Фонд мыслей, или Об искусстве поэзии

Страхи написаны рукой великой бури, и их разброс сразу подсказывает идею, что мир — разметавшиеся страницы самой древней рукописи, оставшиеся после расшифровки: не успели мы их начать читать вслух, как буйные ветры древнего хаоса подхватывают их, а воды времени топят. В этой рукописи страницы служили маршрутом терпения, но тем самым шло ко дну единственное спасение человека на море, единственное убежище его внутренней тишины. Спасение от гневной бури, способное остановить кровавую битву между объяснением и необъяснимым! Но битва не останавливается, а строки сияют вновь.

Значимо то, что ни в образцовом Ноевом Ковчеге, ни в тысячах позднейших подражаний не могли уместиться и сохраниться эти страницы — сны, замыслы, вера, любовь и искусство.

Напротив, вместо страниц, определяющих со всей искуснейшей тщательностью, как человек исчезнет (по частям или сразу?), Ной приводит в Ковчег целые стада: наше истребление не только допускается, оно плодится, размножается и живет вечно.

Понимаешь, о чем я говорю?!

Ты мне отвечаешь, что твой Ковчег полон и что моему спасению места не осталось? Но ты не закрываешь черный ход и не замечаешь, что только жутким псам жестокости воевать в ковчеге насмешки! Не думай, что, мол, «что было, то прошло». Грамматическое согласование другое. Оно — проворный Гермес языка, ангельский вестник соответствий, полубог начинания. Как только я сказала «Ковчег», сразу же вспомнила, как о чем-то забытом, — о моем удушье.

Напомню, что память — просто филологический псевдоним забвения.

Кстати, хочу почтить и лучшего товарища согласования — сравнение. Ты только послушай, сколько раз я употребила союз «как»: как Ковчег, как ложь, как Бог, как вчера, как вечно, как в сказке.

Считаю, что сравнение созидательно. Оно пишет бледностью красок, но передает первоначальный образ не как фотоаппарат — как истинный метод несовершенств уподоблений. Несовершенство воспроизведения лучше всего обозначит созидательность дара уподобления; но и само совершенство существует только как восклицание удивления: «Совершенно!» Нечто, несмотря на все свои несовершенства, восхищает нас, как если оно придет к совершенности.

Подлинные творцы не оценят сравнений. Они зовут их костылями бессильной фантазии, скороспелостью мастерства, а другие даже привычны клеветать, что  пристрастие это — кичливое и вырождающееся.

Ну и что? Что к тому, что вкус моих собеседников столь плоский? Я очень ценю союз «как»! Он помогает мне быть, как живой, как обман, как Бог, как вчера и как возвращение былого времени.

Занятнее всего, что следы сравнения мы не найдем нигде, разве что пятно на дверной ручке, все в слезах. Вот оно, настоящее название нашей речи: «Следы времени на ручке в слезах».

(…) Впечатляет, что долгое дыхание сна отдается на милость бездумному времени, которое только тогда беспредельно и нескончаемо, когда нас нет. А пока мы живы, оно готово мгновенно уложиться в одно слово «сегодня». Посему, если говорить в чувственных терминах, оно заставляет нас подойти, вытягиваться, вставать на цыпочки, отказываясь даже от показного благородства, и глядеть, зажила ли рана от вчерашнего быстрого бега времени. Да если б! Рана остается открытой, а время бежит, как умалишенный. Было такое время, теперь уж нет. Часы — что губка. Вот лучшее заглавие для списка сокращений, чтобы я не слишком разговорилась.

Время внутри нас скукоживается, давит гнетом одиночества. Может быть, это звучит странно: многие представляют одиночество дрожащей тенью на стене, жалкой крохой времени. Но это не так! Одиночество — не тени. Это тяжелейшее плотское желание. Его не вместить в детские колыбельки времени. (…)

В узком миге, времени краткости, какие бы жесткие меры ты ни предпринимал, как бы ни сжался, как бы ни упростил своего дыхания, времени не выиграешь. Разве что иди на крайнюю меру и отказывайся от желаний! Ведь любое желание требует себе массу места внутри времени. Над нами нависает его исполнение. А чуть желание выполнится — оно сжимается, будучи превращено в кадр, который легко помещается в кукольности наборов воспоминаний. Но это пустой кадр; а сама фотография станет храниться в темном чулане склепа.

Все эти мысли об измерении времени подтвердились замером моих собственных нужд, которые подобны нуждам любого в мире. Я сознаю, что в отведенное нам время можно вмещать только прощание, да и то прощание на скорую руку. Прощаться наспех или писать — это одно и то же. (…)

Обращаюсь к переменчивости природных явлений. Вот легкий ветерок подхватывает пыль, играя с ней, высоко поднял ее на ладонях, будто младенца, велит ему не плакать, расчесывает нежно пальцами — и разглаживает страницы, чтобы не путались, как волосы, все записи, дабы их не повредить. Но вот уже перерос он в бурю, срывая крышу с твоей душевной жизни.

Я смотрела, как растет эта малая морская буря, благородная стихия, эта белая пенная песня чистоты, сочиненная порывами ветра на его щербатом ткацком станке. Заслышав этот рев, наши детские дошкольные стишки наполняли свои ведерки первыми слабыми пометами песка, и видела я, как уже взмокает он страшными открытыми брызгами волн, готовыми нас поглотить, — будто и нет уже наших бумажных корабликов, что мы сооружаем в детстве.

Источник: Δημουλά Κ. Έρανος σκέψεων. Αθήνα: Ίκαρος, 2009.