Новая жизнь: воспоминания о Г.С. Померанце

От публикатора: «Я также посылаю Вам отрывок из папиных воспоминаний о том дружеском круге, в центре которого был Григорий Соломонович. Это был счастливейший период нашей истории, еще полный надежд, период созревания идей и чувств, воспитавших нас всех».

Под Новый, 1961 год мы с Мариной стали мужем и женой. Мы еще не венчались, но пред Всевышним дали обещание быть верными и преданными друг другу. Начало нашей новой жизни самым тесным образом связано с селом Богородским, московской окраиной, и маленькой комнаткой, выходящей в сад, где жила бабушка Марины. С той поры почти каждый прожитый день был прочувствован и осмыслен вдвоем. Я женился на Марине достаточно взрослым человеком, когда уже начинал сомневаться, что моя личная жизнь может наладиться. А случилось так, что с трудностями и часто не без боли я вошел в чудесную жизнь вдвоем, и все, что происходило после, переживалось вместе и делилось пополам.

Наша жизнь с Мариной началась с трудностей: у нас не было жилья. Но все как-то удивительно обошлось и выправилось, будто бы и вправду нам помогали свыше. Наш первый мальчик, Гришенька, родился к концу второго года нашей женитьбы, когда мы готовились переехать в собственную кооперативную квартиру, которая обошлась нам недешево. Но и деньги в конечном счете нашлись, и в первый раз в жизни мы могли укрыться в своих стенах. Окончив университет, Марина получила в нем прекрасную работу — преподавателя вьетнамского языка. И мне несколько раз повезло с хорошо оплачиваемой работой, когда я был приглашен переводчиком к приезжавшим в Советский Союз буддийским монахам. В двух издательствах пошел мой перевод «Тирукурала», и еще до рождения нашего первенца я успел, наконец, защитить кандидатскую диссертацию по морфологии классического тамильского языка. Конечно, жизнь была довольно напряженной. Приходилось много работать и ездить по стране, но это были поистине удивительные годы нашей жизни. Я впервые узнал, что значит счастливая супружеская жизнь. Мы были заняты полноценной научной и творческой работой. Нас окружали очень хорошие люди, которые любили нас, и мы отвечали им тем же. К тому же в это время в стране происходили важные перемены, которым мы придавали большое значение.

Работая с буддийскими монахами из Непала, Шри Ланки и Бирмы, я разъезжал по всей стране, переводил их речи, посещал храмы-дацаны на границе с Монголией и Китаем. Я знакомился с жизнью страны, побывал на Украине и в Прибалтике, в Средней Азии и Закавказье. В душе своей я никогда не переставал быть христианином, но порой находил, что высокие истины можно было обнаружить не только в православии и протестантизме, но и в буддизме. Основатель этого учения Будда Шакьямуни всегда оставался для меня одним из наиболее благородных патриархов человеческого рода. С буддийскими монахами у меня установились трогательные и искренние отношения. Вопреки моим опасениям, мне не приходилось кривить душой. Эти люди с чистым сердцем полюбили меня и Марину и трогательно благословили нашу женитьбу. Конечно, я понимал, что те же самые органы, которые за год-два до этого серьезно интересовались моим образом мыслей, внимательно присматривали за тем, как я выполнял «ответственную работу». Будучи беспартийным и, казалось бы, незащищенным, я должен был чувствовать себя и очень уязвимым; но, выступая в качестве переводчика перед тысячными толпами, я испытывал почти вдохновение, переводя слова печной мудрости, и мне часто казалось, будто я находился под надежным зонтом или даже щитом. Один из сотрудников Улан-Удинского научного центра, член партии и в то же время, как мне казалось, тайный поклонник буддизма, сказал мне после одного из выступлений: «Если бы я вел себя так, как вы, то я бы уже пропал!» Удивительно, что мое христианское миросозерцание укрепилось благодаря общению с монахами-буддистами.

