Магия слова в эпоху застоя

В связи с годовщиной, тридцатилетием со дня смерти Брежнева (10 ноября 1982 года), вспомнил эпизод из истории «Вопросов философии». Некоторое (не очень большое) время до смерти Генерального секретаря я опубликовал в журнале полный текст Мих. Щербатова «О повреждении нравов в России» с предисловием Натана Эйдельмана. История публикации — это почти авантюрный роман. Было понятно, что текст с таким названием журнал не примет, во главе все же специалист по теории научного коммунизма — Вадим Сергеевич Семенов. Тогда мы договорились с Эйдельманом, что он придет, прочтет доклад на тему русской истории и архивных находок. Надо сказать, что Натан Яковлевич был человек чрезвычайно обаятельный и потрясающий рассказчик. Редакция и часть редколлегии не ожидали, что человек может так умно и одновременно увлекательно рассказывать о русской истории, архивных находках и т.п. После доклада-лекции Эйдельман сообщил, что обнаружил полную версию знаменитого текста Щербатова и готов передать его в журнал для публикации.

Поскольку привел Эйдельмана в журнал я, мне и было поручено вести публикацию. Надо было дать правильную психологическую установку главному редактору. И я сказал, что поскольку это такой фантастический материал, мы должны поставить его в ближайший, то есть девятый номер. «Зачем торопиться? — сказал Главный. — Я еще подумаю. В любом случае не раньше десятого номера». «Кранты твоему Щербатову, — сказали сослуживцы. — Он никогда это не напечатает». Но установка уже была сформулирована, и цель обозначена иная. «Нет, девятый», — сказал я. Главный вспылил: «А я говорю, десятый! И прошу мне не перечить!» Я нудно твердил о девятом, стараясь не переборщить. Конечно, Главный настоял на своем. В чем я и не сомневался. Моя задача была простая: чтобы текст был опубликован. И журнал опубликовал Щербатова в десятом номере.

Когда номер уже вышел, меня вдруг вызвал тогдашний ответственный секретарь журнала Л.И. Греков и сказал: «Вы как-то сумели обмануть редколлегию и напечатали этот опус. Имярек прочитал и сказал, что положит номер на стол Генеральному». Не подумав, я ляпнул: «Да не волнуйтесь. Еще неизвестно, что раньше на стол ляжет: номер или Генеральный». «Что?!» Далее всем понятная немая сцена. Генеральный это соревнование выиграл.

Но история эта разветвленная. Вторая ветвь такова.

Здесь речь пойдет о советской демагогии, переходящей в советскую мистику. После публикации текста Щербатова меня вызвал еще и главный редактор (прототип главного редактора из моего романа «Крокодил») и сказал: «Вот вы печатаете незнамо что, а меня на ковер вызвали и выговаривали, что в тексте Щербатова очевидные аллюзии на современную действительность». К демагогии мы были тогда приучены: это была палка как для нападения на нас, так и для нашей защиты. И я ответил: «Кому это могло прийти в голову — сравнивать действительность самодержавной России XVIII века с действительностью страны развитого социализм?» Главный задумался: «Вы мне хорошую мысль подсказали».

