Войны за историю: записки с поля боя

Создание глобальной истории не проистекает из глобализации само собой. Ни для глобализации (παγκοσμιοποίησις), ни для глобальной (всемирной, παγκόσμιος) историографии не характерно гладкое, последовательное и спокойное течение. Подобно тому как в процессе глобализации возникает сопротивление интеграции прежде самостоятельных рынков, коммуникационных сетей и культурных пространств, в процессе создания глобальной истории должно возникнуть культурное сопротивление со стороны памяти и исторического наследия. Самая частая причина такого сопротивления — сложные взаимоотношения нации и истории. Понятие «истории», как многие другие понятия и практики, за два последних века получило новое наполнение благодаря тому, что стало строительным материалом для возведения институтов национального государства. Более того, сложная взаимосвязь истории и нации сделала из истории интеллектуальную практику преобразования общества. Такая практика распространена по всему миру как часть процесса конструирования нации [1]. Однако параллельно расцвету национальной истории получали международное распространение исторические исследования и теории, проводились международные дискуссии и создавались всемирные сообщества. В результате возникла плотная сеть научных сообществ, проводящих конференции, организующих совместные проекты и издающих журналы. Информация о некоторых наиболее значимых поворотах в социальных и гуманитарных науках получила международное распространение по этим сетям [2].

С последней четверти XX века пути национальных и международных исторических исследований все больше расходятся, и это расхождение нарастает и по сей день. Хотя тут невозможны четкие различения, одни остаются верны суверенитету национальной истории, в то время как для других мировая история стоит на первом месте [3]. Культурный поворот, конструкционизм, критика национализма, возникновение исторического дискурса — вот основные вехи, через которые пролегает путь к глобализации исторических исследований. Но то, что сбывается во время международных встреч, никак не соотносится с тем, что происходит в каждой отдельной стране. Хотя такие встречи имеют большое значение для постоянно расширяющейся академической среды, они несравненно менее значимы для граждан отдельных стран. В публичной сфере каждой страны все еще господствует национальная история. Вследствие этого попытки разделить историю и нацию часто приводят к войнам за историю. Такие попытки предпринимаются не только потому, что налицо потребность сопоставления исторического сознания и глобального опыта, они также оказываются результатом, с одной стороны, неоконсервативного поворота, в результате которого национальную историю стали рассматривать как хранилище вечных ценностей; с другой стороны, возникновения специфических групп — носителей исторической памяти, которые противостоят властям, защищая содержание исторического сознания, и которые настаивают на том, чтобы их исторический опыт был включен в официальную версию истории.

Вслед за кризисом национального государства и появлением новых «авторов» истории, культурные баталии вокруг истории развернулись во многих странах начиная с 1990-х [4]. Основная идея нашей статьи в следующем: изучая опыт войн за историю, можно в лабораторных условиях исследовать, как история встраивается в массовый опыт. Я полагаю, что такой подход открывает новые перспективы изучения того, что такое история и культурные практики исторического исследования и каким образом эти понятия переосмысливаются и становятся социальными и культурными практиками в современном обществе. Не так давно в Греции имела место война за историю по поводу нового учебника истории для шестого класса. Настоящая статья основывается на моем опыте как наблюдателя и участника этой беспрецедентной интеллектуальной и идеологической войны, последовавшей за выходом книги и продолжавшейся почти год.

Сюжет

Это пособие входит в состав серии новых учебников, издающихся в связи с усовершенствованием школьной программы. Учебник охватывает период современной истории начиная с эпохи Возрождения. В Греции в начальной и средней школе для каждого класса используются единые учебники, выпускаемые государством. Авторы этих учебников обязаны следовать аналитическим рекомендациям к данному курсу, официально утвержденным для всех школ страны. Конституция Греции гласит, что образование должно развивать национальное самосознание и христианские чувства у учащихся. Неудивительно, что несмотря на название — «История Нового времени и современности» — книга по большей части посвящена истории Греции. Тем не менее, авторам удалось избежать отсылок к общеизвестным мифам, связанным с греческой национальной идеологией, использовать достаточно нейтральные языковые выражения для описания страданий или героической смерти греков и избежать враждебного тона, говоря о внешних врагах Греции.

Когда эта книга появилась в марте 2006 года, никто не ожидал последовавшего за этим беспрецедентного интеллектуального и идеологического противостояния, продлившегося более года. Авторов обвиняли в следующем: книга расшатывает основы греческой идентичности, рвет связи между нацией и православной церковью, отрицает проблемы в отношениях с Турцией, привносит политкорректность в образование и работает на императив глобализации — искоренить патриотизм и национальное самосознание, растворив его в некоем целом мировой культуры. По распространенному мнению греческих сторонников теории заговора, такие историки, стоящие на службе у США или Евросоюза, видят свою цель в деконструкции национальной истории и идентичности (обратите внимание на специфическое использование понятия «деконструкция», которое отождествляется с демонтажом и разрушением). Греческая Церковь тоже участвовала в дебатах; греческий архиепископ осудил авторов как отступников от Церкви. Книгу осудили в церквях на воскресном богослужении, и Священный Синод потребовал, чтобы учебник был отозван. Кипр, где также используются греческие учебники, не упустил возможности поучаствовать в этом противостоянии, и Министерство образования греческого Кипра тоже потребовало отзыва книги. Ультраправые группировки устроили сожжение книги перед парламентом Греции во время парада 25 марта 2007 года, в День независимости Греции. Министр образования Греции Мариетта Гиннакоу отказалась отозвать книгу, но обратилась в Афинскую Академию с просьбой произвести ее экспертизу. Академия, очень консервативный институт, состоящий из вышедших на пенсию профессоров, в своем ответе от 22 марта 2006 года привела 80 пунктов, нуждающихся в исправлении, и постановила, что книга не соответствует духу национального образования и не способствует сохранению национальной памяти. Доклад Академии был передан группе авторов во главе с профессором Марией Репоусси для внесения «исправлений». В то же время и Коммунистическая партия Греции потребовала изъятия книги на том основании, что она написана в духе европейской интеграции, прославляет свободный рынок и Евросоюз.

