Возможность дышать, или Лекарство от официоза (о словаре «У нас и у них»)

От редакции. Печать осуществляется с разрешения редакции «Вопросов философии».

Предисловие

Владимир Кантор

Даже сейчас, вспоминая ту систему слов, выражений, клише, штампов, обязательных сочетаний внутри предложений, тавтологические формулы партийных текстов, длинные наименования «руководителей партии и народа», которые заполняли воздух «информационного поля» (нынешний мусор постмодерна) советской жизни, чувствуешь, как перехватывает горло и нечем становится дышать. А уж в журнале, который по принятой модели тогдашней пропаганды должен был обеспечивать теоретическую основу советской идеологии (ибо считалось, что именно философия составляет духовный центр марксистско-ленинского учения), воздух мог бы быть, казалось, таким душным и вязким, что живому слову здесь вроде бы ничего другого не оставалось, как взять да помереть. Начиная от передовых статей к каждому юбилею или съезду и почти к каждому постановлению ЦК, писавшихся сотрудниками журнала, и кончая «стандартными братскими приветствиями», которые рассылались в «дружественные журналы» стран «победившего социализма», все создавало такую атмосферу, которая и нас, и наших читателей должна была бы лишить нормального воздуха. Но воздух оставался, и слово выживало. Почему? Об этом и речь.

Причем нам-то было хуже. Читатель мог не читать этих передовых и всяческого официоза, а мы не могли всего этого не писать и не редактировать. Один из моих ригористических друзей тогдашних лет (Андрей Кистяковский, прекрасный переводчик с английского, который вел одно время фонд Солженицына помощи политзаключенным) говорил, что жить в двоемыслии постыдно, что надо с этим рвать и пр. Разумеется, был такой путь, диссидентский, героический, им пошел сам Андрей, пошел сотрудник журнала и наш друг Владимир Кормер, издавший свой роман на Западе. Сегодня, в общем-то, видно, что дракон тоталитаризма уже терял тогда силы, зубы его тупились, он пускал отравляющую слюну, но уже ничего не мог поделать с частной жизнью, которая существовала сама по себе, воспринимая идеологическую жизнь как некий ритуал, который ни к чему не обязывал. Может, где-то дракон и высиживал змеиное яйцо будущего драконыша, но в те годы про это никто ничего не знал и не подозревал. Было понятно, что дракон еще может сожрать, но также понятно и то, что его уже можно обвести вокруг пальца, делая вид, что выполняешь требуемые им ритуалы.

Там, наверху, были правила, почти игровые: уже потерявшая жизненность большевистская мистерия, сохраняла, однако, подобие страшных обрядов, но уже без кровавых жертвоприношений. Редакция и часть редколлегии тоже играли в эту игру, большей частью выигрывая, потому что наверху играли всерьез, не подозревая, что играют, а мы и впрямь играли. И журнал все же был из тех журналов, которые свободомыслящая (как говорилось в старину) интеллигенция выписывала и читала.

Но все равно было противно. И хотя читался тамиздат и самиздат, оставалась повседневная журнальная жизнь, где требовали «переломить ситуацию на позитивные рельсы» и сообщали, что «развитой социализм имеет все черты настоящей теории». Комично, но и тоскливо. Водка была спасением, и все же плохим, ненадежным спасением: «Не помогли мне ни Верка, ни водка, — как пел Высоцкий. — С водки похмелье, а с Верки что взять!» Конечно, этим спасеньем пользовались многие интеллектуалы, достаточно вспомнить Веничку Ерофеева и его поэму «Москва – Петушки».

Тема пьянства философских людей, переплетавшегося с пьянством людей из других кругов, в знаменитых «стекляшках» и «деревяшках» вокруг Волхонки и Смоленской, потом попала в литературу (см., к примеру, «Зияющие высоты» А. Зиновьева). Столкновения были там полны шуток, хохм, словесных и на уровне жестов. Помнится, такая двойная жизнь (с одной стороны, центральный философский журнал, почти идеологический, с другой — московская низовая культура, алкаши, менты, полууголовники) даже бодрила, создавала чувство раскрепощенности.

