекст во многом напоминает [те годы]. То есть мы вышли, по большому счету, все равно к той же проблематике. Я немного утрирую. Если получается, что проблематика та же, но субъектность двух главных игроков, оппозиции и власти, другая, то что в этой ситуации предлагается делать? Подчеркиваю, условия те же, проблематика та же, а субъекты другие. Каковы будут действия этих субъектов, других субъектов, но в той же ситуации?

Мы закончили круг плановых спикеров за исключением Виктора Юрьевича. И дальше, соответственно, будем выступления поднятыми руками регулировать.

Виктор Милитарев, публицист, политический комментатор, лидер Российской социал-демократической партии

Перед тем как сформулировать основные тезисы, я хочу, в отличие от большинства выступивших, наметить рамки обсуждения, рамки того, что мы имеем сейчас и тогда. Рамка первая. Об этом уже говорилось практически другими словами. Мы живем при модифицированной советской власти. То есть мы живем при том же строе, который был, но модифицированном определенным образом. То есть она частично избавилась от социальных обязательств. Отнюдь не от всех. У нас, между нами говоря, развитое социальное государство, уступающее европейскому, но очень сильно обгоняющее другие регионы мира. Избавившееся от идеологии, сохранившее структуру монопольной вертикали власти, уверенное, как минимум, как и советская власть, а, на самом деле, во многом об этом уже Юрий Николаевич Афанасьев говорил, как и предшествующие режимы, в собственной абсолютной легитимности, которая от народа не зависит, какие бы слова ни говорили, при советской власти, кстати, тоже выборы были. И наиболее близкая аналогия к тому, что мы имели в нашей истории последних ста лет нашей истории, это НЭП, конечно, обращенный в противоположную сторону. Это советская власть плюс монетизация всей страны. Причем слова «советская власть» воспринимаются не как власть советов, я сразу на Сашу Шубина смотрю, а как собственное наименование авторитарного режима. При этом голландской болезнью мы страдаем в нефтяном варианте, как вы знаете, с семидесятых годов прошлого века. А голландской болезнью в более расширенном виде мы страдаем с начала нашей государственности. Потому что экспорт сырья: неважно, в начале нашей государственности — соболей, при Романовых — пшеницы, мы все время имели эту проблему.

Игорь Задорин

Очень прошу, ближе к теме гражданского участия.

Виктор Милитарев

Второе. Этот процесс, при котором мы присутствуем сейчас, в нашей истории повторялся неоднократно, он неоднократно повторялся в истории вообще такого типа обществ. Эти циклы регулярно происходили в Китае.

Реплика

У нас когда?

Виктор Милитарев

В прошлый раз это было, как мы обсуждаем все время, в восемьдесят восьмом году, а в позапрошлый раз, извиняюсь, было в марте семнадцатого года. Но, вообще-то, процессы циклического перехода авторитарного национализированного и социализированного общества в приватизацию и обратно и в нашей истории происходили. Потому что Московская Русь была более, скажем неточно, социалистическая, а петербургская — сильно приватизированная при сохранении авторитаризма. Я же рамочку ставлю, откуда я это все говорю.

Возвращаемся непосредственно к тем двум периодам, которые мы рассматриваем и сравниваем, и что делать можно сейчас. По сути, все обсуждали второй и третий релизы Февральской революции. Более того, Сергей Борисович Станкевич, по сути, открытым текстом обсуждал второй и третий карикатурные релизы Временного комитета Государственной Думы, впоследствии Временного правительства. Этими бесовскими карикатурами являются, прошу прощения, Межрегиональная депутатская группа и, прошу прощения, Координационный совет оппозиции. Слово «бесовский» является ругательством, таким же, как в советское время слово «фашистские». Что мы имеем оба раза? Оба раза мы имеем некоторый процесс перехода, в прошлый раз заданный реформами сверху, на этот раз ими не заданный. Но оба раза мы наблюдаем один и тот же процесс, который называется подменой программы. И собственно, и Юрий Николаевич, и Саша оба говорили об этом чрезвычайно подробно, только не произнесли самого этого выражения — «подмена программы». Подмена программы, стихийная или организованная, производилась путем организации массовой истерии. Поскольку подмененная программа овладевала массами, будучи упрощенной, будучи чудовищно глупой и, как таковой, понятной массе, то массы начинали конвульсивно трястись. Мы сидели в Народном фронте и всевозможных фронтах и думали о сложных вопросах, а вдруг стало ясно, что речь идет, оказывается, о гораздо более простых вещах. Сначала стало ясно, что, оказывается, Михаил Сергеевич Горбачев действует слишком медленно, пару раз я с ним это году в 2000-м обсуждал, он сказал: какой же я идиот был, как же я быстро шел, надо было в пять раз медленнее идти. Я с ним совершенно согласен при всех прочих сложностях наших отношений. И второе: дальше стало еще проще. Выяснилось, что нам всего-то нужны демократия да рынок. Началась конвульсия. Слава Богу, в восемьдесят восьмом году конвульсия разделялась очень малой частью населения, потом произошло непоправимое. Трястись стали миллионы. Сейчас, слава Богу, миллионы не трясутся. Притом что я отношусь к Владимиру Владимировичу Путину несравненно хуже, чем к Михаилу Сергеевичу Горбачеву, и считаю его большим злом в нашей истории. Но структура неприязни к нему, заданная оппозицией, ровно такая же, как структура неприязни к Горбачеву. И сильно отличается от структуры неприязни к тому человеку, который, в отличие от Путина, является причиной наших зол, если уж персонализировать, то есть ныне покойному Борису Николаевичу Ельцину, о чем полслова потом все равно придется сказать. Но не лично о Ельцине, потому что это не та тема.

Лозунг «Путин вон» аналогичен, на самом деле, отмене шестой статьи Конституции и тому подобным крикам. На самом деле, лозунг «Путин вон» — это даже не лозунг «Путин вон». Это лозунг «Дайте нам честные выборы». То есть люди проснулись, обнаружили, что у нас, оказывается, впервые за всю нашу историю послесоветского режима нечестные выборы, когда мы все знаем, кто хоть немного в теме, что они с девяносто третьего года все нечестные, и вдруг выяснилось, что всё, о чем мы говорили в ельцинские годы, что является реальными проблемами страны, разворованная страна, о чем в более мягких выражениях говорят опять же Афанасьев и Шубин, оказывается, не это главная проблема, а то, что при этом выборы фальсифицированные. Выборы и правда фальсифицируют. Это вообще-то незаконно. Но когда в повестке дня происходит такой значимый сдвиг, когда самое важное делается пятистепенным, когда Андрей Нечаев ведет замечательные разговоры, что сегодня главное — это коррупционеры, окружающие Путина и надо забыть о тех, кто якобы разграбил страну в начале девяностых, всех этих олигархах и Ельцине, пора уже с этим примириться.

Это структурное сходство ситуации несмотря на то, что они, как я уже говорил, сильно различны. Потому что период с восемьдесят седьмого до девяностого — это была длящаяся несколько лет весна. В девяносто первом стало уже совсем плохо, а девяностом уже как бы дождь пошел. И это реально было периодом счастья и, возможно, лучшего периода жизни нашей страны за ее тысячелетнюю историю, потому что удалось сочетать, к сожалению, на очень короткое время лучшие качества старого режима с надеждой и частично с проявлением лучших качеств некоего будущего. В этот момент было ощущение, что существует зона бифуркации, из которой мы можем выбрать нормальное будущее. Оно сломалось с госпереворотом девяносто первого года. Госпереворот, как вы помните, Борис Николаевич Ельцин произвел, а вовсе не те заговорщики, которые провели неудачную попытку госпереворота до него. В период между госпереворотом девяносто первого и госпереворотом девяносто третьего года того же авторства была вторая более маленькая зона бифуркации, и казалось, что можно что-то сделать. В октябре девяносто третьего история закончилась, и, собственно, все, что мы обсуждаем, замороженный этот режим, то есть, второй брежневский режим в дополнительных условиях, без идеологии, с сильными ограничениями социального обеспечения с такой же, как при Брежневе, абсолютной легитимностью, в которой невозможно сомневаться. У меня несколько раз возникали надежды, но сейчас, кажется, да, возникают объективные надежды, что перестроечные настроения могут вернуться.

Но пока, до перестроечных настроений возникают уже подмены идеологий. Ведь чем была перестройка? На призыв сверху впервые, возможно, в истории нашей страны, об этом Саша огромную книжку написал, возник массовый отзыв снизу. Вот я, наконец, говорю о гражданских инициативах. Этот массовый отзыв вовсе не был политическим. Он был политическим процентов на десять, мы просто помним, потому что мы в политических клубах сидели. Это массовое экологическое движение, массовое памятнико-защитное движение, в том числе, особенно православной и православно-националистической составляющей, это, извините, массовое психотерапевтическое движение. Например, у нас стали расти психотерапевтические группы и тренинги. Это всплеск в искусствах. Какие замечательные театры, неформальские, низовые, открылись в восемьдесят седьмом — восемьдесят восьмом году. Ничего этого сейчас почти нет. Есть некоторая небольшая экологическая и градозащитная активность. Я об этом знаю, потому что я сам в ней участвую. Она не очень сильная. И ее характеристикой является тоже, что, когда, неважно кто — Сережа Митрохин, Сережа Удальцов, я, Рома Ткач, когда любой из нас пытается собрать жильцов в защиту собственного подъезда, жильцов, которые нас позвали, нам приходится с собой тащить наших друзей-неформалов с другого конца Москвы, потому что протестовать выходят десятки, а не сотни. И чтобы их стало сотни, нам всем, кто этим занимается, приходится тащить активистов. И этому было три исключения разных. Это паломничество к поясу Пресвятой Богородицы.

Реплика

Неужели и Удальцов пришел?

Виктор Милитарев

Удальцов не пришел, но, вообще, фотки Удальцова под иконами я тебе покажу. Это было в храме Воскресения Христова в Кадашах.

Это восстание московской молодежи на Манежной площади, и это белоленточные митинги. И если первые два что-то нам обещают, в них не было подмены понятий. Притом что да, существовала некая дикость и в том, и в другом случае. Я понимаю, почему эта дикость беспокоит наблюдателей. Но белоленточные митинги отличаются от них полной профанацией, очередной, уже третьей инкарнацией того, о чем, вы помните, писал Мандельштам, что граждане, как коты, ходят, правда, тогда были красные банты, теперь банты поменялись на белые.

Сергей Станкевич

Я правильно понимаю, что кто-то изначально знает, как нужно все делать, и правильные понятия знает?

Виктор Милитарев

Да, конечно.

Сергей Станкевич

А потом какие-то люди приходят и подменяют эти правильные понятия, о которых этот таинственный вершитель истории знает?

Виктор Милитарев

Насчет таинственных вершителей истории говорить действительно интересно, но это большая тема окружающих историю процессов. Ее сейчас вести совершенно невозможно. Как это все происходит, я не помню, как все было.

Сергей Станкевич

Так откуда происходят «правильные» понятия, которые нам потом злонамеренно подменяют?

Виктор Милитарев

Я сначала скажу, как подменяют. Я не помню, как это было во времена Межрегиональной депутатской группы, но сама деятельность самозванного нелегитимного оргкомитета митингов, который упорно делал все, что считал нужным, игнорируя всех остальных, все сидели в том же зале, по большому счету.

Сергей Станкевич

У нас такого не было.

Виктор Милитарев

Было. Саша про это писал. Я просто этого не наблюдал, поэтому боюсь об этом говорить. Как произошла замена личностью Ельцина личности Сахарова, не буду.

Реплика

Да нет, не в личностях дело, мы же не про личности, мы про лозунги, про социализм.

Виктор Милитарев

Каждый раз действуют некие клубы, в которых идет большая генерация идей и практически идет тот самый процесс рефлексии, в отсутствии которого уже четыре человека упрекнули как власть, так и оппозицию. Эта рефлексия вычеркивается.

Реплика

Нет, если четыре, я не упрекал. Я как раз знаю, что есть конструктивная оппозиция.

Виктор Милитарев

Естественно, она есть. Чем плох нынешний режим? Десятки людей разных настроений, леволиберальных, левых, националистических, социал-патриотических, обсуждают годами. Все это не принимается во внимание, все, что наработано антиельцинской оппозицией, включая самую что ни на есть умеренную. А берется, по сути, повторение ельцинской программы, ранней ельцинской программы «Даешь демократию и честный рынок», наверное. Максимум, что позволяется обсуждать, это тему борьбы с коррупцией. Причем под коррупцией имеется в виду не социальный процесс, а брание взяток, в крайнем случае откатов. Это очень талантливая примитивизация. Причем какая тут диалектика стихийного и сознательного, это большой вопрос. Кто-то действует, потому что он дурак, в нынешнем Координационном совете, кто-то действует, потому что он защищает свои интересы. Я глубоко сомневаюсь в том, что Кудрин действует неосознанно. На днях он то ли выступал, то ли будет выступать по телевизору, будет рассказывать, что если ты хочешь заработать нормальную пенсию, ты должен копить всю свою жизнь, а иначе откуда у тебя возьмется нормальная пенсия. Даже Путин понимает, при всей своей, простите, тупости, что солидарная пенсионная система справедлива и естественна, а накопительная в наших условиях — вряд ли. Нет, накопительная, а как же, это же по-честному, кто работает, тот ест. И откуда я наловлю рыбу удочкой, которую вы мне, дорогие, дали, если вы до этого все динамитом заглушили и все себе взяли? Теперь вопрос: что можно делать? Это для меня крайне сложный вопрос. Я на него несколько раз пытался ответить. Он, скорее всего, сводится к тому, что можно ли соединить сегодняшний городской протест, о котором мы говорим, с массовым, хотя полумолчаливым, протестом в провинции. Это первый вопрос, который надо обсуждать.