Жаркие дискуссии в новостных телешоу, огромное количество авторских колонок в прессе, множество блогов и форумов в Интернете — все это и сделалось полем боя, на котором велись сражения за переписывание истории Греции. Разногласия по поводу книги стали самой популярной темой для ежедневных разговоров простых людей и одним из наиболее острых вопросов во время предвыборных дебатов. Историки, которые выступали в защиту книги, организовали пресс-конференцию; пять университетских профессоров, представляющих редакционные коллегии пяти журналов, посвященных историческим и социальным наукам, объясняли журналистам, почему обвинения в адрес книги необоснованные и неоправданные [5]. Кроме того, они участвовали во многочисленных телевизионных дебатах и дискуссиях в печати.

История против глобализации

В центре обсуждения был вопрос о том, следует ли защищать идеологию национального государства и само национальное государство от глобализации и духа космополитизма. Идея о противостоянии глобализации и космополитизма, с одной стороны, и национального государства и истории, с другой, являлась общим знаменателем для всех противников учебника, как левых, так и правых. «История» и «глобализация» противопоставлены друг другу в матрице, в которой приверженность прошлому, историческая специфичность и национальная принадлежность противопоставляются соответственно приверженности настоящему, современности и космополитизму.

Концепция истории и памяти как морального долга, направленного против власти, приняла формы сопротивления новой космополитической истории и вернула к жизни старые идеи о памяти как о сопротивлении. «Память как сопротивление» — это стало общим местом, придав смысл культурным практикам, связанным с историей.

В Греции это смыслы послевоенного периода, когда на государственном уровне подавлялись воспоминания о [коммунистическом] сопротивлении немецкой оккупации. Слоган «Чтобы не забыть» был выбран в качестве национального символа памяти о турецком вторжении на Кипр в 1974 году, а девиз «Люди не забудут, что такое справедливость» использовала социалистическая партия, чтобы прийти к власти и лишить своих оппонентов законного статуса. Понимание памяти как сопротивления — центральная метафора политической жизни Греции. Связь между почитанием памяти и сопротивлением была заимствована и у интеллектуалов-диссидентов Восточной Европы, действия которых были направлены против советского правления после Пражской весны 1968 года. Широко известна первая фраза из книги Милана Кундеры «Книга смеха и забвения»: «Борьба человека против власти — это борьба памяти против забвения» [6]. Эта связь характерна также для мрачного романа Джорджа Оруэлла «1984», где борьба против тоталитаризма подразумевает сохранение памяти. Теоретический вклад в эту романтизацию роли истории внес Вальтер Беньямин, фрагмент его текста посвящен «истории в опасности»; и Мишель Фуко, который писал об антипамяти (counter-memory) и антиистории (counter-history) как сопротивлении господствующей идеологии [7].

Но почему глобализация противопоставляется истории и каким образом связаны эти два понятия? Глобализация осуществляется силами, стоящими выше уровня экономик отдельных стран и их сообществ. Интеллектуальное соответствие этой операции — высокий уровень абстракции, который находится в противоречии с частностями, происхождением и контекстом. Все это напоминает сеть автомагистралей и небоскребов, растянутую над тканью старого города. Создание таких конструкций, наложенных поверх уже существующих, приводит к тому, что образуется разрыв между старым и новым. Силы, объединяющие мир, такие как капитализм, наука и технологии, и являются такими структурами, наложенными поверх уже существующих, которые создают противопоставление будущего и прошлого, глобального и локального, абстрактного и конкретного, модернизации и истории. Этот антиисторический мир блестящих поверхностей контрастирует с обновленной старостью ностальгии, и именно в этом контексте история как средство убеждения в разнородности мира сопоставима с глобализацией [8].

Усиление чувства истории перед наступлением эпохи модерна произошло еще раньше, чем возникла концепция глобализации. Историю начали рассматривать как знамение утраты старого мира, который быстро исчезал в результате появления массового индустриального общества в XIX веке [9]. Согласно Светлане Бойм, «ностальгия — это бунт против современной идеи времени, времени истории и прогресса» [10]. Что же заставляет людей возвращаться к прошлому в контексте глобализации? Отсутствие будущности, невозможность помыслить идеальное будущее отличным от всепоглощающего и быстро растрачиваемого реального будущего. Как результат, ностальгия кажется единственно возможной защитой всего старого и знакомого от угрозы сил глобализации, находящихся вне какого-либо общественного контроля. С этой точки зрения глобализованный мир выглядит как царство амнезии [11]. И это беспокойство в какой-то мере оправдано. Футуристическая перспектива подразумевает, что эпохе сверхмодерности (supermodernity) свойственно презрительное отношение к истории, что естественно для самого утопического мышления [12].

