Травма прошлого (сталинского режима) в клиническом материале российских пациентов

Доклад на Российско-германской психоаналитической конференции «Травма прошлого в России и Германии: психологические последствия и возможности психотерапии».

Все стоим, ревмя ревем —
И вохровцы, и зэки.
А. Галич

Когда я узнала о том, что будет проводиться эта конференция в Москве, я сразу решила, что хочу в ней участвовать. При этом у меня было два отчетливых мотива. Во-первых, влияние тоталитарного режима, войны, революции, 70 лет жизни без морали, попрания всех человеческих ценностей, современные продажность и циничность властей (в скобках замечу вслед за Бродским: «Но ворюга мне милей, чем кровопийца») на состояние и особенно на формирование психики, взаимопроникновение путем проекций и интроекций реальностей психической и, так сказать, реальной, всегда было темой моего научного интереса и особого внимания при клинической работе. И второй, более сильный мотив — это мой долг участвовать в работе этой конференции. Это то немногое, что я, являясь человеком совершенно не публичным, могу сделать для памяти людей, которые погибли или были физически и психически истерзаны в сталинских лагерях. Если не было и не будет аналога Нюрнбергскому процессу в нашей стране, если на празднование Дня Победы 9 мая этого года в Москве «по просьбе ветеранов» было решено повесить портреты Сталина (насколько я понимаю, решение было отменено из страха реакции на него мировой общественности), если имя Сталина лидировало в телефонном голосовании «Имя России» в прошлом году, то, если я (цитируя Галича) «не иду на площадь», то должна хотя бы в своей области деятельности, хотя бы тихо говорить о последствиях совершенных чудовищных преступлений для нас для всех — для общества и для отдельного человека. Человека, живущего в современной России и, может быть, даже и не помышляющего ни о каком сталинском режиме, но несущего его последствия внутри себя.

Может быть, я заблуждаюсь и коллеги со мной не согласятся, но мне кажется, что в недавно возродившемся российском психоанализе существует тенденция быть очень «чистыми» психоаналитиками. (В 1995 году проводилось международное исследование, результаты которого подтверждают мою точку зрения. Правда, это был еще «доисторический» период нашего психоанализа: в России тогда не было ни одного психоаналитика. Но, думаю, сегодня результаты были бы примерно такими же.) Темы, подобные теме данной конференции, непопулярны, психоаналитические статьи и доклады этой направленности можно пересчитать по пальцам. Нередко в публичных ситуациях представления клинического материала, в котором, казалось бы, безусловно, одной из важнейших составляющих была травма прошлого — на несколько поколений назад — дискуссия складывалась таким образом, как будто задачей участвовавших в ней было показать, что не требуется привлечение прошлого, не относящегося к детству пациента, для понимания его психопатологии и работы с ним.

Хорст Кехеле в своем докладе (опубликованном на русском языке) о лечении пациентки — дочери офицера СС, военного преступника из Дахау, сделанном в Израиле (!), пишет: «Представлять этот случай в Израиле оказалось волнующим и мучительным испытанием и для докладчика, и для аудитории. Делая этот доклад, я осознал, в какой мере была поставлена на карту история моей собственной жизни, потому что я разделял с пациенткой общую опасность так никогда и не узнать, что же в точности происходило. Поэтому этот анализ велся “поверх” нейтральности в общей для нас тени нацистского прошлого. Я ощущаю это как часть моей собственной внутренней работы». Хорст Кехеле очень много сделал для развития психоанализа в России, был одним из наших первых и постоянных учителей. Боюсь, что в смысле приведенного отрывка мы оказываемся плохими учениками и избегаем говорить об «общей для нас тени» сталинского прошлого.

Но потом встал вопрос: а что же я хочу сказать? Что я могу сказать такого моим гораздо более опытным коллегам из Германии, которые на протяжении полувека работают над данной темой? Или присутствующему здесь автору концепции тоталитарного объекта?