Реплика

Не городской, а столичный протест.

Виктор Милитарев

Столичный протест, протест нескольких больших городов. Вообще, по большому счету, ты прав.

Реплика

Москва и Петербург.

Виктор Милитарев

Москва и Петербург в десять-пятнадцать раз меньше по интенсивности.

Сергей Станкевич

Еще Екатеринбург, Новосибирск, Красноярск.

Виктор Милитарев

Именно поэтому я говорю: «большие мегаполисы». Тем более что так же было и в ельцинские времена. Только тогда были еще Мурманск с Владивостоком. Это первый вопрос. Второй. Возможно ли сформулировать программу хотя бы на поверхностном уровне, которая реально отражает интересы большинства населения, которая ставит тезисы о честных выборах и «Путина-вора» на соответствующее ему пятое место? Неважно, в каком варианте. Мое личное предложение — договориться с Путиным, давить на него и, в конце концов, добиться Учредительного собрания в восемнадцатом году к столетней годовщине. Вопрос-то в другом. Если бы оптимальнее было его сливать, я бы был за слив. Вопрос в том, что я не вижу, как это можно сделать. Но я не свои рецептики говорю, я пытаюсь поставить эту проблему в общем. Удастся ли сформулировать сочетание правозащитных, социально защитных и национал-патриотических ценностей применительно к нынешней ситуации? То есть удастся ли в одной программе соединить то, что волнует бывшее путинское большинство? Оно же в ельцинские времена — молчаливое большинство. То есть удастся ли сформулировать проблему пересмотра итогов приватизации в приемлемой форме, повышения уровня и качества жизни, свободы малого и среднего бизнеса, социальной защиты населения, ограничения миграции, решения межэтнических конфликтов? Это не рассматривается Координационным советом, как это вообще не рассматривалось и Межрегиональной депутатской группой. Но при той актуальности проблем все сводилось к паре идей и сводится сейчас.

Сергей Станкевич

Если вбросить в нынешний Координационный совет идею черного передела с пересмотром итогов приватизации, он просто разойдется, он не будет это обсуждать.

Виктор Милитарев

На это я отвечал многократно. Идея черного передела устраивает не только всех левых патриотов и националистов, но устраивает и большую часть либералов. В либеральной среде распространено суждение, что да, я либерал, но я уверен, что приватизация произведена грабительски. Но каким-то образом в Координационном совете захватила власть, гегемонию, точнее, та малая часть либералов, которая связана с гайдаровскими реформами генетически и для которой идея черного передела во всех ее вариантах неприменима. Ну и пожалуйста.

Сергей Станкевич

Простите, а для вас?

Виктор Милитарев

Как лидер Социал-демократической партии я в кулуарах готов провести пресс-конференцию о своей программе. И последний тезис. Если удастся соединить все эти синтезы, то есть Москвы и провинции и разных направлений политической мысли, отвечающей на реальные запросы молчаливого большинства с проблемами локальными, с которых я начинал описание общественной активности, то есть с проблемой твоего двора, с проблемой памятников, с проблемой защиты города и парка, то все сработает. Именно поэтому я рекомендовал Координационному совету заняться московскими проблемами, когда мы все москвичи.

Игорь Задорин

Первые два выступающих говорили о том, что у нас ситуация сильно похожа, а сейчас уже через некоторое время я готов согласиться с тезисом, что все гораздо хуже. Потому что у нас получается, что есть гражданский дискурс, но он оказался суженным по отношению к восьмидесятым годам, если мы говорим, что там не только политическое присутствовало, в этом дискурсе, там было много такого… Вплоть до социально-бытового. В нынешнем протесте этого социально-бытового, экологического вообще нет. Или очень мало. И по составу социальному участников того протеста. Действительно, вспомнили Кузбасс, где нынешние шахтеры?

Виктор Милитарев

Нынешних ряженых шахтеров нет.

Игорь Задорин

Как тогда креативный класс (оборонный комплекс), так и сейчас креативный, условно, интеллектуальный класс выступает. Но других социальных групп, которые тогда были, сейчас нет. Я опять специально, сознательно утрирую.

Ирина Чечель, кандидат исторических наук, научный руководитель интернет-журнала ГЕФТЕР

Я хотела говорить, прежде всего, о том, что мне чрезвычайно не хватает сегодня дифференциаций, различений. Мы с энтузиазмом говорим о России в мире или даже о многовековой исторической России. Но рассуждаем крайне общо, о России как таковой — самых общих тенденциях ее прошлого и будущего. На такой картине, признаться, трудно разглядеть протестные движения, гражданскую активность конца 1980-х — начала 1990-х годов, да и наш временной отрезок. Все вроде бы существует во всем — в дискуссии возник странноватый пантеизм. Каковы же элементы дифференциации, от которых можно было бы отталкиваться и на которых строить гипотезы? Предлагаю на секунду отвлечься от происходящего, воспользовавшись законами детективного жанра. Что самое главное для автора детектива? Это известно: правильно задать вопрос. А у нас пока обсуждение очень напоминает булгаковский бал сатаны, куда приходят одна за другой жертвы за бокалом шампанского вспомнить, не задавая вопросов, что уже миновало и что им еще грозит.

И удивительно, что никто еще пока не сказал, на чем именно строилась вся идеология протестной активности перестройки. Это потрясающе. Как же и что мы тогда сопоставляем? Ведь инициативы 1985–1991 годов с начала до конца опирались на идеологию взаимовлияния т.н. демократической общественности и народа. А сейчас есть хоть какой-то маломальский «народ»? Не народ как воображаемое целое, по Андерсену, а действующая политическая единица — «народ»? Пожалуй, в этом качестве он есть только в изданном докладе Фонда развития гражданского общества (К. Костина), где неожиданно утверждается, что…

Сергей Станкевич

Народ безмолвствует. Странный вопрос.

Ирина Чечель

Константин Костин уверен, что это ничему не мешает. В докладе усиленно проводится тезис, что люди выходят на Болотную площадь для того, чтобы ощутить, насколько велико их единство с народными массами.

Виктор Милитарев

Вот тут поднимался вопрос по поводу того, зачем люди выходят. Спрашивал у очень многих людей, и ответ был один: ну как же, это такое сакральное переживание. То есть ищут не содержательных целей, а сакральное переживание.

Ирина Чечель

Но я возвращаюсь к теме различений. Итак, одно различение в идеологии перестройки, о котором мы сегодня совершенно не говорим: «демократическая общественность» vs «народ», интересы которого та отстаивает. Или вот еще поворот. Современные лидеры протестного движения: они реагируют на низовые инициативы или их создают? Быть может, они даже возглавляют нечто вроде общенациональных движений? Ответ на этот вопрос труден именно в сопоставлении с перестройкой. Разве в 2000-е годы перед нами не типично постмодернистские фланеры, переходящие из одного комьюнити в другое, так сказать, от окна к окну? Сообщества, организационные структуры вроде бы всякий раз новые, а политические программы оппозиции сравнительно неизменны? В перестройку все было иначе, например идеологическое развитие происходило столь галопирующими темпами, что многие публичные фигуры начинали противоречить собственным предшествующим выводам, а политические программы были в гораздо большей степени заданы противостоянием конкурирующих демократических сред.

А между тем в 2012–2013 годы перед нами — очень болезненный вопрос: «Гражданское движение», «Комитет протестных действий», «Гражданская инициатива», «Оргкомитет», «Координационный совет» — все это различные структуры/коалиции или одна?

Далее, это новые партийные структуры (ориентир для перестроечных интеллектуалов!) или над- или внепартийные?

И разве тут не другой по сравнению с перестройкой тип лидерства: вождистский тип, почти в каждом заметном случае тяготеющий к вождизму, а не к демократическому лидерству? Да, лидеры оппозиции избираемы, но они, как правило, позиционируют себя в виде символических фигур, несменяемых, что уже вождистский тип лидерства…

Вообще, тут есть множество отнюдь не перестроечных, новаторских моментов!

Вот, например: что в большей степени интересует инициаторов протеста? Классическое для перестройки «отражение интересов народа» или мобилизация — все-таки пресловутый миллион как демонстрация возможностей протеста: «да-да, мы сможем, мы обязаны это сделать». И ведь именно мобилизация, прежде всего она — регулятив нашей протестной активности уже не первый год?

Сравним, к примеру, и риторику нынешней оппозиции с риторикой перестройки. Перестроечная — взрывается, бурлит, из года в год становясь другой. От критики Сталина многие идут к критике Ленина, затем — оглушительной критике СССР. А протестная риторика 2011–2013 годов остается той же, какой она была еще до массового протестного движения, до Болотной. Она в принципе почти не мутирует, разве это не факт? Движемся дальше. Влияет ли на Болотное движение четкая принадлежность к той или иной партии? Абсолютно нет! Жестко-партийные интересы отстаиваются только в той мере, в какой они не касаются внутренней эволюции протеста. Партийцы приходят в движение не с тем, чтобы отстаивать свои партийные интересы. Их политические привязки сформированы до Болотной и останутся теми же после нее, не так ли? Или вот еще следующий — гипотетический пока! — подход к вопросу о дифференциации перестройки и нынешнего времени. Кто создает протест? Протест перестройки артикулирует все-таки старшее поколение, шестидесятники, семидесятники. Так карлики 1980-х по-паскалевски стоят на плечах своих гигантов. Перестроечная социальная мысль переживает интоксикацию идеологией, созданной до 1985 года, сформулированной, созданной не нами, тогдашними романтиками-юнцами. Но сейчас ее рождает из своей наэлектризованной среды, конечно же, молодежь. В большей степени сетевая молодежь. И опять: никто из нас до сих пор не говорит о различиях по достатку или о возможности дифференциации ментальных установок. Совершенно по-разному некоторые вещи строятся сейчас и тогда. Ныне речь идет о т.н. «сытых горожанах», а вовсе не о среднестатистической массе «трудящихся», которая вдруг берет да протестует против 6-й статьи Конституции СССР. Консолидированно протестует. И придерживается тех же самых взглядов, которых, собственно говоря, должно бы (так считается всякий раз) придерживаться «все советское общество». Столь терпкого ощущения, что сформировано морально единое большинство — «советский человек» как зеркало ментальности «всего» общества — в наш век совсем нет. Нет представления ни об «идеальном», якобы служащем примером для всего окружающего мира обществе, ни о личном достоинстве, предполагаемом к восстановлению, к реанимации тогда. Да, Дмитрий Быков выкрикивает в трибуны митинга: «Нам нужны правота и достоинство». Но он превозносит субъективное достоинство, а человек перестройки, я вас уверяю, говорил бы о личном достоинстве «советского человека». О том достоинстве, которое романически представлялось общеобязательным для всех, которое рисовало как бы общий адрес «психологии всего народа», как тогда говорилось. Разве это не различие?

Сергей Станкевич

Единственное, что есть все-таки такая позиция, что моральное большинство существует, но оно пропутинское. Оно говорит голосом Холманских, и оно про Путина.

Ирина Чечель

И вот еще последний удивительный вопрос детективного свойства: роль СМИ и публицистики? Ведь идеология перестройки была полностью определена, сфабрикована свободомыслящей публицисткой, а наши СМИ — особая стихия самоцензуры и цензуры. Вот всего несколько, казалось бы, мелких эпизодов и несколько траекторий проведения различения (дифференциации) между перестройкой и 2010-ми годами. Но подробнее обо всем этом, я надеюсь, выскажется уже Борис Межуев.

Борис Межуев, доцент философского факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, соредактор портала Terra America

Я в какой-то степени попытаюсь проанализировать два события нашей истории — демократическое движение конца 1980-х и протестное движение наших дней — без однозначного осуждения того, что происходит сейчас и без столь же одностороннего ностальгического восхваления того, что происходило двадцать лет назад. Если проводить различия между тем, что было тогда, и тем, что есть сейчас, то главное различие такое: те были победители, а эти на сегодняшний день — проигравшие. Победители 1980-х действительно осуществили радикальную часть той программы, о которой говорил Сергей Борисович, они снесли ненавистный режим и приняли участие в создание нового. А этим едва ли удастся сделать то же самое. Я, во всяком случае, сомневаюсь, что даже прогнозируемое ухудшение экономической ситуации реанимирует нынешний социально-политический протест. По крайней мере, в той форме, в которой он существовал с декабря прошлого года.

Итак, это различение — главное. Те победили, эти проиграли. Теперь, что определило при схожести ситуации, при некоторой схожести форм мобилизации, при несомненной ориентации этих протестантов на тех, что определило вот такую фундаментальную разницу обоих митинговых движений? Во-первых, следует сразу немного снисходительно отнестись к сегодняшним протестантам и жестче к тем, двадцатилетней давности. Если сравнивать эти движения по линии лозунгов, то я бы сказал, что у этих, у нынешних, лозунги гораздо более ясны. Понятно, что они выступают за демократизацию режима, против того, что они называют фальсификациями итогов выборов и т.д.

Давайте посмотрим на то, что было двадцать лет назад. Я вообще с большим сомнением считаю, что то движение и в самом деле было демократическим. Потому что вся борьба именно за демократию того самого «демократического» движения фактически ограничивается концом восемьдесят девятого года, когда на повестке дня стоял вопрос отмены шестой статьи Конституции. Впоследствии это движение было каким угодно, оно было прорыночное, оно было в некоторой степени антикоммунистическое, оно было антисоюзное, даже криптонационалистическое, если считать националистическим лозунгом требование суверенитета Российской Федерации. Но вот как раз к демократии оно имело довольно косвенное отношение.