История и национальная история

Вот три основные момента в новом учебнике, вызывающие критику: 1) описание четырех веков турецкого правления, которое до сих пор официально называется «турецкое иго» (с XIV по XIX век); 2) роль православной церкви в формировании национального самосознания и миф о тайных церковных школах (κρυφά σχολεία); 3) изгнание греческого населения из Малой Азии в 1922 году (в ходе Второй греко-турецкой войны греческая армия вторглась на территорию Османской империи в Малой Азии) [13]. Именно на этих трех китах держится национальная идеология Греции, основное содержание которой состоит в следующем: греческая нация ведет свою историю с античных времен; она сохранила единство до наших дней несмотря на иностранное господство; она сберегла как наследие эллинизма, так и христианское наследие. Авторов книги осуждали не только за «холодные» и бесчувственные описания страданий и достижений греческого народа, но и за двусмысленность в высказываниях на тему непрерывности греческой нации с античных времен до наших дней. Те, кто выдвинул эти обвинения, нашли обширную сочувствующую публику, так как эти обвинения хорошо согласуются с той версией истории, которая встроена в национальную идеологию. В итоге авторов книги обвинили в том, что они ставят под угрозу патриотизм, поэтому их противники получили массовую поддержку, хотя вначале против книги выступали только представители маргинальных групп.

Историки, участвовавшие в дискуссии, объясняли, почему большинство выдвинутых обвинений являются фиктивными и изобилуют неточностями, а некоторые основаны на ложной информации. Их основной аргумент состоял в том, что национальная идеология создала воображаемую реальность, которую следовало считать историей Греции и которая находится в остром противоречии с принятыми в научном сообществе представлениями об истории. Историческое научное сообщество образовалось в Греции в период после диктатуры, и одной из основных идей, принятой всеми его сторонниками, был отказ от «идеологического использования истории». Историки видели свою историографическую задачу в том, чтобы освободить историю от «идеологических мифов». Эта идея противопоставления «исторической реальности» и «идеологического видения» этой реальности, истории как научной дисциплины и истории как идеологии и лежит в основе общей позиции историков в дискуссиях по поводу этого учебника [14]. Теперь, спустя некоторое время, оглядываясь назад, нетрудно понять, что вопрос был не в том, чтобы правда одержала победу над ложью или научное знание — над идеологически обусловленными представлениями [15].

Тема дискуссий не имела никакого отношения к истории как таковой; речь шла об истории нации или, точнее, о биографии нации. Эти дискуссии не имели никакого отношения к проявлению незаинтересованного интеллектуального любопытства по отношению к «историческому прошлому»; они были выражением сильных чувств по отношению к «нашему» «практическому прошлому», в котором заинтересованы мы (ψφωβ). Идея различения двух типов прошлого принадлежит британскому философу истории Майклу Оукшоту и недавно была переработана Хайденом Уайтом [16]. Речь идет не о различных типах прошлого, а о разных подходах к прошлому, в результате чего возникают два типа прошлого. В результате национальная история становится «практическим прошлым», в то время как всемирная история — «историческим прошлым». Это происходит потому, что первая связана с опытом жизни в национальном государстве, в определенной языковой и образовательной среде; такой же вещи, как опыт жизни исключительно в глобальном мире, не существует (или пока еще не существует). «Практическое прошлое» определяется «сообществом опыта» (community of experience); термин был предложен Отто Бауэром для того, чтобы объяснить формирование нации [17]. Многие сообщества опыта, такие как религиозные сообщества или движение социалистов, вели ожесточенные споры по поводу своего «практического прошлого».

Представление об истории как «биографии» нации находится в связи, с одной стороны, с пониманием истории как «естественной и моральной биологии нации», которое предложил греческий историк романтического толка Спиридон Замбелиос; с другой стороны, с пониманием истории как генеалогии, которое характерно для «национального» историка Константина Папарригопулоса, создавшего историю греческого народа от античности до наших дней. Оба они создали свои труды в период, последовавший за обретением Грецией независимости, когда было положено начало национальной историографии, подгоняемой под запросы новорожденного государства [18]. Это концептуальное преобразование истории в национальную биографию позволяло очень эмоционально описывать страдания, которые пережила нация, и успехи, которых она достигла. Биографический подход позволяет воспринимать нацию то как жертву, то как героя, вызывающего то сострадание, то гордость. В этом случае у истории имеется ярко выраженный эмоциональный аспект, она становится «национальной памятью и наследием», чем-то, что стоит сохранять. «Невозможно представить себе, чтобы наши дети изучали другую историю, отличную от той, которую изучали мы и наши отцы», — заявляли политики в ходе недавней дискуссии. В конце концов, к книге отнеслись с большим неодобрением, так как она искажает и разрушает национальную память. История — это не сфера познания, а создание некоего жизненного опыта. Но чей же это опыт? Нация как конструкт, созданный при помощи эмоций и знаний, предъявляет свои права на то, чтобы определять историю как описание собственного жизненного опыта, и на то, чтобы наслаждаться интимностью своего собственного прошлого. История отождествлена с идентичностью, и у нее нет другого предназначения в обществе, кроме формирования идентичности. История как национальная биография становится источником постоянного удовлетворения. Даже печальные моменты страданий прошлого сулят наслаждение. Празднуя национальные праздники и соблюдая традиции, люди получают удовольствие от истории [19].