Последние годы существует огромное количество литературы, посвященной механизмам передачи травмы от поколения к поколению. Могу ли я добавить что-то новое? Я знаю, что нет. Более того, я по-прежнему замираю в удивлении, когда в очередной раз слышу, как близко и настойчиво, буквально как собственная, звучит эта травма в материале моих теперешних пациентов. Они являются, в основном, третьим и четвертым поколением людей, пострадавших от сталинского режима, гораздо реже — вторым. (Ну и нужно, конечно, говорить не о сталинском, а о коммунистическом режиме, потому что репрессии и расстрелы прекраснейшем образом были и при Ленине. Не в этой аудитории напоминать об этом.)

И я подумала: то, что я могу рассказать интересного, — это свидетельства очевидца. Мои пациенты и я родились и выросли в этой стране, у нас одна Родина — мы из одной семьи, мы несем в себе одни и те же родительские объекты. (Эквивалентность для бессознательного понятий семьи и родины содержится в языке: по-чешски слово rodina прямо и означает «семья».) Как сказал Высоцкий: «Эх, Гиська, мы одна семья, вы тоже пострадавшие. Вы тоже пострадавшие, а значит, обрусевшие. Мои — без вести павшие, твои — безвинно севшие». Я постараюсь показать вам галерею образов, своего рода «семейный альбом». И «фотографии» для него я буду отбирать самые типичные, повторяющиеся, при этом еще нажимая на «национальный колорит».

* * *

Начну с недавно сделанных снимков: расскажу о реакции моих пациентов на теракты в московском метро, которые были два месяца назад.

После землетрясения в Армении у многих армянских детей наблюдался «страх турков» и идеи, что землетрясение устроено ими.

Первая спонтанная реакция на эти взрывы у большинства моих пациентов была схожей. Наряду со страхом и острым чувством беззащитности, высказывалась уверенность в том, что взрывы были организованы правительством и/или органами безопасности.

Вот слова пациентки К, дочери военного:

«Я, конечно, понимаю, с чем связаны эти теракты. Это Путин начинает предвыборную кампанию. К тому же некоторое время назад было объявлено о сокращении численности МВД. Вот вам и сокращение! Теперь понятно уже, что никакого сокращения не будет. Вы просто не знаете, как это делается. Разводят вас, как лохов. Не поймите меня неправильно: я не в том смысле, что сотрудники МВД сами подкладывали бомбы. Физически осуществили всё эти самые женщины. Они и не знают, кто это заказал. Может быть, не только они не знают, но и те, кто их непосредственно готовил, не знают. Поэтому такие дела не могут раскрыться. А вы думаете что? Да вы посмотрите: почему во всем мире взрывают торговые центры и правительственные учреждения, а у нас жилые дома в самых бедных районах? Почему взрывы в метро рано утром, когда только работяги на работу едут? Это же понятно — чтобы никто из своих не пострадал».

А вот молодой журналист — не пациент — так говорит на ту тему: «Мы с ребятами эти теракты обсудили и решили, что сейчас — это не правительство. Потому что сейчас это не нужно. Сейчас популярность Путина и Медведева очень высока. Зачем что-то устраивать? Другое дело — в 1999 году! Тогда нужно было начинать вторую войну в Чечне, а то как бы Путина выбрали, когда его никто не знал?»

Хочу подчеркнуть, что для нашего рассмотрения неважна истинная причина взрывов. Ведь на самом деле не турки устроили землетрясение в Армении. Нас здесь интересует только психическая реальность. Казалось бы, с самого начала было объявлено, что взрывы произведены террористками-смертницами, средства массовой информации называли их имена и показывали отрезанные головы, лица на которых замечательным образом соответствовали «образу врага». Так почему же, как и после терактов в 1999 году, в сознании моих пациентов к организации взрывов причастно собственное государство? Наверное, наблюдаемая реакция — ярчайшее свидетельство того, что большинство людей (или, по крайней мере, очень многие) в нашей стране привыкли воспринимать именно свое государство как основной источник опасности. И в момент паники и ужаса даже традиционная нелюбовь к «черным» и антисемитизм отступили на второй план, обнажив основной страх — перед собственным государством, перед собственной убивающей Родиной-Матерью.