Вспомним основные митинги, которые происходили в 90–91-м годах. Так называемые миллионные митинги. Я не знаю, насколько они были действительно миллионными, но несколько сотен тысяч участников они набирали. Там были митинги против политики Рыжкова, против событий в Вильнюсе. И, наконец, по-моему, самый огромный митинг был против союзного референдума. Это был март девяносто первого года.

Я помню, там выступал некто Лев Шемаев и кричал, что надо прогнать великолепную шестерку во главе с великолепной Светланой Горячевой и прочих шестерок. Шестерками он называл всех, кто выступил против Ельцина. Там было много всего интересного, но ничего особо демократического в тех митингах не было.

Сергей Станкевич

Лев Шемаев — это пламенный народный трибун.

Борис Межуев

На них высказывался свой набор социально-экономических требований, свой перечень претензий к союзному государству, но трудно понять, какое все это имело отношение к демократии.

Декабрьский протест, к которому можно относиться по-разному, а я к нему отнесся настороженно, был в первый момент несомненно демократическим протестом. В этом заключалась и его сила, и его слабость. Слабость, поскольку демократия сама по себе, вне увязки с другими — социальными, экономическим и культурными — запросами россиян, строго говоря, волнует мало. Сила — потому что наша власть становится наиболее уязвимой, когда ей не удается в полной мере соответствовать формально заявленным демократическим нормам. Нечестность выборов раздражает россиян не столько потому, что россиянам так уж важны сами выборы, сколько потому, что их раздражает слабая власть, а нечестность наши сограждане воспринимают в качестве проявления слабости.

И все же несмотря на все вышесказанное те протестанты были победителями, а эти пока являются проигравшими. В чем здесь дело? Прежде всего, важный фактор слабости нынешней оппозиции заключается в отсутствии у нее признанного и харизматического вождя, кем был в начале 1990-х Ельцин. Уверен, что один из важнейших факторов размаха декабрьских митингов была неожиданно возникшая на политической сцене фигура Алексея Навального. Очевидно, что значительная часть молодежи и вообще многие люди шли, откровенно говоря, просто увидеть этого человека, пообщаться с ним, так сказать, оказаться причастным его харизме. Это огромный фактор, не меньший, чем раздражение существующими порядками. Навальный в какой-то момент выглядел как человек, осуществивший невозможное, нашедший способ победить непобедимую власть. После митинга на проспекте Сахарова, когда Навального выпустили из КПЗ, было видно, что люди приходят на митинг, чтобы встретиться с ним, услышать его, в конце концов, выпить с ним на брудершафт, если представится такая возможность. После того как звезда Навального несколько потускнела в глазах сторонников, ни один другой вождь оппозиции, даже Удальцов, не смог заменить его в качестве харизматика. А без харизматиков в России, да и не только в России, революции не делаются.

Второй момент, тоже важный, — это сравнительная однородность советского общества. Демократам-интеллигентам было легко заводить российское общество, потому что в том обществе интеллигентами были почти все, более того, именно в брежневскую эпоху интеллигентам удалось стать культурными гегемонами советского общества. Все политические бои перестройки были культурно выиграны в эпоху застоя. Именно тогда интеллигенции удалось — на недолгое время — навязать всей стране свои вкусы и предпочтения. Стругацкие были самыми популярными писателями России, весь народ хохотал от концертов Хазанова и Жванецкого, наконец, актер престижного интеллигентского театра на Таганке Высоцкий стал поистине национальным поэтом России. Сегодня в эпоху мегапопулярности в провинциальной глубинке какого-нибудь Стаса Михайлова московским интеллигентам предельно сложно заручиться массовой поддержкой миллионов. Самое интересное, что интеллигентам трудно винить здесь кого-нибудь, кроме себя, поскольку их политическая победа, приведшая к колоссальной коммерциализации культуры, и стала главной причиной утраты интеллигентами прежней, почти неоспоримой в брежневские годы культурной гегемонии.

Наконец, третий важный фактор, обеспечивший успех демократическому движению, был связкой, с одной стороны, с забастовочным движением шахтеров, а затем — с верхушечной номенклатурной фрондой, представители которой, как правильно отмечает Юрий Николаевич, стремились на гребне демократического движения перераспределить в свою пользу власть и собственность. Нынешнее протестное движение очень быстро и очень рано согласилось с тем, что оно представляет интересы исключительно интеллектуального, креативного и, как оно само склонно полагать, морального меньшинства. Если бы это меньшинство слишком сильно озаботилось реальными материальными интересами других элитных групп, взяло бы их в расчет, оно бы почти немедленно утратило свой моральный статус. Конечно, политической победе такой нравственный ригоризм не способствует.

И, наконец, последняя и, может быть, главная причина неуспеха нынешнего оппозиционного движения. На мой взгляд, самый главный фактор неуспеха «перестройки-2» состоит в том, как завершилась «перестройка-1». А «перестройка-1» завершилась, как мы знаем, победой протестных сил и последующим крахом государства, обвалом экономики, явным ослаблением суверенитета страны и обнищанием значительной части населения. Само слово «перестройка» отнюдь не имеет для большинства, не вкусившего ее реальных благ — культурной и экономической свободы, расширения гражданских и возникновения политических прав, зато хлебнувших сполна различных материальных горестей и невзгод, связанных с крахом СССР и советского образа жизни, положительного смысла. И к этим людям относится и часть бюрократической элиты, для которой слово «перестройка» — просто синоним потери управления, и подавляющая часть силовиков, для которых то же слово — эвфемизм внешнеполитической капитуляции, и даже часть бизнес-элиты, которая также не видит в перестройке ничего, кроме непоследовательных экономических мер, не приведших еще к созданию подлинных многомиллионных состояний. И вот всю эту огромную коалицию недовольных перестройкой и, соответственно, потенциально настроенных в пользу той или иной разновидности авторитаризма людей интеллигентам надо было убедить в том, что политическое пробуждение с неопределенным исходом — это путь, лучший, чем тихая гавань предсказуемого, пускай и ручного управления всем давно известного человека.

Сейчас «перестройка-2», в общем, кончилась. И она уже сама своим негативным результатом, своими пустыми ожиданиями, порожденной своими неосуществленными мечтами фрустрацией будет порождать желание иного исхода, иного, более обнадеживающего финала. Горбачев явно хотел, и этим объясняются многие из его рискованных шагов, избежать политической участи Хрущева, он явно боялся оказаться в плену у разозлившейся партократии. Медведев явно пытался избежать того, чтобы оказаться новым Горбачевым. Об этом говорили все консервативные идеологи модернизации в течение всех медведевских четырех лет. Но, мне кажется, можно принять как аксиому, что лидер очередной перестройки, «перестройки-3», будет стремиться к тому, чтобы избежать незавидного финала «перестройки-2». Он будет пытаться не походить на Медведева. И поэтому можно исходить, как из данности, что новая волна «перемен» окажется гораздо более смелой, жесткой и, возможно, более катастрофичной. Весь вопрос в том, сможет ли просвещенная элита это понять и этим воспользоваться.

Сергей Станкевич

Важное слово было сказано: победили, но не выиграли. Снос тоталитарной системы все-таки состоялся.

Реплика

В восемьдесят восьмом году была тоталитарная система?

Сергей Станкевич

Ну, назовите ее авторитарной.

Виктор Милитарев

Снос авторитарной системы и замена ее другой авторитарной системой.

Игорь Задорин

Это, кстати, важно. Снос и развал имеют разного субъекта. В данном случае, у сноса один субъект, а у развала другой. В этом смысле это, конечно, важное различение.

Борис сказал еще одну важную вещь, которая в нашем споре очень существенна, что в этом словосочетании «перестройка-2», важное слово не «перестройка», а «два». То есть в этом смысле она всегда будет вторая и будет всегда нести оттенок той психотравмы, которая появилась после «перестройки-1». Борис говорил о том, что у многих сейчас тормоза стоят в рамках этой «перестройки-2» ровно потому, что они помнят «перестройку-1». Если бы не помнили, было бы проще. В этом смысле то, что говорит Саша, очень важно, что действительно в «перестройке-2» в большей степени участвуют те, кто не помнит, кто как раз даже не хочет это вспоминать.

Реплика

Те, кто верит, что при Путине стало жить лучше, поскольку не помнят, что до Ельцина жилось лучше, чем при Путине.

Борис Межуев

Я хочу только одним возражением сказать. То, что вы говорите, можно сказать о любой революции. Давайте посмотрим на Французскую революцию и на эпоху Термидора, естественно, наверное, те люди, которые начинали ее, сказали, что ради этого ли мы боролись, эти ли дни мы звали и грядущие века. Это, к сожалению, трагедия любой революции. Ее победа никогда не приносит осуществления чаяний ее участников. И Английская революция. Ну что, какие-нибудь солдаты Кромвеля скажут, что мы работали…

Сергей Станкевич

В революции огромное значение имеет ход вещей. Изначально существуют намерения и планы революционеров, но их сминает и перемалывает ход вещей. Конечный результат революции всегда таков, которого не хотел никто.

Борис Межуев

Совершенно верно.

Сергей Станкевич

Меня, честно говоря, удивляет едва ли не всеобщая негативная оценка «перестройки-1», я вообще немного обескуражен. Откуда такой настрой в этой аудитории? Эта негативная оценка, кстати, предполагает, что где-то в недрах ЦК КПСС была некая идеальная модель «перестройки», при помощи которой мы могли бы гладко и бесконфликтно перейти от упадочного социализма к цивилизованному социальному государству. Мне такая модель неизвестна. Странно слушать повесть о том, что еще в 1990 году якобы был возможен такой спокойный переход, если бы не некие злонамеренные лица, которые увели перестройку не туда. Ничего более мифологического про это время я не слышал.

Александр Шубин

Несколько комментариев на уточнение. Об архаике СССР. Историк должен придерживаться ясных критериев. Очевидно, что городское индустриальное общество принципиально отличается от традиционного аграрного. Этот факт не может отменить никакой исторический авторитет, потому что он легко проверяем, статистически определяем. Средневековый человек легко поймет образ жизни античного, но сойдет с ума в современном городе. Так вот, советский человек жил в городском обществе, в мире машин и рациональных интеллектуальных конструкций, создавал кинофильмы на высшем мировом культурном уровне, вышел в космос первым. Это не просто достижения — это качественно другая организация жизни, чем в XV веке.

Более того, советский человек с его грамотностью и социальными гарантиями во многих отношениях был свободнее не только крестьянина Российской империи, но и современного россиянина, которого можно легко лишить средств к существованию. Хотя были у него, конечно, и степени несвободы — как во всяком индустриальном и тем более в авторитарном обществе. Советский человек был в гораздо большей степени причастен к ресурсам страны, гораздо больше получал от них в позднем СССР, чем сейчас.

Впрочем, как я уже говорил, процесс обратим, и если мы не будем ценить собственных завоеваний ХХ века, то можно прийти и назад в пятнадцатый. Нужно только время и опричная зачистка постсоветской интеллигенции с ее рациональным мышлением.

Мы не ценим нынешнего порыва средних слоев, этих «рассерженных горожан», часто потому, что плохо себе представляем, как устроен этот протест. Его нужно разглядывать изнутри (как и общественное движение перестройки), потому что СМИ создают не просто искаженную, но очень упрощенную картину. В частности, как заклятие повторяется, что оппозиции нечего предложить. Между тем 12 июня принята социальная программа оппозиции.

Я несколько седых волос приобрел, проталкивая ее через упрямого Удальцова. Они опубликованы, они разошлись в блогах, и никто не знает. Может, никто не хочет? Об этом не говорит РЕН ТВ, об этом не говорит ОРТ. ОРТ показывает одних и тех же людей, говорит за них даже, упрощая даже их упрощенные взгляды. Но программа есть, просто надо поинтересоваться. Другое дело, что либеральная часть оппозиции и та часть, которую символизирует КС, которая представляет правую часть оппозиции, это тоже замалчивает. Хотя официально на митингах, если их спросить, они признают наличие социальной программы.

Есть «дорожная карта» политических перемен (хотя мне она и не нравится, но нельзя отрицать наличие этих программ). Но это минимальные позиции, на которых согласны разные силы. А если дать народу свободный политический выбор, он сможет выбрать между программами, которые в обилии имеются у разных сил, составляющих оппозицию. «Безальтернативность» Путина и его касты — это иллюзия, порожденная зачисткой информационного поля и парламентской поляны.

Сергей Станкевич

По поводу любого возможного «координационного совета» неизбежно повторится та же история: треть гражданских активистов сразу скажут, что состав ужасен и «пошли они на фиг», а остальные скажут: нет, они не демократичны. На мой взгляд, любые честные усилия по самоорганизации гражданского общества сейчас на пользу, а придираться к частностям бессмысленно.

Реплика

Как в восемьдесят восьмом году мы видели, как нас не пускают участвовать в руководстве оппозиции, так мы это видим сейчас. И тех людей, которые нас не пускают, я называю злыми гениями. Это же естественно, они локтями пихаются.

Александр Шубин

Как бы мы к этому ни относились, Форум левых сил заявил, что в силу недемократичности организации выборов мы в них участвовать не будем. При том что демократический порядок проведения выборов предлагался самозваному Оргкомитету, который этот выборный лохотрон и утвердил. Оргкомитет сам не захотел, чтобы в выборах участвовали все сторонники демократии. Удальцову «Левый фронт» разрешил в это поиграться на индивидуальной основе, вот он там тоже уже разочаровывается в этом КС.