Исторический перформанс

Громадный интерес средств массовой информации и широкой общественности к обсуждению книги по истории — следствие озабоченности вопросами идентичности. Эта озабоченность не раз за последние пятнадцать лет являлась причиной раскола в греческом обществе, будь то вопрос о названии Македонии или вопрос о том, должна ли религиозная принадлежность граждан указываться в удостоверении личности, что вызвало жесточайший конфликт между правительством и Церковью в 2001 году. Увлеченность вопросами идентичности также является причиной увеличения тиражей исторических приложений к журналам, книг и брошюр по истории.

Участвуя в общественной дискуссии, те историки, которые поддерживали эту книгу, рассуждали в терминах исторической науки, говорили о познании и истине; их противники рассуждали в терминах идентичности, говорили об эмоциях и чувстве гордости. Таким образом, в споре сошлись два несоизмеримых дискурса. Поскольку дискуссии велись в пространстве средств массовой информации, это столкновение приняло форму перформанса. Зрительские рейтинги теле- и радиопрограмм, посвященных спорам об истории, достигли верхних позиций, обогнав программы о наиболее острых политических проблемах того периода. Публично анафематствовать этот учебник стало ритуальным жестом для звезд, служителей Церкви и политиков. Если рассматривать национализм как перформанс, то становится понятным, почему споры об истории и нации оказались в большей мере зрелищным действом, нежели аргументированной дискуссией [20]. В итоге от историков, участвовавших в дискуссии, ожидали, что они будут соответствовать ожиданиям зрительской аудитории, то есть поведут себя как люди, которые используют документы для того, чтобы установить истину. В соответствии с этим представлением, историкам следует «разыгрывать» историю, так как, следуя семиотике телевидения, историк не занимается интерпретацией документов, а является этаким говорящим документом из плоти и крови. Здесь мы опять имеем дело с традиционным, глубоко укорененным и широко распространенным представлением о том, что такое история и какой должна быть ее методология. Согласно представлениям большинства людей, такие понятия, как «история» и «прошлое», в основном совпадают и множественность интерпретаций невозможна. Роль историка — в том, чтобы открыть истину при помощи документов, сохранить ее и быть объективным, невзирая на политические противостояния прошлого и настоящего. Эта объективность не распространяется на все, что связано со сферой национального. За редким исключением, историческая и национальная истина совпадают. С этой точки зрения, хотя обсуждается скорее идентичность, чем история, язык, который при этом используется, должен быть легитимирован при помощи понятия научности.

Кто имеет право говорить об истории?

Требование научности не означает, что история должна быть предоставлена в распоряжение историков; скорее, это означает обратное. В процессе обсуждения возник вопрос: «Кому принадлежит история?» [21]. Тот же вопрос был центральным в ходе конфронтации 1992–1993 годов по поводу названия Македонии. Предъявление противной стороной прав на это название греки посчитали «присвоением нашей истории», и Республику Македонию обвинили в исторической фальсификации. «Не дадим им украсть нашу историю» — таков был самый популярный слоган того времени [22]. Такое же отношение обнаружилось в ходе обсуждения книги, одно из требований гласило: «Не дадим им подделать нашу историю». Но если в предыдущем случае греческая история принадлежала Греции, то кому из участников противостояния внутри нации принадлежит история? Кому вообще принадлежит история? Этот вопрос был переформулирован следующим образом: «Кто имеет право говорить об истории?» Историки заявили, что это их право, так как они лучше других вооружены знаниями по противоречивым вопросам. Это мнение, признанное элитарным, было оспорено их оппонентами: право на историю принадлежит всему народу и каждому гражданину, в том числе и Церкви. В соответствии с этим, истории необходимо тело, материальное тело, которое может кому-то принадлежать, которое можно будет защищать от неправомерного захвата и отчуждения. Тело истории должно остаться нетронутым. История, материализованная в виде тела, становится общественной собственностью. Защита этого общественного блага становится задачей патриотов и демократов. Дискуссии по вопросу «Кто имеет право говорить об истории?» — часть этой войны за историю. Были также и требования некоторых групп включить их частную историю в этот учебник. Понтийские греки были самой многочисленной из них, но и многие региональные власти и ассоциации ветеранов просили, чтобы их история была включена в учебник.

Просьбы отдельных групп включить их историю в историю «национальную» особенно интересны. История больше не воспринимается как сфера деятельности элиты или государства, как это было раньше [23]. Расширение сферы истории не означает обращения к социальной истории простых людей или к неконвенциональной истории групп, подвергшихся эксклюзии, — это свидетельство обособления исторического дискурса. Отдельные истории, которые стремятся войти в национальную историю, тоже сделаны по региональной модели «жертвы и героя». Просьбы малых групп репрезентировать их в национальном историческом дискурсе приводят к развитию национального воображаемого в направлении детализации идентичностей. На публичном обсуждении книги по истории я встретил человека, который жаловался, что ему не удалось добиться упоминания его родной деревни Дистомо, мужское население которой было целиком уничтожено нацистами во время Второй мировой войны [24]. Он был твердо убежден, что этот эпизод следует включить, несмотря на тот очевидный факт, что книга, рассказывающая о пяти веках мировой истории, не может включать в себя все события такого масштаба. Он просто не мог представить себе истории, которая бы не упоминала о событии, лежащем в основе его собственной идентичности. Таким образом, вопрос «Кто имеет право говорить об истории?» показывает, какую роль играет личный опыт в том, что касается прошлого, и каким образом история понимается как коллективное и личное конструирование идентичности. Но о чьем опыте идет речь?