Это было поистине неповторимое по внутренней насыщенности время. Время надежд, когда в печати появлялись произведения в прозе и стихах, о которых наконец можно было говорить открыто. Время упорной борьбы против сталинистов, засевших в науке, литературе и искусстве. Время, когда внутри общества выкристаллизовывались разные слои и группы, когда «порядочные» люди старались отдалиться от «непорядочных». В этот период сам Хрущев возглавлял невиданную по своему размаху и напряжению борьбу против наследников Сталина, но и против него самого сплачивались его же прихлебатели и подхалимы, которые публично провозглашали ему здравицы и курили фимиам.

Именно тогда мы с Мариной вошли в круг поистине замечательных людей, оказавших, на мой взгляд, значительное воздействие на общественную мысль страны. Почти все они, во всяком случае мужчины, отведали прелесть сталинских лагерей и тюрем. Эти люди жили духовными ценностями, были преданы литературе и науке и занимались ими профессионально. Их трудно было чем-нибудь напугать. Стреляные воробьи, они пронесли доброту и любовь к жизни через годы испытаний и отверженности.

Центром нашего круга был, несомненно, Леонид Ефимович Пинский. Его называли «мэтром». Широко известный литературовед, специалист по культуре Возрождения, несравненный лектор и любимец бесчисленных своих учеников, Пинский жил высокими идеалами. Несколько лет лагеря его не изменили; своему прежнему приятелю Эльсбергу, посадившему его, он был даже благодарен за жизненный урок и делал все от него зависящее, чтобы продвинуть общество вперед хотя бы на йоту, на пядь, на локоток. Снисходительно относясь к тем, кто носил «хлебную книжку» в кармане, он оставался верен идеям социализма и, насколько я понимаю, скептически относился к религии почти до последних лет своей жизни. У него был тонкий, безошибочный литературный вкус. Через него приходили к нам новинки литературы. Он был заядлый спорщик и остроумнейший собеседник. От него в самом начале шестидесятых годов услышал я имя Юза Алешковского, впоследствии нашего близкого друга, и нужно было видеть ироническую усмешку на лице разгоряченного застольным разговором Леонида Ефимовича, когда он цитировал еще никому не ведомые стихи поэта: «Все люди — братья. Я обниму китайца. Привет Маоцзедуну передам. Он желтые свои пришлет мне яйца. Я красные ему в подарок дам».

Другим замечательным членом нашего дружеского круга был Григорий Соломонович Померанц. Как и Пинский, небольшого роста, с густой курчавой шевелюрой, в очках, с изрезанным морщинами и словно бы вопрошающим лицом, с необыкновенной способностью очень быстро и складно говорить, Гриша не мог не произвести впечатления на собеседника с первых же минут разговора. Он был старше меня лет на десять, и биография его с еще довоенным интеллектуальным созреванием, с четырьмя годами фронта, с выходом из партии после войны и «приземлением» в лагере вплоть до смерти Сталина достойна, конечно, целой книги. Он был любимым и, вероятно, наиболее талантливым учеником Пинского, с которым судьба вновь свела его в лагере. Померанца выпустили из лагеря вскоре после смерти Сталина — одним из первых, и урки, удивляясь такому жесту советской власти, говорили по этому поводу: «Какого фашиста выпускают, а!» Гриша все знал, всем интересовался. Он работал безостановочно, как мотор. Худенький, вечно недоедающий, он непрерывно читал, обожал поэзию и музыку, ценил в людях ум, красноречие и ученость, одним из первых в Москве распевал за столом песню Галича о «товарищ Парамоновой». В конце пятидесятых годов он похоронил любимую жену Иру Муравьеву. Второй его женой стала Зина Миркина, женщина не менее замечательная, но совершенно в другом роде. С Померанцами мы оказались соседями по Ленинскому проспекту и вскоре тесно сошлись.

С начала шестидесятых годов Гриша пребывал под сильным влиянием дзэн-буддизма, и мир абсурдного его бесконечно привлекал. Друзьям он предлагал задачки в таком роде: «В бутылку с очень узким горлышком посадили крохотного гусенка, который вырос и превратился в большого гуся. Как можно извлечь его из стеклянной бутылки, не разбив бутылку и не поранив гуся?» Меня он за что-то ценил, Марину любил, а Зину свою — обожал. В минуту откровенности и любви говорил в присутствии друзей, что к женщине надо относиться, как к причастию.