Реплика

Левые не участвуют, но Удальцов участвует.

Александр Шубин

На индивидуальной основе. У нас не тоталитарная секта, человек может совершать ошибки, но при этом всем заявлено, что левые организации за это всё ответственности не несут.

Реплика

Но он все-таки участвует.

Александр Шубин

Не представляя там ни одну левую организацию.

Итак, у оппозиции есть социальные требования. Нужно их знать, критиковать, совершенствовать, но нельзя говорить, что их нет. Это признак некомпетентности в данном вопросе.

И последнее. Вы, на самом деле, совершенно согласны друг с другом, кроме одного. У вас одна общая ошибка. Вы сравниваете 90-91-й год с нынешними событиями. Но нынешние события только начались. Это можно сравнивать только с 88-89-м, когда были лозунги демократического социализма, когда не победили «прорабы перестройки», а в общественном движении был силен неформальный актив, и именно он организовывал митинги. Тогда еще можно было выбирать путь. И сейчас, в 2012 году, страна может пойти к новому 1989 году, или назад — к новой андроповщине, например. Но эта игра еще не доиграна, и подводить ее итоги рано.

Виктор Кувалдин, доктор исторических наук, заведующий кафедрой общественно-гуманитарных дисциплин Московской школы экономики (МГУ им. М.В. Ломоносова)

Спасибо. Позвольте начать со слов благодарности и извинений. Благодарен за приглашение, извиняюсь за то, что опоздал, но причина уважительная. Сегодня я встречался с отцом перестройки, Михаилом Сергеевичем Горбачевым. В конце встречи я ему сказал, что меня пригласил на дискуссию о перестройке клуб Локка, а он поведал, что ему Локк как раз достался на экзамене по философии. Его ответ оценили «четверкой», но это не помешало ему получить красный диплом. Я пожелал ему такой же удачи во всем остальном.

У меня нет заранее подготовленного выступления, я буду просто отвечать на вопросы, как они сформулированы в присланном приглашении. Первое: что общего в дискурсах 1980-х и 2010-х и что их принципиально отличает. Мне кажется, что общность налицо — одна и та же фундаментальная проблема, проблема демократии. И здесь я не разделяю демократию по сферам бытия. Ведь наряду с политической демократией, по-моему, не менее, а в каких-то отношениях и более важна экономическая демократия. В этом смысле ситуация мало изменилась. Люди как были, так и ныне отчуждены от собственности, от власти, и еще больше, чем раньше, от культуры. Что принципиально отличает характер перехода тогда и сегодня? В то время надо было выходить из одной системы, двигаться к другой, сегодня речь идет о внутрисистемной трансформации. Это вещь тяжелая, болезненная, но она неплохо апробирована исторической практикой, Франция через нее прошла серией революций XIX века. Соединенные Штаты тоже проходили эти фазы, но не в такой острой форме. Тем не менее, у них тоже были события, которые можно трактовать как социально-экономические перевороты. Например, «джексоновская революция» 1830-х годов или популистское и прогрессистское движения на рубеже XIX–XX веков. Для нас вопрос заключается в том, пойдут ли у нас трансформации такого масштаба и глубины. Потому что совершенно необязательно, что они пойдут, их можно задавить, задушить. Другое дело — цена, которую нам придется заплатить за неосуществленные трансформации. Следующая развилка: если они пойдут, то каким путем, реформистским или революционным?

Были ли среди идей восьмидесятых такие, которые актуальны сегодня? Здесь у меня встречный вопрос: а были ли среди идей 1980-х такие, которые не актуальны сегодня?

Есть ли у них шанс реализоваться в нынешних условиях? Шанс есть. Правда, он скромный. Может быть, даже более скромный, чем во время «перестройки-1».

Каких ошибок прошлого не должны повторять гражданские движения нашего времени? Имеется в виду «перестройка-2». Я просто не знаю, о чем здесь говорилось на протяжении того часа, когда меня не было, что подразумевается под «перестройкой-2», связано ли это как-то с медведевским президентством, с какими-то его позициями по этим вопросам. Посему эту сторону дела комментировать не буду. Тем не менее, на этом пункте хотел бы остановиться подробнее. Мне кажется, что уроки можно и нужно извлечь.

Первый урок — это урок трезвости и скромности. Не гражданское движение изменило нашу страну. Изменило ее реформаторство сверху. Если бы его не было, мы бы и сегодня жили при советском строе. За деятельность, которую в применении к тому времени можно назвать гражданским движением, кто-то бы сел в тюрьму, кого-то бы выслали из страны, а кто-то бы вписался во власть. К середине 1980-х диссидентство как политическая проблема для власти была практически снята с повестки дня. Соответственно, из этого опыта надо делать выводы. Думаю, что без серьезной реформистки настроенной группировки в элите никакое осмысленное движение в России не начнется. В этом ее беда и в этом ее спасение. Точно так же я полагаю, что в России без определенного реформаторского потенциала официального политического лидера такое движение невозможно.

Второй урок, который, как мне кажется, должно извлечь гражданское движение, — это урок ответственности и осторожности. Мы гордились тем, как силен Советский Союз, у нас была шестимиллионная армия, огромный ракетно-ядерный потенциал, десятки тысяч танков. Но в критический момент все это не помогло. Выяснилось, что в действительности, увы, это была довольно слабая страна. Слабая и хрупкая. Нынешняя Россия — еще более слабое, еще более хрупкое, еще более уязвимое образование. Если среди собравшихся есть люди, готовые снова сыграть в «русскую рулетку», то мне с ними не по пути. Думаю, что основной посыл ответственного гражданского движения должен заключаться в том, чтобы попытаться подвести прочные основания под российскую государственность. Не вижу здесь других реальных возможностей, кроме ее осторожного преобразования в демократическом ключе. И здесь я согласен с Виктором Милитаревым, что эти преобразования, в первую очередь, должны быть ориентированы на социально-экономическую сферу. Ее не только нельзя забывать, она должна быть все время в центре внимания. То есть речь идет о том, чтобы само движение трезво оценивало свои возможности, тот реальный контекст, в котором оно существует, и понимало, что в лучшем случае оно сможет сыграть роль престижной, а не коренника.

Еще мне кажется, есть один урок, может быть, о нем говорилось ранее. Не сомневаюсь, что в демократическом движении второй половины 1980-х годов было много честных, достойных, самоотверженных людей. Но позвольте обратить ваше внимание на то, что они привели к власти людей без чести и совести, готовых ради собственного благополучия пустить свою страну под нож. Людишек, которые разрушили страну (она не распалась, она была разрушена), а потом ее ограбили и оболгали. Если не хочет снова сыграть эту незавидную роль, то этот урок политической зрелости надо выучить наизусть.

Ведь настоящего разговора о тогдашних событиях, особенно девяносто первого года, пока еще не было. Я написал статью о борьбе внутри американской администрации по отношению к перестройке. Сразу скажу, что базировался исключительно на американских источниках, в первую очередь, на мемуарах главных действующих лиц. Из них достаточно ясно, кто симпатизировал Горбачеву, кто и когда сделал ставку на Ельцина и других деятелей, рядившихся в тоги демократов. Внутри бушевской администрации шло серьезное перетягивание каната по этому вопросу. Статья была опубликована к двадцатилетию государственного переворота 1991 года в трудах «Горбачев-фонда», желающие могут ознакомиться.

Сергей Станкевич

И что? Взяли и помогли Ельцину?

Виктор Кувалдин

Помогли.

Сергей Станкевич

Как?

Виктор Кувалдин

Первое, что надо было сделать, — это парализовать возможности помощи со стороны Буша. Если вас интересует, как это надо было сделать, просто могу прислать статью.

Сергей Станкевич

И все-таки, как конкретно американцы помогли Ельцину?

Виктор Кувалдин

Помогли Ельцину тем, что парализовали Буша.

Сергей Станкевич

То есть Буш был в 1990 году единственным ресурсом для спасения СССР?

Виктор Кувалдин

Не только, там был Беккер, вообще элита была расколота.

Игорь Задорин

Тезис понятный, и мы дальше идем.

Виктор Кувалдин

Если вас это заинтересует детально, я высказался развернуто. Наконец, тема преемственности идей гражданского дискурса, есть ли проблема отцов и детей. Мне кажется, что преемственность существует, и большая. Потому что есть преемственность проблем, ведь они так и не решены. Я не считаю, что мы остаемся в рамках советской системы, мы движемся в русле так называемой «русской системы», а это гораздо более масштабный феномен. Речь идет о системе, построенной на соединении собственности и власти, на том, что это единая субстанция, властособственность. В той мере, в какой мы сможем разъединить этих сиамских близнецов, в той мере, в какой у нас появится и самостоятельное государство, и независимое общество, на которое оно может опереться, мы сможем подойти к решению наши проклятых русских вопросов.

Отцы и дети. Как мне представляется, нашим детям повезло меньше, чем нам, как это ни парадоксально. Мы жили в условиях смягчающегося, разлагающегося тоталитарного режима, дети живут в условиях полусвободы, но в очень циничном обществе. Самое главное, что в два последних десятилетия были разрушены моральные основания бытия, которые в советском обществе при всей специфике его политической системы, сохранялись. И даже как-то поддерживались. Возьмите отношение советских вождей к образованию, науке, культуре и сравните его с установками нынешней, с позволения сказать, элиты.

Существует ли исторический ритм общественной гражданской активности? Думаю, что да, существует. Конечно, общество после подъема второй половины 1980-х, после того, как при его попустительстве произошла реставрация не советской, а русской системы, просто нуждалось в каком-то периоде отдыха, в какой-то передышке для осмысления происшедшего. Возможно, что он подошел к концу. Но из этого, по-моему, не следует, что более или менее автоматически будет какой-то подъем. Тем более, подъем под требованиями, действительно способными продвинуть Россию вперед.

Реплика

Я согласен с вами. Но тогда в такой роли весь русский народ выступил. Начиная с февраля по октябрь. Он весь оказался в роли, как вы сказали, идиотов. Семнадцатый год.

Виктор Кувалдин

Я так не считаю. Возьмите хотя бы результаты выборов в Учредительное Собрание.

Сергей Станкевич

Не буду вдаваться в дискуссию по поводу истории перестройки. Это отдельная, наверное, тема. Возвращаясь к сегодняшнему протесту. Что важного было сказано. Я хочу еще раз подчеркнуть: это действительно внутрисистемная трансформация. То, что сейчас будет происходить. Поэтому никакого лозунга о сносе системы нет. И не должно быть. Потому что сейчас есть колоссальный стихийный консерватизм в народе, который знает, что снос системы — это плохо, это колоссальные бедствия. Поэтому любой, кто будет выдвигать сейчас лозунг сноса системы и сноса режима, будет в изоляции, это будет узкая секта. Поэтому это внутрисистемная трансформация. Поэтому это реформы под давлением. Я не исключаю, что тот сверху, кто затеет реформы под давлением, даже будет заинтересован в том, чтобы давление происходило. Это даст ему дополнительные аргументы в дискуссии с возможными консерваторами. Последнее приглашение, господин Песков выступал: давайте критиковать Путина — напоминает мне провозглашение социалистического плюрализма мнений: давайте мы будем критиковать советскую власть. До того критиковать было нельзя, а теперь у нас социалистический плюрализм мнений, давайте, можно. То же самое сейчас: можно критиковать Путина. Это приглашение к тому, чтобы некое давление появилось и чтобы на него можно было опираться. Но что здесь очень важно? Совершенно верно, реформы должны быть сверху, совершенно верно, те, кто начнет сверху, заинтересованы в давлении снизу, и должна быть элитная группировка прореформаторски настроенных. Но стоит только вбросить идею черного передела и пересмотра итогов приватизации, не будет никакой элитной прореформаторской группировки. Тем самым любой протест захлебнется, и никакой внутрисистемной трансформации не произойдет. Поэтому эту тему лучше не трогать или, по крайней мере, оставить на потом, когда политическая часть задач будет решена.

Ольга Здравомыслова, доктор философских наук, исполнительный директор «Горбачев-фонда», руководитель Общественно-политического центра фонда

Прежде всего, хотелось бы получить ответ на вопрос, который возникает в связи с темой нашего разговора: а кто придумал само название — «перестройка-2»? Кто, собственно говоря, автор концепта?

Реплика

Кургинян. Это его идеологическая диверсия.

Ольга Здравомыслова

Это, конечно, многое проясняет… «Перестройка-2» — идеологический миф, сотворенный на наших глазах, или способ манипулирования общественным мнением в определенных обстоятельствах и с определенными целями. Разница между эпохой перестройки в СССР и протестами, начавшимися в 2011–2012 годах, огромна и вполне очевидна. Гораздо сложнее найти между ними связь, которая, тем не менее, существует.

В отечественной и мировой истории эпоха 1985–1991 годов стала частью общего движения Русской революции, которое началось, как известно, задолго до перестройки и ею не закончилось. Горбачевская перестройка — не только исключительно важный, но и совершенно неповторимый этап этого движения: его задача состояла в том, чтобы разблокировать тоталитарный по своей природе режим и открыть для России возможность выбора исторического пути.

Здесь прозвучало, что в конце 80-х не было митингов, где выступали бы откровенно «за демократию». Это не так: безусловно, выступали. И хотя вкладывали в «демократию» не только разные, но и противоположные смыслы, общим было чувство необходимости и неотвратимости перемен. То общество очень отличалось от нынешнего, но оно, как могло и как умело, прорывалось к свободе.