Разумеется, были и другие защитные механизмы, сохранявшие психику. Надо при этом сказать, что именно потому, что редакция в основном состояла из людей духовно свободных, журнал казался, да и был одним из весьма малого количества оазисов, где, как говорили приходившие снаружи люди, можно было дышать. Это нам было душно, это мы искали воздуха, но окружающие находили его, поскольку одна-две статьи на номер всегда поднимались над казенным уровнем (мы печатали таких, например, авторов, которые не могли публиковаться в других местах и которые сегодня широко известны не только у нас, но и за рубежом: Э.В. Ильенков, М.К. Мамардашвили и ряд других). По застойным временам это было совсем не мало. А первые (впервые за многие годы) публикации в нашем журнале Чаадаева, Щербатова, Ортеги-и-Гассета и впрямь становились заметными событиями.

Секрет выживания был секретом получения воздуха в безвоздушной атмосфере. Прежде всего, была внутренняя установка не принимать официозную бодягу всерьез. А потом — была игра в слова. Игра ведь она сродни свободе — сочинение слов и выражений, доводивших до абсурда привычные официальные клише. Причем делалось это не для создания высокой литературы, а просто для жизни. Клишированные выражения официоза, вроде «акулы пещерного антикоммунизма» или «инвалиды холодной войны», мы старались в передовых статьях вставить в такой контекст, чтобы любому читателю (внимательному, разумеется) стал понятен их запредельный абсурд. Своего рода бесконечное говорение на своеобразном варианте эзопова языка.

Как-то произошла такая история. Писали мы передовую статью. А в каждой такой статье полагалось сказать и показать, как наши идеологические противники клевещут на марксизм-ленинизм и советскую систему. И тогда пришла нам в голову замечательная мысль написать самим, что мы думаем об этой системе. И написавши обязательную фразу: «Наши идеологические противники пытаются оклеветать Советский Союз, заявляя, что…» — далее мы выложили все, что за долгие годы накопилось и накипело. Ссылок в передовых не требовалось, поэтому все сошло с рук. Но, думаю, что предложенный нами взгляд изнутри был много жестче и точнее, чем высокооплаченные игры советологов. Заметил шуточку только один философ (обойдемся без фамилии), который сказал: «Ну и где это вы такое вычитать могли! Да им на Западе и не снилось так написать!»

А уж всяческие шарады, шутки, игра в «чепуху» на политические темы длились на протяжении рабочего дня.

Но, повторю, главным у журналистов, даже философских, была все же в свободное время игра в слова. И одним из «игроков» был сотрудник редакции А.Я. Шаров, чьи тексты тех далеких лет мы предлагаем сегодняшнему читателю. Это словарь эпитетов и шуточный ремейк чеховских рассказов. Зачем это сегодня? Во-первых, это было смешно, смешно и сейчас. Во-вторых, это своего рода исторический документ, рассказывающий о способах духовного выживания в тех условиях, которые были направлены против духа, о том противоядии, которым мы пользовались. А в-третьих, пособие для будущих наших потомков, если они, не дай бог, попадут в аналогичную ситуацию.

Меня всегда интересовало, каков на самом деле механизм возникновения фольклора, как появляются сказки, шутки, пословицы. Написано об этом много от Проппа до структуралистов. Но одно дело — читать о таком возникновении, другое дело — наблюдать изо дня в день, как фольклор этот возникает. И, разумеется, коллективного творчества в таком деле нет, коллектив принимает или не принимает сочиненное кем-то, коллектив создает атмосферу некоего свободомыслия. Именно тем, кто задавал уровень нашим шуткам, меланхолически замечавшим время от времени, когда шел уж совсем дикий официоз, что пора переделать знаменитую формулу Протагора, которая-де ныне должна звучать так: «Советский человек есть мера всех вещей», — стал Толя Шаров. На идеологические заклинания и цитаты из классиков он также вполголоса важно произносил, перефразируя известный лозунг: «Без царя в голове, а правительство рабочее». Шуток такого рода могу привести множество, они, к сожалению, не все запомнились, но они как раз и были тем впускаемым в душную комнату кислородом, который позволял дышать.