Стремление сохранять и чтить память оказалось одной из самых мощных тенденций в культуре современных сообществ, где слово «память» практически заменило слово «история». Оно проникло и в исторические исследования, принявшие форму расширенных исследований памяти. Травмы XX века — вот первая причина распространения празднований в честь памяти о чем-либо, но далеко не все, кто требует сохранения в памяти неких событий, сами имели отношение к этим событиям. Элько Руния утверждает, что стремление сохранять память о чем-либо проистекает не от избытка событий, достойных сохранения в памяти, а от их недостатка: «Стремление сохранять и чтить память при “недостатке воспоминаний” — это проявление онтологической тоски по родине и желания войти в контакт с непостижимостью истории» [25]. Проявление «онтологической тоски по родине» вполне соответствует предназначению истории быть обиталищем ностальгии; вот почему историю противопоставляют модернизации и будущим предпосылкам глобализации. Но споры вокруг школьного учебника, этого формального и издаваемого на средства бюджета нарратива, также свидетельствуют о том, насколько сильно стремление к институционализации памяти в массовом неиерархическом обществе. Поводом для войн за историю служит не только память, но и институционализация памяти. По этой причине механизмы признания геноцида, законодательная деятельность, направленная на борьбу с нигилизмом (negationism), и прошения о прощении приобрели такое значение в современном обществе. По этой же причине полемика вокруг истории затрагивает школьные учебники, музеи и памятники.

Симптоматология

В то же самое время возросшая значимость памяти и идентичности привела к переосмыслению истории, предназначенной для массовой аудитории. Воспоминания служат строительным материалом для конструирования идентичностей и наделяют идентичности силой эмоций. История превращается в цепь вырванных из контекста проявлений насилия и страданий. В публичных обсуждениях история превращается в симптоматологический дискурс (discourse on symptomatology).

Основное содержание выступлений, направленных против этой книги, состоит не в том, что неверной является предлагаемая в книге версия всей греческой истории, а в том, что неверны интерпретации событий, связанных со страданиями и трагедиями. Наиболее известное из таких событий произошло в августе 1922 года в Смирне, когда все греческое население Анатолии столпилось в порту после краха греческой армии. В то время как люди пытались сесть на корабли, на окраинах города начался пожар и вооруженные банды нападали на беженцев. Эта сцена была запечатлена на фотопленке, и фотографии города, охваченного пламенем, стали символом этого события, известного как «Резня в Смирне» [26]. Фотографии рассказывают о мучениях, пережитых беженцами в тот день, и о тех страданиях и бедности, которые обрушились на них в Греции, куда они направлялись. Впоследствии это стало символом судьбы греческой нации. События, кратко обозначаемые как «1922», стали поистине «местом памяти» (lieu du mémoire) для Греции XX века [27]. Описывая это событие, авторы книги использовали нейтральные выражения, такие как «скопление людей в порту» (συνωστισμός). В последующих дебатах слово συνωστισμός использовалось как символ смягчения драматических аспектов истории и создания легких нарративов с целью сделать национальное сознание более гибким и уступчивым. Это слово стало главной мишенью оппонентов книги, благодаря чему удалось объединить и настроить против книги большинство потомков беженцев 1922 года. Авторов обязали заменить это слово на «эвакуацию под действием драматических обстоятельств» (evacuation under dramatic conditions), премьер-министр посетил музей беженцев (небольшой музей в пригороде Афин) и отдал дань уважения их памяти. Также власти приняли решение, что в школе, параллельно с обсуждаемым учебником, будут изучать роман Дидо Сотириу «Прощай, Анатолия» (оригинальное название «Ματωμένα Χώματα», буквально «Залитая кровью земля»), который является литературным выражением памяти о событиях 1922 года, чтобы восполнить дефицит эмоций и успокоить критиков учебника [28]. Однако ничто не могло умиротворить оппонентов, потому что это великое событие, центральное «место памяти», вокруг которого строится греческое историческое знание, было превращено в исторический симптом внутренней боли. А как симптом может быть описан без упоминания смерти, крови и зверств?

Понятие симптома относится к медицинской традиции, восходящей к Гиппократу, где оно является синонимом знака, признака, по которому диагностируют болезнь. Исследуя патологии своего полиса, Фукидид использовал этот метод расшифровки знаков в «Истории Пелопонесской войны» [29]. Однако современные взаимоотношения между симптомами и историей начинаются с использования психоанализа, с того момента, когда человечество столкнулось с величайшими историческими травмами XX века, в частности с холокостом. Ключевой аргумент состоит в следующем: изучение травматических событий как симптомов современного общества может привести к более глубокому пониманию патологий этого общества, чем при изучении их обычным историческим методом. Однако произошло нечто прямо противоположное: переход от традиционной истории к исследованию симптомов привел к возникновению серии нарративов о не связанных между собой и вырванных из контекста исторических травмах. Из-за такой симптоматологии вся ясность объяснения была утрачена, ее сочли нерелевантной и несущественной. Те процессы, которые имели место в сфере социальных исследований, затронули и сферу исторических исследований. Великие события, которые структурировали общепринятое восприятие истории, заменили трагические события, и история превратилась в описание не связанных между собой симптомов.