Реакции на взрывы — экстремальное проявление образа этой семьи в экстремальной ситуации. Но в мягкой форме мы это видим повсеместно — в поведении людей (пациентов и не пациентов), их мыслях, убеждениях, снах и фантазиях. И все это мы будем использовать в качестве наших «семейных фотографий».

Пример из повседневной жизни:

Пациентка Н., в целом не склонная к параноидальным реакциям, убеждена, что врачи не ставят ее маленькому сыну диагноз «коклюш» и, соответственно, не назначают правильного лечения по причине того, что не хотят разглашать наступление эпидемии или закрывать его детский сад на карантин.

Или вот, например, удивительный для большинства иностранцев факт — многие русские люди болеют против своей или не за свою команду на спортивных соревнованиях типа Олимпиады или Чемпионата мира по футболу. Кстати, часто я бывала в ситуации, когда меня никак не могли понять, когда я рассказывала об этом. Моим слушателям-иностранцам все время казалось, что это ошибка перевода. Похожая вещь была, когда коллега, докладывая случай пациентки, сказала, что ее мать сделала 16 абортов. Ее переспрашивают: шесть? Она отвечает: нет, 16. Ее опять переспрашивают и думают, что это ошибка перевода. Нет сомнения в том, что тема абортов возникает в этой связи неслучайно, и мы к ней еще вернемся.

Следующая фотография. Пациентка Н., весьма благополучная и успешная женщина 36 лет. Находилась в терапии шесть лет два раза в неделю. В начале изредка, а под конец терапии все чаще она рассказывала об особом диссоциативном состоянии. Она описывает это состояние (обычно начиная при этом плакать) как что-то похожее на ностальгию, на «тоску по несбывшемуся», по тому, чего никогда не было, не могло быть и не будет, горечь и жалость. Это состояние «включается, как нажатие кнопки» от некоторых ключевых слов и образов. Например, от слова «Колыма», не зависимо от контекста, у нее наворачиваются на глаза слезы. В частности, в студенческой компании, когда пели развеселую геологическую песню с рефреном «Яна, Индигирка, Колыма», она чувствовала себя полнейшей идиоткой, начиная плакать. На сессиях она вспоминает о чем-то прочитанном или услышанном о сталинских лагерях или описывает многосерийный мультфильм, который показывали по телевизору, — про Мышкевичей — мышей, которые уехали от погромов в Америку, где, говорят, совсем нет котов, — и плачет, и говорит: «Ну скажите, почему я плачу?» Когда она оказалась в музее на Эллис Айленде в Нью-Йорке, она начала плакать, как только увидела выставленные в центре чемоданы и тюки, с которыми приезжали эмигранты, и не останавливалась до ухода из музея. Мы говорили с ней о ее еврейских родственниках, о репрессированных родных, но это ничего не меняло. У меня не было ответа на ее вопрос. Хотя я очень хорошо могу представить себе это ее состояние. Терапия, в целом довольно успешная, никак не изменила этот аспект.

…«Мучительно искать обречена своей судьбы начала и истоки» — написала в одном из своих юношеских стихотворений другая моя пациентка З., которая обратилась ко мне в связи с тем, что не могла зачать ребенка.

Ее любимый дедушка, который тоже очень ее любил и много занимался ею, когда она была маленькой, отбыл свой срок в лагерях в Казахстане, остался там на вольном поселении, познакомился с ее бабушкой и там же женился на ней. Ее отец помнит, как они жили в бараке: с одной стороны — бывшие вохровцы, с другой — бывшие заключенные. Дети играли все вместе, при ссорах дети вохровцев кричали: «Все равно вас всех скоро снова посадят, а мы будем жить в ваших комнатах». А дедушка говорил папе: «Ты дальше делай, что хочешь, Женечка, но медицинское образование получить надо: в лагере выживают только врачи».