У нас и у них. Словарь-пособие для пишущих передовые, юбилейные, предсъездовские, послесъездовские и прочие статьи

Анатолий Шаров

ПРИЛОЖЕНИЕ

Хамелеон (почти по Чехову)

Анатолий Шаров

Через Старую площадь идет главный редактор Очумелов в новой дубленке и с кипой условных принятых за основу статей. За ним шагает ответственный секретарь Туркин с портфелем, доверху наполненным стенограммами редколлегий. Кругом тишина… На площади ни души… Закрытые двери подъездов ЦК и МГК глядят на свет Божий уныло, как сытые пасти; около них нет даже милиции.

— Опять зарубил, окаянный! — слышит вдруг Очумелов. — Ребята, помогите! Нынче не велено рубить все статьи подряд! Держите статью Аллена! А-а-а-а!

Слышен визг цековских работников. Очумелов глядит в сторону и видит: из подъезда отдела науки и учебных заведений, прыгая на одной ноге и оглядываясь, бежит человек. Слышен повторный визг и крик: «Не пропущать статью!» Из окон ЦК высовываются сонные физиономии, и скоро около подъезда отдела науки и учебных заведений, словно из-под земли выросши, собирается толпа ответственных работников.

— Никак беспорядок, Семен Петрович! — говорит ответственный секретарь.

Очумелов делает полуоборот направо и шагает к сборищу. Около самого подъезда, видит он, стоит человек в расстегнутом пиджаке и, подняв вверх правую руку, показывает толпе какую-то статью. На полупьяном лице его как бы написано: «Ужо я сорву с тебя, Гришка!» Да и сама рука имеет вид знамения победы. В этом человеке Очумелов узнает консультанта отдела эстетики Кантора. Он стоит в центре толпы, растопырив ноги и дрожа всем телом, как борзой щенок. В слезящихся глазах его выражение тоски и ужаса.

— По какому случаю тут? — спрашивает его Очумелов, врезываясь в толпу. — Почему тут? Это ты зачем статью?.. Кто кричал?

— Иду я, Семен Петрович, никого не трогаю… — начинает Кантор, кашляя в кулак, — насчет статьи Аллена к Николаю Варфоломеичу. И вдруг этот подлый ни с того ни с сяго за руку… Вы меня извините, я человек, который работающий… Работа у меня мелкая… Пущай мне заплатят, потому я после этой статьи, может, еще год пальцем не пошевельну. Этого, Семен Петрович, и в постановлениях съезда нет, чтобы от всякого Гришки терпеть… Ежели каждый будет рубить мои статьи, то лучше и не жить на свете.

— Гм!… Хорошо… — говорит Петров строго, кашляя и шевеля бровями. — Хорошо… Чья статья, говоришь? Я этого так не оставлю! Я покажу ему, как хорошие статьи рубить! Пора обратить внимание на подобных товарищей, не желающих подчиняться историческим решениям! Туркин, — обращается главный редактор к ответственному секретарю, — узнай точнее, кто автор статьи! Кто этот Аллен, спрашиваю?

— Это, кажись, из «новых философов», — говорит кто-то из Отдела пропаганды. — Они намедни на эту тему, почитай, цельный сборник выпустили.