Исторические интернет-практики

Появление Интернета и размещение исторических источников в Сети в значительной мере способствовало развитию стремления к сохранению памяти, потребности в признании страданий и прощении преступников. Благодаря Интернету у всех появилась возможность писать об истории, собирать исторические данные, объединять людей вокруг определенной исторической темы и создавать чью-либо персональную историю — историю семьи или сообщества. Недавняя война за историю в Греции началась именно в Интернете; здесь люди начали выступать против этой книги, здесь собрано все, что было сказано или написано о ней [30]. Такое использование Интернета при обсуждении истории следует изучать с точки зрения изменений исторических практик: если интернет-источники предоставляют больше исторической информации, чем книги, это означает, что неакадемическая история оказывает большее влияние на формирование исторического сознания, чем академическая история. С возникновением массового производства исторических образов каждый может воспользоваться возможностью создать и распространить свой собственный, а также создавать свои личные каналы распространения информации и задавать темы для обсуждения, при помощи которых создаются интернет-сообщества. Университеты и институты, занимающиеся историей, не обладают никакой властью над массовым производством этих образов. Интернет-сообщества создают свои собственные исторические миры, со своей системой норм, своими способами установления связей и методами интерпретации прошлого. Теперь прошлое обладает новым интернет-лицом, многократно отраженным во всевозможных кривых зеркалах [31]. Например, каждый может добавить информацию в Википедию, которая сейчас является одним из наиболее популярных сайтов в мире. Когда я разговаривал о полемике, развернувшейся вокруг учебника в Интернете, с другом-историком из Ирландии, он рассказал мне, что заметил такую особенность: маргинальные и даже просто предвзятые мнения об истории Ирландии широко распространены в настоящий момент, хотя это и не соответствует их реальному признанию в академическом сообществе. Появившись однажды в Википедии, эти идеи становятся все популярнее благодаря многократному воспроизведению на других сайтах и, конечно, тому, что о них читают [32].

Если книга по истории выложена в Интернет и ее содержание перекочевывает с сайта на сайт, в конце концов, это приведет к невообразимым искажениям. Эти искажения, усиливающиеся из-за повторений от сайта к сайту и от блога к блогу, приводят к тому, что в тексте возникают новые факты, которые не имеют никакого отношения к реальному учебнику, но которые, в свою очередь, наполняют виртуальное и невиртуальное историческое пространство новой реальностью. Пространство истории, становясь виртуальным, больше не является местом взаимодействия институциональной истории и общественной памяти; оно не просто пассивно воспринимает представления о прошлом, выработанные академической средой или государственной элитой и представителями «высокой культуры». Напротив, оно активно участвует в определении того, каким образом будут создаваться исторические концепции. Выход истории в пространство «популярной интернет-культуры» привел к изменениям исторических практик [33]. В результате этого ретроспективного воздействия на историческую дисциплину дискурсивные практики историков также претерпели изменения.

Историки и публика

Столь массовое участие людей в этом конфликте повлекло за собой и другие последствия. Историки лишились привычной позиции, когда они разговаривают с другими историками или представителями академической среды (студентами, коллегами) и находятся под эгидой академической культуры и институтов. Напротив, они вынуждены были столкнуться с враждебной публикой; более того, с публикой, которая оспаривает права историков на прошлое. Публика утверждает, что тоже обладает способностью говорить об истории и создавать свою версию истории. В эпоху расцвета историцизма аудитория историков ограничивалась образованными людьми и главным предметом обсуждения была политическая история. Сейчас тех, кто интересуется историей, стало значительно больше, и это не только читатели книг по истории, но и те, кто смотрит исторические фильмы и телепередачи, а также пользователи Интернета. Вопросы, которыми занимаются историки, больше не соответствуют интересам этой новой разношерстной аудитории. Возникновение истории культуры, социальной и гендерной истории (social, cultural and gender history), так же как концепция деконструкции и лингвистический поворот, увеличили разрыв между массовой национальной историей и историей академической. Историческое сознание по-прежнему конструируется вокруг некоего великого события и представляет прошлое в виде грандиозного национального нарратива. Поворот исторических исследований в сторону социальной, гендерной истории, истории культуры и истории повседневности еще не оказал никакого воздействия на массовую аудиторию и не соответствует ее ожиданиям. В какой-то степени войны за историю стали результатом того, что новая история попыталась проникнуть в сферу публичного, а именно в сферу образования. Расхождения между исторической наукой и публичной историей приемлемы только в том случае, если эти два лагеря существуют обособленно.