Реформаторы «в верхах» столкнулись с мощным и разветвленным сопротивлением, но через гласность, через демократизацию, прежде всего, политической жизни они осознанно и упорно создавали условия для того, чтобы жители страны становились свободными, ответственными гражданами и реальными участниками перемен. Было множество противников, скептиков, оппонентов, но мало кто отдавал себе отчет в том, насколько долгий и тяжелый предстоит путь.

Перестройка оборвалась в августе девяносто первого года, хотя ее импульс продолжал существовать. Он прервался в результате политического кризиса осени девяносто третьего года, закончившегося расстрелом парламента и принятием новой Конституции России. Августовский путч, спровоцировавший распад СССР, и травма 1993 года, по сути, предопределившая направление постсоветской истории в 90-е и нулевые годы, глубинно связаны с неверием российского общества в возможность осмысленных и конструктивных политических реформ. Это надолго заблокировало возможность демократической альтернативы.

Что же касается общественных выступлений, которые без особых на то оснований называют «перестройкой-2», то, в отличие от горбачевской перестройки, которую начиная с ХХ съезда вынашивало послесталинское советское общество, они произошли довольно неожиданно. А главное, по своей природе они представляют собой моральный, а не политический протест.

Вспомните первый массовый митинг (5 декабря 2011 года) на Чистых прудах, где собралось восемь тысяч — кажется, не так уж много, но еще накануне такое было невозможно представить. Дело даже не в том, сколько, в действительности, процентов приписали «Единой России» в Москве и регионах и т.д. Вышли люди, пораженные и оскорбленные тем, что ложь и манипулирование общественным мнением превратили в норму и больше не пытаются этого скрывать. Это была естественная реакция граждан, которым (сначала — предвыборный съезд «Единой России», потом — декабрьские выборы в Думу) прямо продемонстрировали, что их мнение, их выбор не имеют значения, когда речь идет об интересах высшей власти. Считая, вероятно, что общество примет это как само собой разумеющееся, поскольку все без исключения должны понимать, на чьей стороне ресурсы и сила.

Моральный протест крайне сложно превратить в политический: он не может быть столь же массовым, никого ни к чему не «принуждает», у него нет идеологии, программы и единого лидера. Но он глубже, чем политический, поскольку больше затрагивает чувства людей и трансформирует их сознание. Поэтому, как мне кажется, критерий «победители»/«побежденные», который используют, чтобы связать горбачевскую перестройку и нынешние протесты, схематичен и попросту неверен. Чтобы понять, существует ли связь и в чем она состоит, надо сначала поставить вопрос (ответить на него мы пока не можем): открывает ли это движение, заряженное морально, следующий этап исторического пути, на который вывела Россию перестройка, насильственно оборванная и до конца не осуществившая своих задач?

Вячеслав Игрунов, политический деятель, участник диссидентского движения, заместитель председателя Общероссийского общественного движения «Союз социал-демократов»

Вначале я хотел бы сказать не по существу. Дело в том, что тема задана настолько объемно, что несколько часов для ее обсуждения абсолютно недостаточно. Дело в том, что она может быть описана разными языками, она может быть описана под разными углами зрения, в разных срезах, и обсуждают ее разные люди, опираясь на личный, очень многосторонний опыт. Свести свое видение в целостную картину в пятнадцать минут просто невозможно. Человек излагает лишь одну логическую линию, а она воспринимается присутствующими как целостная и законченная концепция. На самом деле, надо иметь возможность говорить много больше. Мне бы очень не хотелось, чтобы то, что я скажу, воспринималось как нечто целостное. Это какой-то обрывок, какой-то лоскуток представления.

По мере того как люди говорили, мне хотелось возражать каждому, рефлексировать, излагать свою точку зрения. Ирина Чечель описывала то общественное движение, в котором я тоже принимал участие, и я это движение не узнал, в моих глазах оно было другим. История всегда идет не так, как нам хочется, мы выводим это за скобки (реакция на невоспроизведенную реплику Станкевича). Но еще меньше я узнал его, когда говорил Борис Межуев: просто ничего общего.

Реплика

Он говорил про другой этап уже просто.

Вячеслав Игрунов

Ну, не знаю. Это был взгляд настолько со стороны, настолько без знания реальности! Конечно же, сейчас легче что-то знать, потому что есть Интернет. А тогда вам нужно было читать «самиздат», самиздат того времени, самиздат в кавычках. Там было тоже все прозрачно, как и прозрачно сейчас здесь. Только капиллярная система информации была иной, более труднодоступной. А, в принципе, механизмы были точно такие же. Кроме того, если мы говорим о преемственности, мне придется обратиться к другим сюжетам.

Я ведь восьмидесятые годы все время сравнивал с другим этапом. До движения неформалов мне пришлось больше двадцати лет участвовать в диссидентском движении. Я должен сказать, что системно нынешняя ситуация очень похожа не только на общественное движение времен перестройки, но и на протестное движение семидесятых, на диссидентский период, с одним небольшим исключением, с одной небольшой оговоркой. Интеллектуальный уровень общественного движения постоянно падает. Это такая большая беда в стране, которая будет через двадцать-тридцать лет решать те же самые задачи, переформулируя их сообразно времени.

Есть такая гипотеза, что если время ставит задачу, то находятся люди, которые эти задачи решают. На самом деле, это самоутешительный вывод. Сколько процветающих и блестящих государств и даже цивилизаций сходили со сцены, потому что не находилось тех героев, которые могли бы решить задачи, стоявшие перед ними. На мой взгляд, главная проблема России заключается именно в отсутствии национально ориентированной элиты, которая была бы на уровне вызова. И, на мой взгляд, главная задача, если мы хотим избежать катастрофы, а катастрофа, на мой взгляд, практически неминуема, — это в ускоренном порядке попытаться сформировать какое-то ядро будущей национальной элиты. Во многом я мог бы и согласиться с коллегой Кувалдиным, который говорит о том, что главная задача в том, чтобы создать российскую государственность, но мне кажется, в его словах есть очень глубокое противоречие. Там прозвучал намек о лидерстве Путина…

Виктор Кувалдин

Не было намека.

Вячеслав Игрунов

Я ошибся? Очень хорошо. Я согласен, что гражданским движениям принадлежит скромная роль. Но хотя без них происшедшее во время перестройки также было невозможно, главную роль сыграли лидеры, интеллектуальная и партийная элиты прежде всего. Но если достаточно честные и наивные люди во время перестройки привели к власти шайку негодяев, то на что можно надеяться сегодня, когда качество элит, и прежде всего речь о нравственных качествах, заметно ниже качества элит перестроечных? На мой взгляд, ситуация сегодня гораздо хуже и тяжелее, чем она была в восьмидесятых годах. Вопрос, могут ли алчные циники, или найдется среди этих алчных циников достаточно умная и продвинутая личность, чтобы сделать нечто большее, чем сумела сделать та элита партийная, которая начала перестройку. У меня здесь есть очень и очень серьезные сомнения.

Александр Шубин

Значит, придется сносить. Режим сильнее, а протест слабее.

Вячеслав Игрунов

Режим сильнее, а протест слабее. Но вопрос заключается в другом. Снос означает полное и окончательное разрушение того государства, которое называется Россия. Следующий снос для России будет последним. А если не сносить, она разрушится. Никакой альтернативы нет. Виктор говорит, что мы бы жили при советской власти, если бы не нашлись такие личности, как Горбачев. Нет, просто разрушение пошло бы другим путем. Оно было бы затянуто, но разрушение неизбежно состоялось бы. Потому что ресурс был выработан. А идеология, которая легла в основу ельцинской шайки, была выработана на рубеже семидесятых и восьмидесятых годов. Мне приходилось обсуждать все то, что потом реализовывали Чубайс и Гайдар, как раз в начале восьмидесятых годов, и могу свидетельствовать, что противостояние их программе реформ было. Разумеется, я говорю не о партийных консерваторах. Были очень серьезные дискуссии и камерного плана, и более широкие. Например, в Репино в восемьдесят девятом году в рамках большой социологической школы-семинара у нас было очень серьезное столкновение с командой Гайдара – Чубайса ровно по этому поводу. То есть линии противостояния в контрэлитах определились уже тогда.

Я возвращаюсь к нашему времени. Что мы можем не повторять? Повторить то движение, которое было в восьмидесятых годах, невозможно. По одной простой причине. Мы к восьмидесятым годам пришли с паровым котлом с очень плотно привинченной крышкой. В этой крышке было огромное давление, нерастраченная энергия общества. И под этой крышкой оставался интеллектуальный потенциал. Да, люди не вполне были готовы к проблемам, они созревали по ходу действия. А действие шло гораздо быстрее, чем они созревали. Они не справились с этим. Но, тем не менее, там был интеллектуальный потенциал. Сегодня люди уезжают за границу, люди уходят в бизнес, люди находят массу способов, чтобы уйти из-под давления, которое оказывается государством. И в этом смысле потенциал сопротивления сильно упал. Более того, советская власть принуждала инакомыслящих держаться друг друга, если даже они придерживались разных взглядов и разных ориентаций. Они создавали интеллектуальную атмосферу, в которой происходил рост и обмен мнениями. Сегодня ничего подобного нет. Кажется, это вы говорили о том, что Интернет не является коммуникационной средой, а, наоборот, разделяет. Совершенно верно. Происходит как бы дивергенция людей. В дисперсном состоянии интеллектуалы общаются в замкнутых группах, и настоящей интеллектуальной среды, которая бы порождала великие решения, просто не существует.

Сергей Станкевич

Процесс просто на ранней стадии находится. Потом пойдет естественный отбор, создание крупных коалиций. В том же Интернете возникнут новые общероссийские партии и блоки, а болтуны отпадут или будут изолированы.

Вячеслав Игрунов

Я согласен с Сергеем, что это так, это ранний этап, идет созревание. Но я ставлю запятую. Как в восьмидесятые годы история обогнала созревание общественного движения, так и сегодня она катастрофически обгоняет этот процесс созревания. К сожалению, сегодня — я об отцах и детях еще скажу — на сцену вышла молодежь, сформировавшаяся в другое время. Те, которые выходили на площадь, даже гордились, что они не политики, что они политически не мыслят, что политика — это чуждая для них сфера, они не ставят политических задач, они хотят чего-то хорошего. В восьмидесятые тоже протестанты были за все хорошее против всего плохого, но тогда люди, все же, ставили конкретные задачи, они хотели достичь этого, они не умели, но хотели. А эти гордятся тем, что они неполитически мыслят, эти гордятся, что они ничего не понимают в общественных процессах и не хотят понимать.

Борис Межуев

Можно сказать, что Илья Пономарев стыдится, что он ничего не понимает в общественных процессах.

Вячеслав Игрунов

Таких раз-два и обчелся. А тогда было массовое движение. А сейчас только единицы политически мыслят.

Насчет отцов и детей. Я был диссидентом, на протяжении десятилетий размышлял о форме трансформации Советского Союза. У меня была своя программа реформ, рассчитанная лет на двадцать пять. И я приходил к старшим товарищам. Мне было уже сорок лет, я уже довольно активно участвовал в общественном движении, за мной тоже были какие-то достижения. Тем не менее, я в восемьдесят седьмом году прихожу к одному, второму, третьему, пятому, десятому: давайте создадим интеллектуальный центр, напишем программу преобразований и так далее. Эти старшие товарищи, причем среди них очень умные люди, типа Левады, Шейниса, которые потом звездили, они говорят: да нет, что вы, мы старые, не надо, это вы занимайтесь, вы молодежь, это ваша задача. А молодежь страстно искала поддержки и участия старших. Я помню, мы тоже участвовали тогда в собирании демократически мыслящих людей, даже митинг какой-то я координировал, куда пригласили всех, кого можно было достать. Юрий Николаевич, к сожалению, был в Париже, а мне так хотелось, чтобы не Попов, а он вел. Но из Парижа его достать было нельзя. И какое-то первое собрание новоизбранных депутатов в мае 1989-го в Доме ученых собирал, кстати, тоже Юрий Николаевич присутствовал, с Сахаровым, с другими, из которых постепенно выросла Межрегиональная депутатская группа. Собирали их мы, мы рвались к ним. Но странно как-то оказалось, что через некоторое время Межрегиональная депутатская группа оказалась оторвана от тех, кто все это готовил, они стали очень заняты, им было не до нас. Они знали, как решаются все проблемы. Я пытался выходить на депутатов по поводу Южной Осетии, по поводу Средней Азии, Кузбасса, никто ничего не слышал. Они были высоко. То есть, мы, сорокалетние активисты — ну, Сергей Борисович этого не понимает, потому что он оказался в депутатской среде, и он один из немногих молодых, кто оказался там, а большинство оказались за пределами — оказались не нужны, уже не интересны, не востребованы. Но мы рвались, тем не менее, к этим старшим товарищам. Сегодня молодежь говорит: да нет, вы старое поколение, вы ничего не понимаете, сейчас другая жизнь, вы нам не нужны. Проблема отцов и детей есть сегодня. Но она принципиально другая. И у этой молодежи, которая сама гордится, что она политически не мыслит, нет совершенно никакого желания обратиться к тем, у кого уже есть определенный опыт, интеллектуальный потенциал и определенные идеи. Им не надо. Они в Интернете все найдут. В этом смысле есть угроза утраты даже того небольшого общественного потенциала, который все еще сохраняется в нашем обществе. Вот, Сергей Борисович — оптимист… На мой взгляд, все настолько печально, что нам почти нечего ожидать. Спасибо.

Александр Шубин

Я могу сказать наоборот. Мы были наглые и не тянулись к старшим, теперь к нам тянется молодежь.