— Из «новых философов»? Гм!.. Достань-ка, Туркин, стенограмму обсуждений… Ужас, как жарко! Должно полагать, перед внеочередным пленумом… Одного только я не понимаю: как ты мог ее пропустить? — обращается Очумелов к Кантору. — Нешто она дотягивает до нашего уровня? Статья маленькая, а ты ведь вон какой здоровила! Ты, должно быть, сам переделал ее на свой манер, а потом пришла в твою голову идея, чтобы дать на редколлегию. Ты ведь… известный народ! Знаю вас, чертей.

— Он, Семен Петрович, статьей мне в харю для смеха, а я, не будь дурак, статью и зарубил… Вздорный человек Кантор, Семен Петрович!

— Врешь, Гришка! Не видал статьи, стало быть, зачем врать? Главный редактор умный человек и понимает, ежели кто врет, а кто по совести, как перед Леонидом Ильичом. А ежели я вру, то пущай меня новая Конституция рассудит… Там прямо сказано… Нынче все равны… У меня у самого бабка с Ильичом разговаривала, ежели хотите знать…

— Не рассуждать!

— Нет, этот не «новый философ»… — глубокомысленно замечает кто-то из Международного отдела. — У «новых философов» таких статей нет. У них все больше про «онтологию власти», про разные там репрессалии…

— Вы это верно знаете?

— Верно, Семен Петрович.

— Я и сам знаю… «Новые философы» — авторы солидные, породистые, а этот Аллен — черт знает что! Ни вида, ни концепции… Подлость одна только. И этакого автора поддерживать!? Где же, Кантор, у вас ум? Да попадись этакая статейка в «Коммунист» или в «Политсамообразование», то знаете, что было бы? Там не посмотрели бы ни на какие постановления, а моментально — не дыши!

— А может быть, это французский марксист… — думает вслух ответственный секретарь. — В нашей картотеке данных на него нет. Намедни в «Философских науках» похожую статью видел.

— Вестимо, марксист! — говорит голос из Отдела пропаганды.

— Гм!.. Возьми-ка, брат Туркин, стенограмму обратно. Что-то ветром подуло… Знобит. Ты отнесешь статью в Отдел культуры и спросишь там. Скажешь, что статья пришла, мол, самотеком. И скажи, что мы ее еще раз посмотрим, повнимательнее. Она, может быть, ценная, а ежели каждый инструктор ЦК вроде Гришки будет нам в нос тыкать, то долго ли испортить? Статья — нежное создание… А ты, Кантор, опусти руку, нечего ее выставлять, сам виноват!..

— А вот как раз идет Пысин из сектора печати, его спросим. Эй, Марат Абдурахманович, поди-ка, милый, сюда! Погляди-ка на статью. Марксистская?

— Выдумали! Этаких у них отродясь не бывало!

— И спрашивать тут долго нечего! Я должен прямо сказать: она антимарксистская! Нечего тут долго разговаривать… Ежели сказал, что антимарксистская, стало быть и антимарксистская… Зарубить статью, вот и все.

— Это не марксистская… — продолжает Пысин. — Это одного прогрессивного деятеля, члена общества «Франция — СССР», что намеднись в Москву приехал. Марксисты не охочи до этих проблем, а этот деятель охоч.

— Да разве они приехали? Мосье Аллен? — спрашивает Очумелов, и все лицо его заливается улыбкой умиления. — Ишь ты, Господи! А я и не знал. Погостить приехали?

— В гости, по приглашению Союза обществ дружбы с зарубежными странами.

— Ишь ты, Господи… Соскучились по реальному социализму… А я ведь и не знал! Так это ихняя статейка? Очень рад… Возьми ее, Туркин. Статеечка ничего себе… Живая такая… Гришку смутила… Ха-ха-ха… Ну, чего дрожишь, Кантор? Сердишься, шельма… Цуцык этакий…

Туркин забирает статью и кладет в портфель. Толпа хохочет над Кантором.

— Я еще доберусь до тебя! — грозит ему Очумелов и, запахиваясь в дубленку, продолжает свой путь по Старой площади.