Какой опыт приобрели историки, которые участвовали в «исторических баталиях»? Я уже говорил ранее о несоизмеримости дискурсов и о том, что средства массовой информации пытались вынудить историков выполнять свое традиционное позитивистское предназначение. Это следствие того, что структура публичного пространства все еще основывается на эссенциалистской истории. Для историков стремление изменить представления об истории и о самих себе было бы логичным, если бы они могли определять условия ведения дискуссии, а у них такой возможности не было. Имея склонность к эссенциализму, они могли либо отказаться от участия в дискуссии, либо приспособиться к требуемой роли и прибегнуть к «стратегическому эссенциализму». Это термин, введенный Гаятри Спивак, относится к «стратегическому использованию позитивистского эссенциализма в совершенно очевидных политических интересах» [34]. Стратегический эссенциализм в данном случае подразумевает следующую тактику: взгляды противной стороны объявляются фальсификацией истории, мифами без фактологической основы или придуманными событиями, что обосновывается при помощи документов, подлинность которых не вызывает сомнений. Баталии по поводу книги велись на основе истории фактов даже теми историками, которые критически относятся к историческому позитивизму. Но споры велись о смыслах, а не о фактах! У дискуссии было два уровня, на одном из которых факты были наблюдаемым проявлением смыслов, а на другом — обсуждение фактов было проявлением споров о смыслах. Это дало историкам возможность эффективно вести полемику на уровне фактов, но абсолютно лишило их возможности вести полемику на уровне смыслов: потому что смыслы всегда связаны с эмоциональной сферой и формированием идентичности. В то время как их оппоненты могли апеллировать в своих рассуждениях, основанных на определенных нарративах, к идентичности, нации и истории, историки не могли себе этого позволить. Рассуждая об истории как о науке, они могли указать на связь между точной исторической наукой и открытым обществом, но они не могли предложить убедительную альтернативную версию истории нации, такую, которая бы могла привлечь внимание массовой аудитории. Не смогли они также предложить такую альтернативную историю нации, которая была бы связана с альтернативной концепцией идентичности, обладающей эмоциональным измерением. Историкам не удалось преодолеть разрыв между ними и обществом. Для того чтобы убедить публику в истинности своих слов, им нужно было убедить ее в ценности и эффективности их теорий и метода. Однако обсуждение теории истории не стало вопросом, интересным широкой общественности, и даже сами историки вряд ли считают, что можно сделать теорию достоянием публичного обсуждения.

Постскриптум

Учебник был отозван правительством сразу же после выборов 16 сентября 2007 года, когда министр образования, которая поддерживала книгу, не была переизбрана, и впервые ультраправая партия ЛАОС («Народный православный призыв») прошла в парламент и сделала своим девизом требование запрета этого учебника. Война за историю была проиграна. Но в результате была обозначена проблема понимания того, каким образом история как культурная практика встроена в ткань нашего общества и почему она стала центральной ареной современных социальных и культурных конфликтов. Конечно, каждый случай имеет свои особенности, но частота и интенсивность, с которой ведутся войны за историю по всему миру, показывают, что здесь есть что исследовать. Предыдущие теории общественного использования истории и злоупотребления ею ставили академическую историю, являющуюся изучением прошлого, в привилегированное положение и рассматривали общественное использование истории как одну из форм выражений исторического знания. В войнах за историю яблоком раздора является использование прошлого в качестве конститутивного элемента современной личности и той культуры, в которой мы живем. Войны за историю ведутся не в когнитивном, а в культурном поле.

Примечания

1. S. Berger, M. Donovan and K. Passmore (eds). Writing National Histories. Western Europe since 1800. L.: Routledge, 1999.

2. Erdmann K.D. Toward a Global Community of Historians. The International Congresses and the International Committee of Historical Sciences 1898–2000. N.Y.: Berghahn Books, 2005; Q.E. Wang and G. Iggers (eds). Turning Points in Historiography. A Cross Cultural Perspective. Rochester: University of Rochester Press, 2002.

3. Novick P. That Noble Dream. The “Objectivity Question” and the American Historical Profession. Cambridge: Cambridge University Press, 1988. P. 573.

4. E. Linenthal and T. Engelhardt (eds). History Wars: The Enola Gay and Other Battles for the American Past. N.Y.: Metropolitan, 1996; Macintyre S. and Clark A. The History Wars. Victoria: Melbourne University Press, 2003; Bickerton C. France’s History Wars // Le Monde Diplomatique. February 2006; Yoshida T. The Making of the “Rape of Nanking”: History and Memory in Japan, China, and the United States. Oxford: Oxford University Press, 2006; Procacci G. La Memoria Controversa. Revisionismi, Nazionalismi e fondametalismi nei manuali di Storia. Cagliari, AMD, Edizioni, 2003.

5. В пресс-конференции 5 марта 2007 года принимали участие представители журналов Historein, Historika, Mnemon, Sygxrona Themata и Epitheorisi Politikis Epistimis (см. http://www.in.gr/news/article.asp?lngEntityID=784709&lngDtrID=244).

6. Esbenshade R.S. Remembering to Forget: Memory, History, National Identity in Postwar East-Central Europe // Representations. No. 49. Special Issue: Identifying Histories: Eastern Europe before and after 1989 (Winter 1995). P. 72–96.

7. Benjamin W. Illuminations: Essays and Reflections. N.Y.: Fontana Press, 1992; Foucault M. Language, Counter-memory, Practices: Selected Essays and Interviews. Ithaca NY: Cornell University Press, 1977; Misztal B. Theories of Social Remembering. Maidenhead: Open University Press, 2003. P. 61–67.