Игорь Задорин

Мы заканчиваем, и я хочу сказать, что здесь важный тезис прозвучал у Вячеслава Владимировича, что, конечно, затронули такую тему и поставили так вопросы, что они требуют гораздо большего и длительного разговора, с разным составом участников. Наверное, такой, может быть, первый шажок сделали, но смысл совершенно понятный. Если существует этот разрыв в политической истории и восприятии ее, то его надо каким-то образом компенсировать, включая и такого рода клубные форматы. Компенсировать тем, что мы вместе обсуждаем. Наверное, и молодежь подтянется, и все-таки чему-то история начнет учить. По крайней мере, те модельки, которые были воспроизведены тогда, здесь должны быть переосмыслены. Говорили, что, действительно, с рефлексией слабовато. Но такого рода заседание, которое у нас сегодня произошло, — это как раз тот самый пример попытки рефлексии над происходящим и над тем, что было. Кстати, хочу сказать, что, конечно же, никогда не бывает так, что участники событий одинаково, однозначно воспринимают то, что было. Понятно, что груз времен и у каждого траектория уже определяют восприятие того, что было двадцать пять лет назад. Я помню, как-то читал книжку по истории, где описывалось, что когда-то Луи Арагон, Чарли Чаплин и кто-то еще из таких же великих собрались во французском кафе, посидели и очень важные мысли друг другу рассказали. Через двадцать пять лет они, естественно, каждый написали мемуары. И каждый описал эту встречу принципиально по-разному. В этом смысле для нас сейчас очень важно попытаться коллективным образом осмыслить, вытащить, кто победитель, кто не победитель, кто шайка, кто не шайка. Естественно, сейчас это выглядит по-другому. Думаю, что мы, безусловно, продолжим. Спасибо большое Русскому институту.

Юрий Афанасьев, доктор исторических наук, профессор, основатель РГГУ

Наш круглый стол с самого начала — довольно занимательное зрелище. Выступили всего двое, и уже предложили две разные точки зрения: и по содержанию двух рассматриваемых периодов — советского и постсоветского, и по векторам социальной динамики для каждого из них. А я уже не согласен ни с одним из выступивших и хочу высказать третью.

Без прояснения социокультурной сущности того, что мы имели тогда и что у нас есть теперь, без прояснения, чтó именно желательно преодолеть и куда продвигаться, говорить о сопоставимости гражданских движений конца 1980-х и теперешнего, с сентября 2011 года, по-моему, бессмысленно: утрачиваются как социальный контекст, так и политические перспективы.

Сергей Станкевич считает, что социализм и постсоциализм — принципиально разные сущности: в общественном устройстве и как социокультурные сущности. Более того, у каждой из данных сущностей есть некие свои, присущие именно ей ритм и динамика в смысле зарождения, развития и подъема, а потом упадка. Александр Шубин сказал, что мы, если взять за точку отсчета сегодня, пятимся назад. То есть нам как некоему общественному организму присуще попятное движение в архаику, куда-то в феодализм.

Я не согласен с тем, что социализм и постсоциализм — две разные сущности, каждая из которых со своими ритмами, со своей динамикой, со своей, может быть, даже и позитивной, направленностью. Не согласен я и с тем, что мы как социум пятимся куда-то назад, от более совершенного к архаичному, давно прошедшему.

У каждого из моих несогласий — свое объяснение.

В моем понимании российско-советский социализм, каким он был после 1917-го и до 1991 года, и так называемый постсоциализм, если таковым считать Россию после распада СССР по сей день, — не две разные социокультурные сущности. Это, скорее, два различных этапа, или два периода, одной и той же социокультурной сущности в ее длительной продолжительности. У каждого из них своя социальная определенность, свои различные способы социальной стратификации, свой уровень социальной поляризации, свои способы распределения ресурсов, пользования собственностью. Есть межу ними различия и в плане политической организации, идеологии и риторики.

Но все подобные различия между двумя периодами — советским и постсоветским — проистекают из одного корня и сформировались на одном основании. Именно общее основание делает из нашей советскости и постсоветскости два периода в единой непрерывности, одной и той же социокультурной сущности. То же общее основание придает им и общий вектор социальной динамики, а именно: углубляющийся социально-политический кризис, невероятно ускоряющаяся морально-нравственная деградация общества. И нарастающая его подавленность, энтропия по мере последовательного роста насилия над ним, то есть по мере никогда не прекращавшегося раскультуривания. Разница лишь в том, что если в советский период социальная динамика характеризовалась углублением кризиса, то за постсоветское время кризис приобрел уже экзистенциальный характер. Сегодня Россия, хотим мы это признавать или нет, оказалась на пороге небытия.

Теперь о самом этом основании, которое делает нашу советскость и постсоветскость одной социокультурной сущностью.

Общее основание — противоречие в отношении доступа к основным ресурсам страны и к основанном на нем доступе ко всем основным видам деятельности. Противоречие между, с одной стороны, узурпировавшей такой доступ и обладающей монополией на насилие господствующей в стране властно-государственной верхушкой и, с другой стороны, тотально отрешенным от ресурсов большинством населения России, абсолютно (институционально и политически) не способным сопротивляться власти и отстаивать перед ней свои интересы.

Основные ресурсы — это земля, недра, все пространство России, ее население и культура, власть, производственные фонды и финансы, информация, квалификация и опыт людей. А основные виды деятельности — производство и торговля, образование и медицина, наука, искусство и религия, финансы и налогообложение, узаконенное насилие… Перечисленные и другие основные виды деятельности обеспечиваются, сопровождаются, контролируются соответствующими организациями и институтами. Такими организациями, например, как корпорации, партии, профсоюзы, всевозможные фонды, ассоциации, региональные и муниципальные образования. А институты — собственно государство с его министерствами и ведомствами и все то, что политологи называют правосудием, правоохранительной системой, а также «силовыми структурами». Но институты — еще и идеалы, ценностные ориентиры: например, свобода, справедливость, личность, собственность, верховенство права, традиции, политическая конкуренция.

Чтобы обосновать первостепенную важность и универсальное значение рассматриваемой проблемы — общего основания и единой сущности светскости и постсоветскости, необходимо предварительно обратить внимание на вроде бы вполне естественный и в то же время вызывающий недоумение вопрос. Почему такая проблема, если она столь важна, как критерий раскрепощения общества и условие обретения свободы, никак не обозначена пока что в российской действительности? Ее нет в программных документах основных политических партий и движений. Она не представлена в экспертном сообществе среди основных тем при разработке и обсуждении стратегий развития страны.

Не было данной проблемы — хотя бы в качестве маяка, пускай и отдаленного, но самого важного и возвышенного политического ориентира — в демократическом движении конца 80-х годов. Нет понимания ее важности — как главного условия раскрепощения общества и человека — среди участников и лидеров протестного движения сегодня.

Почему?

Самый простой и, пожалуй, исчерпывающий ответ: потому что в России нет и никогда не было свободного общества как его бытия, как его свободы, обретаемой посредством открытого для всех доступа к ресурсам. Не было никогда даже и исторического движения в таком направлении. И, напротив, в перспективе Большого времени в России неуклонно возрастало неуважение к свободе и достоинству человека, усиливалось нечувствие, невосприятие самого репрессивного порядка и угнетения человека как «банальности зла».

Более того. Многие участники и почти все лидеры и организаторы демократического движения 1989–1991 годов были уверены тогда и убеждены до сих пор, что в результате именно его и в качестве его главного итога в России в 1991 году произошла победоносная либерально-демократическая революция.

Именно это событие — «революция» как кардинальный, всеохватывающий переворот — полагают они, определяет собой содержательную рубежность, качественный переход от советскости к постсоветскости. Ее победа обозначила приход к власти, как они сами себя тогда определили, «либералов» и «демократов» во главе с таким же «либерал-демократом» Ельциным. Ее победа, кроме того, — еще и провозглашение в оставшейся вдруг без союзных республик России всеобъемлющего трехфазового перехода: экономического — от планово-разверсточной экономики к рынку, политического — от авторитаризма к демократии, государственного — от имперского унитаризма к федерализму и открытому обществу.

Да, что-то из всего названного было тогда и в реальности.

Было многомиллионное демократическое движение по всей России, был искренний, массовый, выстраданный, спонтанный протест против всевластия КПСС и КГБ, против льгот номенклатуры и против 6-й статьи Конституции. Были многосоттысячные митинги со скандированием «Ельцин, Ельцин!» — и светлые надежды, и по-юношески наивная вера во все самое лучшее. Случился и приход к власти Ельцина, и самоназванцы «либералы» с «демократами» вместе с ним тоже случились. Были самые разные благостные провозглашения на будущее. Многие из провозглашенных тогда целей и задач получали потом официальное государственное, а в 93-м — даже конституционное оформление.

Но и в конце 80-х — начале 90-х, как всегда, были две России в одной: Россия сущностей и Россия мнимостей.

В сущности, не произошло тогда никакой победоносной либерально-демократической революции. И никакого трехфазового транзиторного продвижения, как провозглашали, от всего плохого к лучшему, не было тогда и нет до сих пор.

Даже прямая связь между тем, что мы теперь называем «демократическое движение 80-х», и приходом к власти Ельцина совсем не очевидна. Тем более нет никаких оснований это демократическое движение превращать в иносказание рубежной вехи, революционного перехода от советскости к постсоветскости как смену одной социокультурной сущности принципиально другой. Не всё хронологически последовательное связано как причина и следствие. Противное утверждение — Post hoc est propter hoc — логическая уловка, известная, по крайней мере, со времен Аристотеля.

Кроме того, демократическое движение 80-х совсем не походило на какой-то идейный монолит с одной на всех целью. Оно представляло собой реальность многосложную и разноуровневую — по глубине залегания в ней самых разных смыслов. Здесь переплетались множество единовременных и вместе с тем разных и противоречивых, вплоть до противоположных, идейных сущностей. Здесь взаимодействовали, соперничали, смешивались, дополняя, а то и поглощая друг друга, самые разные политические, гражданские, религиозные, национальные движения и объединения. Одних только «демократических движений» было несколько: собственно движение «Демократическая Россия», «Демсоюз», ДПР, да еще и «Движение демократических реформ» (не говоря уже о «либерально-демократической» фирме КГБ и Жириновского). В одном только диссидентском движении, пришедшем из 60-х, были три очень разных, иногда отрицавших одно другое, направления: гражданская оппозиция (политическая и правозащитная-антиполитическая), религиозная и национальная. В тех же 80-х берет начало и широко растекается вплоть до наших дней движение «Мемориал», появляется множество разнообразных неформальных объединений. Особое значение и широкое неофициозное признание обрело полулегальное, берущее начало опять же в 60-х движение бардов (Высоцкий, Окуджава, Галич, Визбор, Ким.) Глубокое воздействие на мировоззрение и нравственность оказали театральные и кинопостановки Абуладзе, Волчек, Германа, Захарова, Климова, Любимова, Тарковского, Эфроса. Свои книги создавали Абрамов, Астафьев, Адамович, Аксенов, Быков, Войнович, Дудинцев, Искандер, Максимов, Некрасов, Распутин и другие. Спорящие между собой по многим вопросам Сахаров и Солженицын дополняли и насыщали интеллектуальную и нравственную многосложность реального распада и потенциального перехода той эпохи.

И, тем не менее, несмотря на все бурление идей, эмоций и движений поколению 80-х осталась свойственна некая «недоидентичность». Им, как поколенческой субкультуре, не удалось задуматься и самовыразиться не только о том, почему они сами именно такие в смысле мировидения и миропонимания. Они не открыли, как и почему именно таким, категорически непонятым и непостигнутым, остался весь ХХ век и для них самих, и для России как определенного типа культуры, для Советского Союза как страны.

Не исключаю также, что именно в подобной безалаберности, разношерстности демократического движения 80-х и заключены его суть, его прелесть, но и социальная стерильность, (но и еще раз — бесплодность. Надеюсь, оно отпечатается хотя бы малым штрихом в нашем коллективном подсознательном и проявится когда-нибудь добротой и умением запоминать хорошее.)

Иными словами, проблему, предложенную сегодня для обсуждения на круглом столе, можно конкретизировать примерно так: почему участники демократического движения 80-х оказались неспособными к осмыслению, к постижению России в ХХ веке? И далеко ли от них в этом смысле ушли участники протеста в декабре 2011 года? Смогли они сформулировать стратегию движения к свободе, адекватную сегодняшней российской реальности и альтернативную происходящему?

Время 60–80-х годов, куда вписываются протестные идеи и их носители 80-х — эпоха, которая, казалось бы, всей своей кризисной сущностью и всем своим деструктивным драматизмом сама собой напрашивалась увидеть ее как эпоху «концов» и «начал» в отечественной истории. Но современники ее таковой не увидели и не осознали. Она так и осталась для России эпохой концов без их исторического окончания и начал, так и не состоявшихся в качестве эпохального начинания. Самовластие неистребимо и крепчает, а свобода теперь уже даже и вовсе не просматривается на все больше сереющем небосводе.

Особенно наглядно такая неспособность проявилась, когда Горбачев произнес слово «перестройка».

Перестройка чего? Перестройка во что?

Именно тогда участники демократического движения (и я среди них) обнажили свою неготовность хотя бы увидеть эти вопросы как обращенные к нам самой судьбой и как самое сокровенное собственное жизненное вопрошание, как эпохальный зов сердца и разума каждого из нас.