З. эмпатична, способна к установлению близких теплых отношений, каковыми, например, являются ее отношения с мужем и двумя подругами.

С самого начала нашей работы З. удивляла и пугала меня психотическими эпизодами с продуктивной симптоматикой, которые сочетались с совершенно сохранной личностью. Помимо этих эпизодов, она переживала особые состояния, в которых она воспринимала свою жизнь как ненастоящую, как будто она притворяется, что у нее «все, как у людей», что у нее может быть любящий муж, квартира, работа, красивая одежда, что все это в один момент слетит и все увидят ее такой, какая она на самом деле есть — в рваных джинсах, абсолютно одинокая, чужая всем, чувствующая себя изгоем. Ей было непонятно, откуда и про что это у нее — единственного и желанного ребенка вроде бы «достаточно хороших» родителей. Возможно, частичный ответ на этот вопрос дает нам ее сновидение про паспорт:

«Я потеряла паспорт. Недавно вышел закон, по которому людей, не имеющих паспорта на такое-то число, будут расстреливать. И вот меня должны расстрелять. Но до конца месяца я еще живу на воле. И все вокруг меня очень жалеют — мама, папа, Миша (ее муж). Но всем понятно, что меня должны расстрелять, и ничего с этим не поделаешь. Никто, включая меня, ничего не предпринимает. Мама говорит: “Ничего, может быть, не расстреляют, а только попугают расстрелом и отправят в лагерь на десять лет”. Так и происходит. Я еду в товарном поезде по тундре и как будто бы вижу давно знакомый пейзаж. У меня такое чувство, что вот теперь все по-настоящему, так и должно было быть, а благополучная семья, муж, добрые родители, квартира в центре Москвы — это бутафория, театр, и я всегда это знала».

Интересно, что с тех пор, как мне был рассказан этот сон, я встретилась еще с одним сновидением, почти в точности совпадающим с этим и с несколькими аналогичными! Можно сказать, архетипический сон советского человека!

Выделим две характерные черты этих сновидений:

А) Государство спокойно убивает своих граждан — не потому, что оно плохое, а просто потому, что таков порядок.

Б) Роль «хороших» родителей пассивна: они не могут и даже не пытаются защитить ребенка, хотя и «жалеют» его. Иначе говоря, с одной стороны, родители ведут себя, как государство, солидаризируясь с ним и соглашаясь с его нечеловеческим законом, а с другой — они, как и их ребенок, беззащитны и абсолютно беспомощны перед этим государством.

Наверное, можно говорить о расщеплении образа родителей. «Плохие» родители представлены «ими» — теми, кто издает закон и будет, согласно ему, расстреливать людей без паспорта.

Картина, вырисовывающаяся из предложенного материала, во многом совпадает с описанием «злокачественной трансформации» объектных отношений О. Кернберга («Тяжелые личностные расстройства»). Он выделяет следующие признаки этой трансформации: «…(1) восприятие внешних объектов как всемогущих и жестоких; (2) ощущение, что хорошие, любящие, удовлетворяющие и ту и другую сторону объектные отношения хрупки, легко разрушаются и, что еще хуже, являются мишенью для нападения со стороны всемогущего и жестокого объекта; (3) ощущение, что можно выжить лишь при условии подчинения жестокому объекту, ради чего, следовательно, необходимо пожертвовать всеми связями с хорошим и слабым объектом; (4) при идентификации с жестоким всемогущим объектом появляется чувство неимоверной силы, наслаждения, свободы от страха, страдания и ужаса…»

Кернберг перечисляет эти факторы, отвечая на вопрос: «Какие реальные или фантастические переживания и защиты от них создают злокачественную трансформацию мира объектных отношений, при которой хорошие интернализированные объектные отношения садистически порабощаются Я — целостным, но жестоким, всемогущим и “безумным”?» При этом речь идет о явлении, которое он называет злокачественным нарциссизмом.