Зинаида Александровна Миркина, поэт и переводчик, — одна из самых милых и добрых женщин, которых я встретил в жизни. Поразительно, что за многие годы нашего общения и очень откровенных разговоров я едва ли вспомню случай, когда она нас хоть чем-нибудь обидела. В детстве и юности Зина много болела. Может быть, именно поэтому она стала законченным мистиком, общающимся с одними ей ведомыми духами и ангелами. В Грише она души не чаяла и относилась к нему по-матерински. Они жили в тесной двухкомнатной квартирке с Полиной Соломоновной, матерью Гриши, и, насколько мне известно, ни разу черная кошка не пробежала между нею и свекровью. Ни о ком она не могла сказать резкого или грубого слова, и однажды, когда я неодобрительно-обывательски высказался о пристрастии жителей Кавказа, торгующих на московских базарах помидорами и фруктами, к барышу и наживе, она подняла на меня свои большие и выразительные глаза и промолвила тихо: «Юра, как ты можешь это говорить?»

В этот же круг входили Борис Исаакович Цукерман и его жена Шура, глубоко верующая православная женщина. Подружился я и с Виталием Рубиным, симпатичным и культурным человеком, с его женой Инной и сестрой Марусей. Вскоре мы узнали Ирочку Емельянову, только что вышедшую из лагеря после долгих месяцев заключения в связи с «делом» Пастернака, и ее мужа Вадима Козового, с которым я особенно близко сошелся одно время.

Воздух, которым эти люди дышали, был пропитан духом и идеями, близкими к христианству. Я вспоминаю это время более чем тридцатилетней давности едва ли не со слезами на глазах. Милые, бесконечно милые люди, с которыми будут временами осложнения, размолвки, ссоры и споры, но у которых культура и порядочность вошли в плоть и кровь. Неслучайно все члены этого круга оказались вовлечены в движение протеста против угрозы возрождающегося сталинизма в стране.

От публикатора: Я сейчас работаю над книгой стихов Марины Глазовой (книга должна выйти в Москве через несколько месяцев), и книга эта включает в себя ориентиры нашей судьбы, воспоминания и письма наших друзей и моего отца — читателей, идущих с Мариной по жизни. Гриша Померанц писал Марине о ее стихотворении, посвященной памяти Леонида Ефимовича Пинского. Это стихотворение о смерти человека высокой и красивой судьбы. Пусть украсит оно прощание нас всех с Григорием Соломоновичем.

Марина Глазова. Веками пел незащищенный голос

…А если кто не примет вас и не послушает
слов ваших, то, выходя из дома или из города,
отрясите прах от ног ваших…
Евангелие от Матфея: 10, 14

Веками пел незащищенный голос
о скорбной, скромной и высокой жизни,
о радости на бедном языке, —
улыбке той, что Слово понимает,
которое теряют, так что песня
уже не узнает саму себя.

Теряют, что не выкинешь из песни.

И вот Оно бездомно. Ищет крышу.
Отряхивает прах. Опять стучится.
Приходит. И свои не узнают.

Опять мелькает улица. Аптека.
Опять глотают снег, малину, капли.
Опять даются клятвы. Шепчут губы.
И пламенные письма истлевают.

С прекрасной головы платок срывают.
Перед окном заветным рубят тополь.
В пространстве выжигают право вдоха.
Шакалы-зрители на празднество пришли.

Высокий спорщик. Дивный пешеход.
«В лице его дыханье жизни вдунул…»
И стал душой живою человек.

Свинцом залито глиняное сердце.
Составлен полный список кораблей.

1981

Твое стихотворение памяти Л.Е. Пинского читалось
вслух в день его 75-летия (первый день рождения
без него) и вызвало общее сочувствие.
Евгения Михайловна даже прослезилась.
Г. Померанц

Публикация Елены Глазовой-Корригэн