Сущностью происходящего в 1991 году стал распад Советского Союза: экономики, государственности и территориальной целостности. Социалистическая партийная идеология как самая главная из его скреп, удерживающих союзное единство и государственную целостность, обрушилась еще раньше. И такой же сущностью 91-го года, в качестве попутного продукта распада, оказался тихий, мирный переход, обусловленный не политической борьбой и не убеждениями, а инстинктом выживания и самосохранения советской государственно-бюрократической номенклатуры под властью Ельцина. Переход не в результате слома государственной машины, как случается в революциях, а «самотеком», по-холуйски согнувшись и почти в полном составе, да к тому же вместе со всеми оставшимися в целости и сохранности советскими институтами и структурами: армией, министерствами и ведомствами, МВД, КГБ, прокуратурой, судами, советами, профсоюзами. Многие из них сохранили советскую девственность до сих пор, а мы все спорим о двух разных сущностях нашего прошлого и настоящего.

Теперь я затрону проблему (на раскрытие ее не претендую) — самую болезненную и, как мне кажется, общую и для демократического движения 1980-х, и для протестного движения «декабристов» 2011–2012 годов. Я говорю о непонимании нашими протестными движениями и их лидерами той самой глубинной сущности происходящего в обществе и стране, а также о неспособности предложить адекватную этому конкретному сущему стратегическую альтернативу.

О непонимании 80-х годов я уже кое-что сказал. В добавление я бы возразил А. Шубину, считающему, что главный выбор для демократического движения тогда был в вопросе «давить или сносить» по отношению к советской власти. Ради чего сносить и чем ее заменить? До такого радикализма тогда мы еще не дотягивали. Даже диссиденты, и то лишь некоторые, говорили о необходимости противостояния, о сопротивлении советской власти, а не ее свержении. В целом же мы все тогда оставались «адаптантами», и наши представления об альтернативе оставались по преимуществу марксистскими, мы не выходили в представлениях о будущем страны за пределы социализма. В сказанном можно убедиться по содержанию объемного сборника 1989 года «Иного не дано», одним из авторов, составителем и редактором которого мне довелось быть. Критика социализма и власти — да, неприятие, отвержение чего-то или кого-то, разоблачение фальши и лжи — все было. Но в порядке альтернативы все больше говорили об улучшении существующего строя — в частности, о «социализме с человеческим лицом».

Но, говоря о непонимании сущего, я имею в виду не только эту свойственную нам тогдашним, не изжитую до конца марксистско-ленинскую «формационную» зашоренность. Речь не только о непонимании происходящего в категориях теоретической социологии, а скорее об объективном постижении эмпирической конкретики, о понимании социальной содержательности, как она есть, и исторической реальности, переживаемой в каждый данный момент.

Непонимание глубинной обусловленности и самой сущности происходящего во второй половине 80-х годов поясню на своем примере. Мне казалось тогда очевидным, что все наши беды и основные причины развала экономики и нравственной деградации общества — в политическом всевластии партийно-государственной бюрократии. В подавленности и даже полной придавленности общества ею. Я попытался сформулировать такое свое убеждение и выразил его, в частности, в выступлении на I съезде народных депутатов, определив собравшуюся там номенклатурную публику как «агрессивно-послушное большинство».

Однако постижение истины происходившего на съезде и в стране заключалось, как я теперь понимаю, не только в определении господствующей бюрократии, но, прежде всего, в раскрытии механизмов формирования политического всевластия бюрократии, в раскрытии экономических способов и средств подавления общества.

Парадоксальным образом ровно тогда же, когда демократическое движение достигло пика в 1989–1990 годах, партийно-государственная бюрократия создавала экономические и финансовые основания настоящего и будущего порабощения общества. По улицам Москвы и других городов проходили стотысячные шествия, собирались многосоттысячные митинги под лозунгами «Долой 6-ю статью Конституции!», все вместе распевали «Возьмемся за руки, друзья» и кричали «Ельцин, Ельцин!». И ровно тогда же номенклатура, подобно кроту истории, который глубоко копает свои норы, потихоньку, но упорно занималась обналичиванием основных фондов и ресурсов Советского Союза в пользу индивидуальных членов своей алчной корпорации. Причем делалось все вполне легально, на основе государственных и партийных решений.

Во второй половине 80-х годов ЦК КПСС и Совет Министров СССР выпустили одно за другим почти со скоростью нынешнего «взбесившего принтера» целый каскад постановлений: «О кооперации», «Об индивидуальной трудовой деятельности», «О трудовом коллективе», «О молодежных коллективах научно-технического творчества», «О коммерческих банках и ассоциациях» и другие. В преамбулах всех документов — сплошной социализм, никакого капитализма: повышение эффективности и производительности, личной материальной заинтересованности. Но в то же время — кооперативы создаются… на базе государственных предприятий. А что такое «на базе», что оно означает, уточнить и конкретизировать как бы «забыли». То есть «забыли» законом определить порядок и правила соединения вполне конкретных государственных финансов и каких-то эфемерных кооперативных средств. «Забыли» определить, что означает использовать основные государственные фонды в частных интересах. «Забыли» определить ассортимент и объемы кооперативного производства на государственном оборудовании, порядок расходования бюджета на амортизацию предприятий и оплату труда в созданных на их «базе» кооперативах и т.п.

Другими словами, истинный смысл и реальное социальное содержание того периода в отечественной истории, который наречен «перестройкой», на самом деле состояли в практическом исполнении постановлений «партии и правительства» по конвертации политического всевластия номенклатуры и внеправового обналичивания государственных финансов в частных интересах. Тогда уже были созданы миллиардные состояния «красных директоров», руководителей министерств, членов ЦК КПСС. В частности, еще в 1989 году возник концерн «Газпром» — образцовое предприятие по перекачиванию государственных финансов в номенклатурные карманы.

Почти невозможно вообразить: ликвидация социализма и одновременно уже первые реальные шаги ко всему тому, что мы имеем сегодня под названием «путинизм»; миллиардеры-одиночки — на основании и в соответствии с постановлениями ЦК КПСС и Совмина СССР. Можно ли было подобное увидеть и понять как самое главное и, следовательно, как сущее всего происходящего уже тогда, в 91-м году? Я до сих пор очень сомневаюсь.

Но сегодня можно с уверенностью сказать, что тогда сделали первый реальный, вполне себе материализованный шаг к всеобъемлющей фактической приватизации так называемой «общенародной социалистической» собственности. Партийно-государственная номенклатура уже тогда официально из рук советской власти (то есть фактически из своих рук) получила право распоряжаться государственным имуществом как своим частным.

Вторым шагом в том же направлении будут в 90-х годах ваучерная приватизация и залоговые аукционы Ельцина, Чубайса и Гайдара. Таким вторым шагом стало теперь уже полное, квазиправовое, официальное оформление (теперь уже волей антисоветской власти) отрешения большинства населения от доступа к ресурсам и к основным видам деятельности. Большая часть земли с ее недрами, до тех пор государственной, а также многие ведущие государственные промышленные предприятия и целые отрасли промышленности, финансовые учреждения, организации сферы обслуживания, информации, медицины, образования, связи оказались фактически, как теперь выяснилось, почти в частной собственности каких-то двух-трех сотен назначенных временно и условно держателей собственности — потом их стали называть «олигархами». Временно и условно, поскольку их, по существу, назначили агентами, смотрителями за активами: у последних оказался, как вскоре тоже выяснилось, и настоящий собственник-принципал, бенефициар. Он может отбирать активы у одних олигархов и передавать другим, может создавать объединения-«олигархаты» по своему усмотрению, может определять размеры платежей в бюджет с их активов, расходы на социальные нужды. Все может, в том числе кого-то посадить за непослушание, нелояльность или строптивость. Правда, временность и условность не лишили самих «олигархов» возможности реально распоряжаться активами, использовать их в личных целях, в том числе вполне легально отчуждать часть ренты с них в офшорах.

И опять, еще раз — уму непостижимо — столь грандиозный, по-большевистски бездумный, одномоментный произвол перемен в отношении всего жизнеустройства стосорокамиллионной людской общности, как-то продолжавшей существовать без права и без морали, общности, не умеющей рационально мыслить и жить сообща. Обращаю внимание на произвол перемен, чтобы еще раз подчеркнуть: рубежность 91-го года — не восхождение к свободе на волне революционного обновления общества, как продолжают настаивать наши «либералы», а обрушение в иную, еще большую по сравнению с советской несвободу человека и общества.

Последствиями одномоментной приватизации стали: парализующие общество социальное неравенство и массовая бедность; гигантский размах квазилегальной спекуляции, а также связанное с ней «неправедное обогащение» отдельных лиц и социальных слоев; тотальная криминализация экономической, социальной и политической жизни; слияние власти, денег и преступности, вобравшей в себя все институты власти, включая президентскую; превращение коррупции в единственный эффективный способ управления финансами и экономикой в целом.

Третьим, завершающим шагом в том же направлении будет уже собственно всеобъемлющая приватизация Путина и его команды. Она вберет в себя горбачевские начинания по обналичиванию основных фондов страны в пользу номенклатуры и станет продолжением и расширением ельцинской приватизации, обогатит ее опытом «бархатной» реприватизации под руководством ветеранов КГБ и МВД уже в «нулевых» годах, потом опытом национализации уже ранее приватизированного, потом еще раз приватизацией только что национализированного…

Все эти «бархатные» реприватизации-национализации-приватизации, проводимые, как и первые шаги пред-приватизации и приватизации, без рекламы и публичного обсуждения, могут стать крепким орешком для специального разбирательства легиона юристов, экономистов, финансистов. В качестве орешка предстанут, в частности, такие довольно странные кульбиты, как государственное финансирование частных и смешанных предприятий и корпораций, или национализация, при которой собственность формально остается частной, а распоряжается ею правительство, или многомиллиардные государственные кредиты на сделки вроде «Роснефти» с «Бритиш петролеум». Здесь найдутся и бандитский произвол, и экономический террор. Все это в итоге фактически узаконило конвертацию власти в собственность, а собственности — во власть, вплоть до фактической приватизации самого государства и передачу обретенной за последние 25 лет собственности по наследству, создание нового сословия потомственных собственников и властителей.

Все эти годы — в несколько этапов, по-разному содержательно выраженных, — шла, кроме всего прочего, институционализация колониально-сырьевого статуса России, интеграция страны (на личном уровне «элиты», а также на уровне экономическом и финансово-государственном) — в неолиберальную экономически-политическую конструкцию Европы и Северной Америки.

И завершается весь наш внеправовой и, глядя со стороны, бездумный абсурд его глобальной квазиправовой институционализацией. Превращением всех перешедших из социализма институтов-симулякров в симулякры симулякров: правоохранительных органов — в преступные, законодательных — в штамповочно-одобряющие, судебных — в карательные, строительных — в откатно-разрушительные, образовательных — в коррупционно-оглупляющие.

А итог всей фантасмагории — построение вполне реального имитационного общества и государства массовой лжи, насилия и криминала. Научного определения подобному Абсурдистану я не знаю, свое тоже предложить не решаюсь. Как ни крути, получается какая-то несуразица вроде: патримониальный капитализм «для своих». С уверенностью можно сказать лишь то, что Россия стала мафиозным государством. Классическая, настоящая мафия противостоит государству, паразитирует на нем, но не присваивает его функции.

Таким образом, модель приватизации — нет, не модель даже, а структурная матрица, и не только приватизации, но и той более общей и глубинной причины всех наших бед, которую я назвал в самом начале (отрешение большинства населения России от свободного доступа к ресурсам и к основным видам деятельности), — эта матрица отчеканивалась во всей истории России. За последние 25 лет она вобрала в себя и сделала преемственными на их материковом основании такой отрешенности не только всю нашу «советскость» и «постсоветскость», но и «досоветскость» тоже.

В результате получается нечто вроде кумулятивного эффекта отложенных и не решенных в прошедшие столетия проблем. И самая острая из них на сегодня — растущая поляризация в стране, формирование взаимоисключающих интересов «верхов» и «низов», «геттоизация» огромных групп населения на низших уровнях социальной иерархии без всяких перспектив улучшить положение.

Отрешенностью от доступа к ресурсам структурируется не только наше сегодняшнее самовластие, соединившее в синкретической нерасчлененности собственно власть, собственность и преступность. Та же отрешенность определяет и положение подавляющего большинства населения России как фундаментально несамостоятельного во всех без исключения его стратах: на разных уровнях — центральном, региональном, муниципальном; во всех сферах деятельности — производственной, финансовой, иных услуг; профессиональных — госслужащих, судебно-прокурорских, военнослужащих; по разной весомости — привилегированных, статусных, этнических и т.д. С одной стороны, значительная часть населения, входя в различные околовластные структуры, втягивается во все зоны влияния власти: в частности, прежде всего, в экономике (производстве, финансах) и… преступности. Важно и другое: по мере того как Россия становится ресурсным, нефте-газозависимым государством и бюджет все больше формируется за счет экспорта природного сырья, в той же мере все население становится, или стало уже, государственно зависимым и содержится за счет сырьевой ренты, распределяемой централизованно с самой вершины власти. А поскольку ровно никаких других источников существования у населения нет и быть не может, подобная форма государственной зависимости — или, лучше сказать, властезависимости — становится гнетущей и такой же сильной, как нарко- или алкогольная зависимость. Физическая и психологическая зависимость.

Даже работая на предприятиях и в организациях частного сектора, в каких-то организациях культуры, в проектных, рекламных фирмах, в посреднических организациях, в СМИ, люди остаются столь же несамостоятельными. Для них меняется лишь патрон, конкретный рентодатель, а конечный источник дохода остается тем же — природная рента. Да и рентодатели, будь они даже миллиардерами и завсегдатаями куршавелей, столь же зависимы от реального собственника — государства. В нашем случае таковым выступает его верховный глава — президент и… «вся президентская рать».