Чтобы понять до конца, что произошло дальше, прошу у читателей несколько минут внимания, чтобы историю поставить в контекст некоего историко-философского размышления. В 1909 году П.А. Флоренский сделал доклад «Общечеловеческие корни идеализма». Доклад был в том же году опубликован. Флоренский доказывал, что внутри любой религиозной доктрины, пока она влиятельна и действует на широкую публику, лежит магическая основа, когда слово наполняется невероятной духовной энергией. Он писал: «Слово кудесника само по себе есть новое творение, мощное, дробящее скалы, ввергающее смоковницу в море и двигающее горой, низводящее луну на землю, останавливающее облака, меняющее все человеческие отношения, все могущее. …Слово кудесника сильнее воды, тяжелее золота, выше горы, крепче железа и горючего камня алатыря. …Вещее заклятие — это судьба мира, рок мира. Да и что такое рок, как не приговор, как не изречение, как не слово, как не заклятие? …Слово кудесника вещно. Оно — сама вещь. Оно, поэтому, всегда есть имя. Магия действия есть магия слов; магия слов — магия имен» [1]. Именно в контексте этого рассуждения стоит прочесть текст Степуна из его «Мыслей о России» (1927 года): «Конечно, никакой пролетариат в России не властвует, но все же большевики властвуют его именем! А разве имя отделимо от нарекаемой им реальности? Разве оно не составляет одной из наиболее существенных частей ее?» [2] Вслушаемся: имя как существенная часть реальности, не отделимая от нее. Флоренский рассуждал вроде бы о корнях идеализма Платона, но, разумеется, замах был шире и позволял применить эту методологию и к историческим явлениям и событиям. Именно это и проделал Степун. Весь большевизм — это магия слов. Флоренский, по сути, взывает к дохристианской магической структуре сознания [3], он же говорит, что для русского народа христианство плотно соседствует с магизмом, более того, воспринимается как род магизма. Именно опора на этот магизм и была у большевиков. Уже самоназвание «большевики», получившееся случайно, было замечательно использовано в борьбе с оппонентами: большевики — это те, которых больше, у которых ума и власти больше. Это отметил как-то Андрей Синявский. Он также помянул о слове «советы», которые воспринимались как нечто привычно-общинное, помогательное и в этом смысле тоже эксплуатировались большевиками, хотя были органом диктатуры. Ленин опирался на лозунги, меняя их соответственно политическому моменту. А лозунги есть не что иное, как заклинание: «Да будет!» Да и все высказывания Ленина заклинательны. Вот знаменитая формула: «Учение Маркса всесильно, потому что верно». Логически высказывание бессодержательно, даже тавтологично. Но заклинательно — полно мощи. Для простолюдина такое высказывание вполне убедительно. Вроде есть внутри фразы объяснение посылки («потому что»), хотя это объяснение ничего не объясняет. Не объясняет, но совершает магическое действо: «Да будет!» Это магическое восприятие слова сохранялось на всем протяжении коммунистической власти. Хотя можно и повернуть его: «Учение Маркса верно, потому что всесильно!»

Историю продолжаю. Параллельно с щербатовским текстом шла статья Ивана Фролова «О жизни, смерти и бессмертии». Я был редактором и фроловской статьи. Редколлегия трусила пропустить ее, поскольку Генеральный секретарь дышал на ладан. В эти дни ему стало хуже, как знало наше начальство. Потом стало лучше, Фролов был человек влиятельный, статью пропустили. И только она вышла, как Генеральный умер. Главный редактор Семенов, когда играли траурную музыку, велел редакции встать и стоять минуту, сказав: «Чтобы стояли, как вся страна!» А дальше — советская мистика. Когда редакция отстояла положенное время, он вызвал меня в кабинет и как-то растерянно, но вместе с тем убежденно сказал: «Это вы с Фроловым виноваты». В том смысле, что мы виноваты в смерти генсека. Вот она, магия, о которой говорил Флоренский. Осуществилась вполне. Ведь ничто не говорится просто так. Но как надо было верить в силу слова!

Примечания

↑1. Флоренский П.А. Общечеловеческие корни идеализма // Философские науки. 1999. № 1. С. 111–112.

↑2. Степун Ф.А. Мысли о России. Очерк VIII (Национально-религиозные основы большевизма: пейзаж, крестьянство, философия, интеллигенция) // Степун Ф.А. Сочинения. М.: РОССПЭН, 2000. С. 315.

↑3. Неслучайно почти сразу это заметил Бердяев. Вообще, Бердяев считал, что Флоренский отрекся от тайны Христа, от христианского учения как пути к свободе личности: «Самое мучительное и неприятное в книге свящ. Флоренского (“Столп и утверждение истины”. — В.К.) — его нелюбовь к свободе, равнодушие к свободе, непонимание христианской свободы, свободы в Духе. Даже слово “свобода” почти нигде не употребляется. …Его религия — не религия свободы, ему чужд пафос свободы» (Бердяев Н.А. Стилизованное православие (о. Павел Флоренский) // Н.А. Бердяев о русской философии. Свердловск: Изд-во Урал. ун-та, 1991. С. 152).