Существует довольно широкий семантический ряд, который в разных вариациях возникает, когда речь идет о подобных психических структурах. Он включает такие образы и понятия, как мафиозный, тоталитарный или архаический садистический объект, анальное разрушение, нарциссизм, перверсии, стирание границ между полами и поколениями, амальгамное мышление и др. (Розенфельд, Кернберг, Шебек, Шосге-Смиржель, Илини Коган, Вуко и др.). Кроме того, при описании злокачественных нарциссических расстройств часто возникают образы концентрационных лагерей и тоталитарного кошмара «1984» Оруэлла. Что это — художественный способ описания или причинно-следственная связь? И, если верно последнее, в чем она заключается? Скажем, следует ли буквально ожидать большего количества нарциссических расстройств в тоталитарных и посттоталитарных обществах?

По-видимому, в обществах, подобных нашему, мы имеем дело с ситуацией, когда внутренние тоталитарные объекты (нарциссические или «архаические садистические») сливаются с действительностью — и драма разыгрывается не только во внутреннем мире субъекта, не в фантазиях, а в реальности: объекты реального мира оказываются не менее кошмарными, чем их объект-репрезентации. Реальные отношения, реальные законы мира, реальные действующие лица, окружающие людей в тоталитарном обществе, совпадают с репрезентациями таковых во внутреннем мире нарциссической личности. Человек в подлинном смысле живет в окружении тоталитарных объектов.

О тоталитарных объектах предложивший этот термин Михаэл Шебек пишет: это «примитивные догенетальные объекты, чья общая власть склонна к вторжению и предполагает полное повиновение и полную идентификацию». …Такой объект «не допускает какого-либо неконтролируемого пространства, особенно психического пространства; — он убивает спонтанность и творчество истинного Я; — он стремится блокировать нормальное развитие в направлении эдипова комплекса и половой дифференциации; — он не дает узнать правду, вместо этого он несет статичную идеологию, в которой вся правда уже открыта; — он создает пространство для отражения и повиновения, но не для других, более развитых, межличностных отношений; — ему не нравятся различия, он пытается установить единообразие — очень часто это единообразие представляется в виде разрушенного фекального мира».

Теперь вернемся снова к нашим пациентам, к сожалению, предлагающим богатый материал на эту тему.

«Программное» детское сновидение, которое 35-летний художник Г. принес в самом начале почти десятилетнего анализа и к которому мы постоянно возвращались.

Кошмар про Снежную бабу:

«Мебельная машина — такси приехала за нами, чтобы всех везти выкидывать. Люди страшного вида забирают весь дом, повезут нас в эту яму. [Имеется в виду реальная выгребная яма, которую Г. видел незадолго до того, как ему приснилось это сновидение, и которая произвела на него очень сильное впечатление.] Родители ничего не могут поделать, сидят жалкие и пассивные. А у входа в подъезде стоит Снежная баба: три шара, соединенные металлическими шарнирами и пружинками. Она позвякивает своими железками и злорадно смеется. Похоже, это она все это организовала.

После этого сна я несколько лет боялся проходить мимо того места в подъезде, где она стояла».

Не представляется возможным привести все ассоциации Г. к этому сновидению и все темы, обсуждавшиеся в связи с ним.

Образ родителей в этом сновидении вновь оказывается расщепленным. Хорошие, но беспомощные папа и мама безропотно ждут, когда их вместе со всеми повезут на помойку. Снежная баба обладает выраженными материнскими и отцовскими чертами. Ее красный морковный нос ассоциируется с мамиными красными остроносыми туфлями-шпильками, которые выглядели «хищно» и которых Г. в детстве боялся. Отец Г. был инженером-конструктором, изобретателем, «имел дело с железками», дарил сыну конструкторы, учил его обращаться с ними. Он любил все объяснять, складывалось впечатление, «как будто он и сам жил по законам ньютоновской механики». Похоже, эти черты отца превратились в сновидении в металлические на шарнирах руки и ноги Снежной бабы и соединения между шарами. Можно думать, что она является сгущением образов обоих родителей или же представляет собирательный образ отца и матери. Я думаю, что это скорее не результат работы сновидения, а указание на наличие такого образа в бессознательном пациента. Этот чудовищный образ отцо-матери, своего рода Уроборуса, как обозначила его Урсула Фольц, смеющегося, когда его детей отправляют на погибель, лично у меня вызывает в памяти известные каждому советскому человеку строки (уж простите за банальность): «Мы говорим Ленин — подразумеваем партия, мы говорим партия — подразумеваем Ленин». Такие вот родители. Такая семья — родина. И именно через семью детям передается пугающее знание об их родине.