О протестном движении 2011–2012 годов.

Об адекватности восприятия социально-политической ситуации участниками и лидерами движения, их самоидентификации. Об их намерении и способности сформулировать и предложить стратегию продвижения России к свободе, адекватную нашей реальности и как альтернативу происходящему сегодня в стране.

Уже есть много публикаций по этим вопросам, в том числе весьма обстоятельных и убедительных, заслуживающих внимания и самого пристального изучения. В частности, опубликован аналитический доклад «Левада-центра» «Протестное движение в России в конце 2011–2012 гг.: истоки, динамика, результаты».

Следует обратить внимание и на материалы, рассматривающие протестное движение в перспективе именно революционного выхода из создавшегося положения. Назову, скажем, статью Владимира Пастухова «Преданная революция», отклик на нее — статью Андрея Илларионова «Две революции. Январские тезисы», статью Андрея Пионтковского «Последнее искушение сислибов» и его же «Проект переходного периода (будущее меняет настоящее)». Сразу замечу, что разделяю очень многие положения названных публикаций — особенно те, которые характеризуют кризисную обстановку в стране и аргументируют неприятие общей направленности политики властей за последние двадцать лет. Я не собираюсь комментировать эти работы в целом, они слишком разные, слишком объемны и насыщены разными важными темами, чтобы их затрагивать мимоходом. Коснусь лишь некоторых спорных вопросов протестного движения, так или иначе поставленных в указанных публикациях, и назову некоторые из проблем, трактовка которых вызывает у меня сомнения или возражения.

Прежде всего, хочу возразить тем, кто определяет нынешнее протестное движение довольно неадекватно и, в то же время, категорично: «антикриминальная революция». Есть и другие названия — например, «антипутинская революция». Мое возражение в данном случае не по названию, а по сути явления, — никакая это не революция.

Не стоит никаким общественным феноменам приписывать больше смысла, содержания и значения, чем они реально были и есть. Преувеличение никак не способствует пониманию происходящего. Тем более что очень многие участники этого движения сами публично, настойчиво и убедительно говорили и продолжают говорить: никакие они не «революционеры», категорически не хотели и не хотят ни каких-то переворотов, ни свержения власти. Их самоопределение на сей счет остается довольно ясным. «Наше движение, — утверждают многие из участников, — не политическое даже, а именно общественное, ограниченное этическим содержанием». Такое отношение выразилось в основных, изначально безобидных и даже наивных — не вообще, а наивных по отношению к системе — лозунгах: «За честные выборы» и «За политическую реформу». Даже появившееся позднее и отчетливо зафиксированное в лозунгах требование «Россия без Путина» и некоторые другие в том же духе сами по себе не добавили движению революционности. Судя по многочисленным опросам и исследованиям, нет оснований сомневаться, что многие из участников, если не большинство, с их устремлениями — сами люди той же системы. Многие из них социально и идейно близки, например, к «системным либералам». Они люди системы и в том смысле, что в сложной путинской иерархии различных субкультур, страт и сословий (корпоративных, профессиональных, предпринимательских, государственных) им самим или их родителям, знакомым повезло занять место, дающее право на одну из разновидностей статусной ренты. У них, конечно, есть серьезные причины для недовольства и властью, и общей обстановкой в стране; в будущем таких причин может оказаться еще больше. Но таким протестантам все-таки повезло, они — или многие из них, в отличие от очень и очень многих, живущих где-нибудь в Пикалеве, — не оказались в страте, или сословии, бедных либо даже нищих. Они выступают за то, чтобы власть к ним прислушивалась — иными словами, чтобы у них расширялся спектр возможностей и привилегий, а не за то, чтобы власть свергнуть. Такое положение само по себе никак не убавляет ни обоснованности их устремлений, ни законности их действий. Они хорошо прочувствовали и осознали лживость происходящего, необходимость перемен, они хотят жить в другой России. И что могут, то и делают — идут протестовать.

Теперь о более сложной, если не самой сложной, проблеме — о протестном движении как революционном способе выхода России из той катастрофы, в которую ее неуклонно и пошагово ввергали власти при Горбачеве, Ельцине, Путине. К несчастью Страдалицы, она и прежде продвигалась в том же направлении.

Прежде всего, стратегия протестного движения, изложенная в указанных публикациях, вызывает у меня большие сомнения, скорее даже недоумение: во-первых, с точки зрения ее обоснованности, реалистичности, а во-вторых, с точки зрения негативного воздействия на общественное сознание.

Основными составляющими предложенной стратегии называют:

— рост протестного движения и массового гражданского неповиновения, выход на улицы одновременно как можно большего числа людей — как минимум, не меньше миллиона;

— раскол во властвующих элитах;

— добровольный уход Путина с поста президента;

— переходный период. На него отводится 6–8 месяцев, в течение которых надлежит осуществить политическое и правовое переустройство государства, принять новую Конституцию, сформировать новые органы власти (поскольку все существующие распускаются), избрать нового президента.

Мне трудно даже что-нибудь сказать, почему, на каком основании все перечисленные, не более чем странные гипотезы и предположения в «Проекте переходного периода» вообще связаны между собой и, более того, объедены жесткой причинно-следственной связью. Ограничусь лишь некоторыми сомнениями именно по названным составляющим «стратегии».

Здесь тоже ненамного проще.

О самом по себе протестном движении после декабря 2011 года вряд ли можно говорить, что оно развивается по восходящей. Скорее, пожалуй, наоборот: численно убывает, а в составе выходящих на улицы все больше обнажаются идейные и социальные разногласия. То же самое можно сказать о противоречиях между улицами и трибунами, да и в Координационном совете противоречия обострились уже настолько, что ожидается то ли его раскол, то ли самоликвидация. Насколько возможно в такой ситуации говорить о перспективах усилить давление на власть, тем более — о крахе режима в связи с движением?

Протестное движение все больше разделяется и в целом не крепнет, а естественно хиреет именно из-за подобного дробления и самоопределения каждого по отдельности всех трех основных его течений. «Левая» его составляющая организуется в самостоятельные партии и задается вопросом вообще о целесообразности и характере участия в «едином» протестном движении. То же самое или что-то похожее происходит в среде националистов. «Либеральная» компонента размывается и сокращается, наоборот, из-за излишней, на их взгляд, политизации протестного движения и его противовластной радикализации. Три течения все больше предстают настолько разными, что кажется: им даже не вместе — рядом быть уже трудно и опасно. Адепты каждого в идейных разногласиях готовы горло перегрызть сторонникам любого из двух других. На площадях они соответственно кучкуются, на улицах вытягиваются в три «своих» колонны, различные и по количеству, и по настроению, и даже по цветовой гамме: белые, красные и пестрые.

Так что никакого подъема, расширения протестного движения и усиленного давления на власть не предвидится. Марш 13 января только подтверждает это предположение, поскольку очередной всплеск его массовости обусловлен, скорее, ставшим очевидным уже для всех безумием власти, ее демонстративной античеловечностью, нежели «стратегией» протеста и неуспешностью его координации.

Увязывать движение с происходящим в стенах Кремля, с расколом во властвующих группировках, как предлагает «Проект переходного периода», тоже нет ни малейших оснований.

Оппозиция, согласно «стратегии переходного периода», вынуждает «элиту» к расколу. Российская «элита» — это две основные группировки, сосредоточенные в самой власти, а также вокруг нее: «системные либералы» и «силовики». «Сислибы» вместе с коммунистами виноваты в первородном грехе постсоветской России — приватизации, они в 90-х завели страну в исторический тупик. «Силовики» в «нулевых» годах во главе с Путиным пытались «лечить» Россию, кое-чего добились: сохранено единство страны, улучшилось материальное положение значительной части населения, мы получили бездефицитный бюджет. Непонятно только, все это их заслуга или результат высоких цен на нефть, но вполне понятно, что они не «вылечили» Россию. Своей двусмысленной политикой Путин лишь загнал болезнь внутрь, что привело к превращению России в мафиозное государство.

В стенах Кремля действительно происходит что-то довольно серьезное, если судить по идущим чередой коррупционным скандалам в министерстве обороны, МВД, министерстве сельского хозяйства, прокуратуре, армии, космической отрасли, корпорациях ВПК, компаниях, обеспечивающих саммит АТЭС, занятых строительством дорог, олимпийских объектов в Сочи, и т.д.

Но что именно там происходит? Можно говорить о разложении власти, можно — о «грызне бульдогов под ковром» или переделе сфер влияния. Все возможно, и все гадательно. Однако увязывать происходящее в Кремле как причину и следствие с протестным движением, с расколом «элит» и добровольным уходом Путина не просто нереалистично, но еще очень вредно и опасно.

Вредно в смысле воздействия на общественное сознание, поскольку формируется ложное восприятие происходящего в стране. В «Проекте переходного периода», в ходе дискуссий о протестном движении, в многочисленных публикациях создается иллюзия, что власть слаба и немощна, режим в агонии, и система вот-вот — в следующем месяце уж непременно — развалится сама.

По-моему, в отношении власти все ровно наоборот. В плане возможностей вытащить страну из кризиса, отвести от грани небытия — власть, да, не то чтобы немощна, она сама ответственна и за кризис, и за Россию на грани. Но в плане борьбы с оппозицией и даже шире — в плане возможностей и способностей воздействовать на общество в охранительном, самоспасительном духе — она мощней, чем десять лет назад. В первую очередь власть научилась использовать финансовые возможности, чтобы периодически улучшать материальное положение значительной части населения. Но и другие рычаги воздействия на население и оппозицию — политтехнологические, административные, законодательные, идеологические, пропагандистские, спецслужбистские, репрессивные — власть совершенствует и добивается повышения их эффективности.

А концентрация внимания на Путине до такой степени, что пока он есть, никуда вообще ни шага, ни полшага, помещение его добровольного ухода в центр всей «стратегии» создают ложное представление: Путин и есть главное зло России и главная причина всех наших бед. Представление о происходящем в стране, создаваемое с помощью такой иллюзии, упрощается до банальности. Истинные причины и подлинный размер экономической, социальной и политической катастрофы России из-за отрешения населения от доступа к ресурсам остаются вне понимания. Взамен несистемная оппозиция — или какая-то часть ее лидеров — предлагает не стратегию преодоления путинской системы, а план борьбы с Путиным и с путинским режимом. Хотя устно и письменно лидеры несистемной оппозиции постоянно подчеркивают, что они именно за смену системы, а не только режима, — потому она и несистемная. Но тогда в «Стратегии переходного периода» получается, что они противоречат сами себе.

И, наконец, еще об одной стороне подобной «революционности».

На мой взгляд, нельзя расценивать нынешнее движение как общероссийское, — тем более усматривать в нем пробуждение России, утверждать, что «декабризм» завершает затянувшуюся паузу и пациент вышел из комы, в которой его держали 12 лет.

Мне бы очень хотелось думать так же — но оснований для этого нет. Если пациентом полагать Россию, то она пока что целиком далека от протестного движения. Не то чтобы она за или против. Протест просто проходит над ней, точнее, стороной. Страна осталась к нему безмолвно-безразличной. Совсем другое дело, что в тех же глубинах, по мнению самых разных экспертов — социологов, экономистов, наблюдаются созвучные протестному движению тревожные настроения: раздражительность, страх и неуверенность в будущем, боязнь потерять работу и с ней последние средства к существованию. И в тоже время — ненависть и готовность отомстить всем, «кому лучше, чем нам», общее недовольство несправедливостью режима, потому что «он не за народ». Отсюда вспышки: Пикалево, Кущевская, Сагра, Лермонтов, — мелькающие и сразу же гаснущие то здесь, то там по ее просторам, как огоньки на болоте.

Но если этот пациент выйдет из комы… Что возможно, когда прекратится орошение каплями нефте-газового дождя, выпадающими пока жалкими струйками и на долю больного. Тогда пробуждение совсем не обязательно окажется продолжением протестного движения с его умеренностью. Если такой пациент выйдет из комы, это может стать приговором для всех вместе: и для наших правителей, и для «системной», и для «несистемной» оппозиции.

За немствующей Россией — не путинский нижнетагильский «рабочий класс» и не страна, «поднимающаяся с колен», а энтропия и эскапизм глубинной России.

Таким образом, многие сложности и неоднозначности протестного движения объясняются не только собственно явлением (состав участников, отсутствие альтернативы системе, убывающая численность), но и тупиковой ситуацией в самой России, отраженной в подобных сложностях движения. В подтверждение сошлюсь на общий вывод упомянутого доклада «Левада-центра». О сегодняшней тупиковой ситуации доклад говорит следующее.

Большинство опрошенных согласны в том, что никакие перемены сверху в России невозможны. Они могут произойти только под давлением снизу. В то же время, движению не хватает сил, чтобы заставить власть пойти хотя бы на какие-то уступки. Государственная машина намного сильнее протестующих. Она обладает несопоставимыми финансовыми и информационными ресурсами, аппаратом пропаганды, насилия. И главное, российская власть по-прежнему опирается на широкие общественные слои: «политический класс» и бюрократию, значительную часть деловых кругов, правоохранительные органы, бюджетников, которые голосовали на выборах за «ЕдРо» и Путина. Поддержка населения во многом условна и вынужденна, система не монолитна, но по-прежнему сильна. Ощущение предела возможностей ставит под сомнение распространенную теорию о том, что для изменений в стране достаточно 3–5% населения. Чтобы добиться уступок со стороны власти, потребуется заручиться поддержкой широких общественных слоев — в том числе тех, кто сегодня поддерживает путинский режим.