8. Dirlik A. Is there History after Eurocentrism? Globalism, Postcolonialism, and the Disavowal of History // Cultural Critique. No. 42. 1999. P. 1–34.

9. Rusen J. Historical Thinking as Trauerarbeit: Burkhardt’s Answer to a Question of our Time // A. Cesana, L. Gossman (eds). Encounters with Jacob Burckhard. Basel: Schwabe, 2004. P. 337–355.

10. Boym S. The Future of Nostalgia. N.Y.: Basic Books, 2001. P. XV.

11. Huyssen A. Twilights Memories: Marking Time in a Culture of Amnesia. N.Y.: Routledge, 1995. P. 85–101.

12. Liakos A. Utopian and Historical Thinking: Interplays and Transferences // Historein. 2007. No. 7. P. 20–57.

13. Smith M.L. Ionian Vision. Greece in Asia Minor 1919–1922. L.: Hurst, 1988.

14. Основная работа по этой теории — книга Филиппа Илиоу (Iliou F. I Ideologiki xrisi tis istorias. Athens, 1976). См.: Liakos A. Modern Greek Historiography (1974–2000). The Era of Tradition from Dictatorship to Democracy // U. Brunbauer (ed.). (Re)Writing History. Historiography in Southeast Europe after Socialism. Münster: LIT Verlag, 2004. P. 351–378.

15. Exertzoglou H. Some Thoughts on the Controversy over the History Textbook // Sygxrona Themata. No. 97. 2007. P. 8–11.

16. Oakeshott M. What Is History? And Other Essays / Ed. and with introduction by L.D. O’Sullivan. Thorverton: Imprint Academic, 2004; White H. The Public Relevance of Historical Studies: A Reply to Dirk Moses // History and Theory. No. 44. 2005. P. 333–338.

17. Ananiadis G. Rationalism and Historicism in Austromarxism. PhD Thesis. University of Essex, 1995. P. 148–222.

18. Liakos A. The Construction of National Time. The Making of the Modern Greek Historical Imagination // Revel J. and Levi G. Political Uses of the Past. Special Issue of Mediterranean Historical Review. No. 16, 1. 2001. P. 27–42.

19. Stavrakakis Y., Chrysoloras N. (I Can’t Get No) Enjoyment: Lacanian Theory and the Analysis of Nationalism // Psychoanalysis, Culture and Society. 2006. No. 11. P. 144–163.

20. Kitroeff A. Wrestling with the Ancients: Modern Greek Identity and the Olympics. N.Y.: Greekworks, 2004; Guss D. The Festive State: Race, Ethnicity and Nationalism as Cultural Performance. Berkley: University of California Press, 2001; Askew K. Performing the Nation. Swahili Music and Cultural Politics in Tanzania. University of Chicago Press, 2002; Sieg K. Ethnic Drag: Performing Race, Nation, Sexuality in West Germany. Ann Arbor: University of Michigan Press, 2002.

21. См. Также: Foner E. Who Owns History? Rethinking the Past in a Changing World. N.Y.: Hill and Wang, 2002.

22. Skoulariki A. ‘Au nom de la nation’. Le discours public en Grèce sur la question macédonienne et le rôle des médias (1991–1995). Université Pantheon-Paris II, 2002.

23. Nora P. Reasons for the Current Upsurge in Memory // http://www.eurozine.com/articles/2002-04-19-nora-en.html.

24. Mazower M. Inside Hitler’s Greece. New Haven — London, 1993. P. 212–215.

25. Runia E. Burying the Dead, Creating the Past // History and Theory. No. 46. 2007. P. 313–325 (здесь p. 323).

26. В 1982 году эти документы были использованы в фильме «1922» режиссера Никоса Коундоуроса , который принимал активное участие в телевизионных дискуссиях против этого учебника.

27. Hirschon R. Heirs of the Greek Catastrophe. The Social Life of Asia Minor Refugees in Piraeus. Oxford: Clarendon Press, 1989. Подборку устных свидетельств беженцев см.: Exodos, Athens, Centre for Asia Minor Studies, vol. A+B, 1980–1982.

28. Эта книга, впервые опубликованная в Афинах в 1964 году, стала классикой и была переведена на английский язык Фредом А. Ридом под названием «Прощай, Анатолия» (Athens: Kedros, 1977).

29. Ginzburg C. Aristotele, la storia, la prova // Quaderni Storici. No. 85. 1994. P. 5–17.

30. http://www.antibaro.gr

31. Poster M. History in the Digital Domain // Historein. 2003. No. 4. P. 17–32.

32. Rosenzweig R. Can History be Open Source? Wikipedia and the Future of the Past // The Journal of American History. No. 93, 1. 2006. P. 117–146.

33. Silver D. Looking Backwards, Looking Forward: Cyberculture Studies 1990–2000 // D. Gauntlett (ed.). Webstudies: Rewiring Media Studies for the Digital Age. Oxford University Press, 2000. P. 19–30. (http://www.newmediastudies.com/index.htm)

34. Spivak G. Outside in the Teaching Machine. L.: Routledge, 1993. P. 3.

Источник: culturahistorica.es