Подобно тому, как образ родителей оказывается расщепленным на слабых-хороших и всемогущих-ужасных, это знание передается двумя способами. Слабые родители, которые сами боятся этого государства, передают страх своим детям вместе с ощущением, что они не могут защитить их в этой жизни. Второй — родители ведут себя в семье так, как государство ведет себя по отношению к ним, тем самым воссоздавая тоталитарное государство в «одной отдельно взятой» семье (другими словами, строят малую семью по образу и подобию большой). А большинство родителей делают и то, и другое, о чем свидетельствуют приводимые примеры.

Еще два сновидения.

Отступлю от своего плана и приведу еще сон Терезы из «Невыносимой легкости бытия» М. Кундеры (вспомним, что все герои романа в конце умирают: пространства для жизни и мысли становится все меньше и меньше и, наконец, не остается совсем):

«Она маршировала вокруг бассейна голая вместе с множеством других голых женщин.

…Сон был ужасен с самого начала. Маршировать в строю голой — для Терезы основной образ ужаса. Когда они жили дома, мать запрещала ей запираться в ванной. Этим она как бы хотела сказать ей: твое тело такое же, как и остальные тела; у тебя нет никакого права на стыд; у тебя нет никакого права прятать то, что существует в миллиардах одинаковых экземпляров. В материнском мире все тела одинаковы, и они маршировали друг за дружкой в строю. Нагота для Терезы была с детства признаком непреложного единообразия концентрационного лагеря…

…Мать требует к себе справедливости и хочет, чтобы виновный был наказан. Поэтому она настаивает на том, чтобы дочь осталась с ней в мире бесстыдства, где молодость и красота ничего не стоят, где весь мир не что иное, как один огромный концентрационный лагерь тел, похожих одно на другое, а души их неразличимы».

И сон К. — детский, самый ранний. Тоже особенный и «программный»: пациентка говорит, что это первый сон, который она помнит, и одно из самых отчетливых ранних детских воспоминаний. И к этому сновидению мы также обращались на протяжении всей нашей работы.

Сон про Людоеда:

«Мы с братьями убегаем. За нами гонится что-то вроде быка. Кладбище, забор огорода. Женщина нас спасает, берет меня на руки, ведет нас в дом. Мы заходим, там много детей. Все сидят за столом в очереди. Мы тоже садимся. Тут я понимаю, что в доме живет Людоед, который жрет детей, поэтому мы все и сидим в очереди. Женщина говорит мне: “Не бойся, видишь, все дети не плачут — и ты не плачь”».

К. со слезами говорит о том, что «эта женщина только кажется хорошей, а на самом деле ведет нас к Людоеду». Появляется идея, что она сама и есть Людоед.

Между появлением на свет старших братьев и самой пациентки ее мать сделала пять абортов, «потому что хотела девочку», а думала, что в предыдущих случаях была беременна мальчиками. «Когда она была беременна мною, тоже все думали, что мальчик, и уговаривали ее сделать аборт». Число детей в очереди к Людоеду в точности совпадает с их количеством в семье: К. + 5.

Теперь, после кошмарных сновидений, разрешите обратиться к реальности и процитировать газетную статью:

«Мертворожденных младенцев и младенцев, родившихся живыми, но умерших в родильном доме, не отдавали родителям, которые хотели их хоронить, потому что для этого пришлось бы выдавать свидетельство о смерти, и каждая смерть прибавлялась бы к статистике детской смертности… В родильном доме, где мне приходилось бывать, на чердаке стоял бак, куда складывали мертвых детей; когда он наполнялся, его увозили» (Н. Кигай, 1996).

Разве этот бак из настоящего родильного дома не похож на кастрюлю, в которой Людоед из сна К. намерен варить сидящих рядком и ожидающих своей участи деток? Это и есть тот самый бак! Но с тем же успехом в нем можно усмотреть фамильное сходство с выгребной ямой из сна Г., «куда всех везут», с бассейном, где маршируют голые обезличенные женщины, из романа М. Кундеры. Неродившиеся и умершие младенцы, съеденные дети, убитые Тереза, Томаш и собака Каренин, а вдобавок к ним и еще десяток миллионов…

Вомик Волкан — психоаналитик, много занимающийся социальными и политическими процессами, как-то описывал этнос как шатер. На стенки шатра нанесены узоры и письмена, которые в принципе может увидеть каждый находящийся в шатре = член этноса. А шест посередине шатра, на котором он держится, — это вождь или идея этого этноса. Можно подумать, что в нашем этносе на месте этого шеста находится выгребная яма = воронка, засасывающая человеческие жизни.

Кстати, я глубоко убеждена, что имеется прямая связь между тем, как легко относятся наши граждане к смерти миллионов безвинных людей, и числом абортов, которые делают миллионы советских женщин.

Хочу отметить, что пациенты принесли мне эти сновидения в самом начале терапии или анализа, как бы давая мне своего рода ключи к пониманию мучительных аспектов мира их объектных отношений.

Напоследок приведу историю семьи пациентки Р. (рассказано коллегой, комментарий мой).

Дед Р. после революции был прокурором в губернском городе (можно представить себе, сколько крови на его руках). Позже он был арестован и попал в лагерь. Через некоторое время были посажены и члены его семьи. Доподлинно неизвестно, но из приводимых сведений возникает предположение, что у матери Р. был роман с офицером НКВД («Ночной портье»?), от этого «предательского» союза Р. и появилась на свет. Мать совершила предательство, присоединилась к палачам, но она же, возможно, и является жертвой в семье, где все слушаются авторитарного и властного деда. Профессия матери — акушер-гинеколог (!). В Советском Союзе это автоматически означало, что она сделала несчетное число абортов. Она же уговорила и Р. сделать несколько абортов.

Отягощенная подобной предысторией, кем приходит Р. на эту землю? Где ее место? Этого места у нее просто нет — у Р. и клаустрофобические, и агорофобические приступы паники: никакое место ей не подходит.

* * *

«Время — это ядро истории, а психоанализ (посредством переноса) — это история, воплощенная в настоящем и спроецированная на личность аналитика» (Г. Годсмит).

Все мы — «тоже пострадавшие». Не в том смысле, что все мы (или наши родители и деды) были непосредственными жертвами тоталитарного государства, а тем, что несем в себе эти тоталитарные объекты и попеременно отыгрываем обе их стороны. Это происходит обоюдно в трансферентных отношениях с нашими пациентами. Мы происходим из одной семьи и храним одни и те же скелеты в шкафах.

Одна из функций культуры — это переработка травмы. Этот процесс, казалось бы начавшийся в нашей стране в конце 80-х — начале 90-х годов, оборвался. Хочу еще раз не согласиться с тезисом, что мы еще только приступаем к работе над этой травмой. Нет, не приступаем! Сейчас в обществе явно преобладают защитные механизмы.

В поле религиозного сознания эти страшные годы породили сонм Новомучеников и Исповедников Российских. Никогда со времен первых христиан не было такого количества мучеников за веру Христову. Это прекрасные «хорошие объекты», многие из которых молились за своих мучителей, как Великомученица Княгиня Елизавета. С ними можно жить дальше, и чудовищное человеконенавистническое прошлое обретает смысл и очищение кровью праведников.

В поле нерелигиозного сознания лично я не вижу в нашей стране ничего, что может быть противопоставлено дурной бесконечности проекций-интроекций тоталитарных объектов.

Источник: Мемориал