Андрей Олейников
Кризис гуманитарного знания: трудности диагностики
Предлагаемая статья представляет собой переработанную специально для интернет-журнала ГЕФТЕР версию выступления, сделанного на конференции «Этос гуманитарного знания» в РГГУ.
5 649 
© Quinn Dombrowski
Есть ли у гуманитарного знания свой собственный этос? Свой ценностный горизонт, с учетом которого мы могли бы выносить суждения о текущем его состоянии, оценивать степень его востребованности в современном обществе, обсуждать институциональные условия его производства, а также делиться нашим пониманием этических задач, встающих перед практикующими гуманитариями, независимо от их конкретной институциональной и дисциплинарной принадлежности? Все это — чрезвычайно сложные и дискуссионные вопросы, которые предполагают взгляд на занятие гуманитарным знанием как на особого рода практику. Они провоцируют поиск этого взгляда из некоторой внешней по отношению к гуманитарному знанию перспективы. Однако их нельзя решить простой отсылкой к какому бы то ни было авторитетному и объективно безучастному к состоянию этого знания экспертному заключению. В этом и заключается парадокс. Если проблема этоса естественно-научного и технического знания (которая в социологии была впервые сформулирована Робертом Мертоном [1]) допускает анализ социальных эффектов научного знания именно потому, что строится на очевидной возможности выделять научные сообщества в качестве особых социальных групп из всего остального социума, то проблема этоса гуманитарного знания не позволяет нам, без заранее сделанных и очень сильных оговорок, рассуждать о ценностных ориентирах гуманитариев как радикально отличающихся от этого социума. Ведь гуманитарные науки — это науки о человеке и об обществе как таковых. И все, что мы можем знать об этих предметах, мы знаем благодаря языкам описания, созданным этими науками. Само собой разумеется, что это разные, изменчивые и очень часто конфликтующие между собой языки. Но если мы сегодня ведем речь об этосе гуманитарного знания, допускаем ли мы тем самым возможность какого-то иного, более объективного и, возможно, не-гуманитарного взгляда на производимые им «социальные эффекты»?
Разговор об этосе гуманитарного знания становится возможным и даже насущным во многом потому, что сегодня нам часто приходится слышать о кризисе, его охватившем. Об этом кризисе говорят везде, на Западе и у нас. За последние десять лет эта тема вполне сложилась и обросла столь внушительным числом публикаций, что ее уже можно предлагать в качестве отдельной темы для магистерской или кандидатской диссертации по одной из тех дисциплин, которые, как многие считают сегодня, переживают острый кризис, — скажем, по философии, культурологии или социологии. Говорят об этом кризисе люди самых разных, иногда совершенно полярных, политических убеждений и исповедующие самые разные взгляды на природу гуманитарного знания и на задачи гуманитарного образования. Что может быть общего у таких, например, российских интеллектуалов, как Николай Копосов и Александр Дугин, или Андрей Россиус и Вадим Межуев? Ничего, или почти ничего. Между тем все они, так или иначе, сходятся во мнении, что сегодня гуманитарные науки переживают глубокий и системный кризис. Разумеется, они по-разному его диагностируют, называют разные причины этого кризиса. Дугин, к примеру (в интервью «Московский университет — “последний бастион” русской гуманитарной науки»), объясняет кризис отсутствием запроса на гуманитарные ценности в современном «гедонистическом и материалистическом» обществе, а также «ультралиберальным, прагматическим духом», который царит в поддерживаемых российским правительством высших учебных заведениях, и прежде всего в Высшей школе экономики [2]. Историк Николай Копосов (публикация «Кризис гуманитарного знания: что после университета?») связывает кризис с исчезновением общества, в котором доминировал средний класс, и приходом ему на смену в конце XX века массового общества, которым можно манипулировать с помощью электронных массмедиа. Именно ценности среднего класса транслировал, по его мнению, университетский профессор — центральная фигура тогдашней культурной политики [3]. Филолог Андрей Россиус (в публикации «Гуманитарное образование: порча изнутри») сетует на падение престижа классического образования, которое сообщает современному гуманитарному знанию живую связь с античным опытом, имеющим исключительную ценность для всей человеческой культуры [4]. А философ Вадим Межуев (в публикации «Необходим поиск новой парадигмы гуманитарного знания») надеется обрести эти парадигмы в «новом» неклассическом типе рациональности [5].
Диагностика кризиса содержит в себе две обязательно присутствующие в ней, хотя и не всегда сводимые друг к другу, претензии: претензию к реальности, или, иначе говоря, к обществу, которое перестало нуждаться в классических (я оставляю сейчас за скобками вопрос о критериях такой «классичности») образцах гуманитарного знания, равно как и в классических формах его воспроизводства, с одной стороны; с другой же стороны, претензию к самому гуманитарному знанию, которое «отстает» от требований современности, «не поспевает», как пишет один отечественный ученый, «за стремительным усложнением социальной действительности» [6]. Первая претензия, которую я назвал «претензией к реальности», сообщает тем, кто говорит сегодня о кризисе гуманитарного знания, пафос отчаянного и благородного противостояния, позволяет удерживать им «последние бастионы» подлинной «гуманности», будь это МГУ (и его социологический факультет), как в случае Дугина, или будь это традиции классического образования, как у Россиуса. Другая претензия — к состоянию современного гуманитарного знания — ведет к своего рода оппортунизму: она строится на признании некоторых необратимых перемен, произошедших в социальной жизни, таких, например, как возникновение общества массового потребления, позволяющего манипулировать собой с помощью массмедиа, или кризис государства всеобщего благосостояния (welfare state), поддерживающего некогда идею равнодоступного и бесплатного образования, что также заставляет признать, что сегодня мы имеем дело с «перепроизводством» (это слово очень часто звучит в последнее время) [7] гуманитарных профессий и, как следствие, с необходимостью каких-то существенных преобразований, которые помогли бы им соответствовать злобе нынешнего дня.
В зависимости от того, какая из названных претензий оказывается выражена более отчетливо, содержащий ее критический дискурс можно квалифицировать как консервативный («идеалистический») или либеральный («реалистический»). Однако для меня такого рода различие имеет второстепенное значение. Более важным мне представляется то обстоятельство, что этот дискурс обязательно предполагает асимметрию между актуальным состоянием гуманитарного знания и обществом, которому оно предназначено. Эта асимметрия вряд ли может вызывать удивление в ситуации, когда обсуждается текущее состояние естественно-научных и технических дисциплин. Она характеризует их нормальное состояние в том смысле, что обществу полагается не знать или, во всяком случае, не до конца понимать то, чем в действительности занимаются ученые и какие социальные проблемы призваны решать их открытия и изобретения. С гуманитарными науками все обстоит совершенно иначе. Они обращены к обществу. Их предназначение состоит в том, чтобы сделать общество понятнее себе самому. Более того, они составляют саму идею общества, мыслимого не в качестве случайной совокупности ныне живущих индивидов, но в качестве некоего (пусть очень сложного или даже противоречивого) социального целого, существующего не в силу способности к биологическому воспроизводству, но в силу определенного исторического проекта, непосредственно связанного с практическим здравым смыслом (sensus communis) совместного бытия этих индивидов. В этой ситуации кризис гуманитарного знания должен означать нечто большее, чем простое «перепроизводство» гуманитарных профессий. Он указывает на кризис идеи образования (Bildung), оправдывавшей существование этих профессий.
Соглашаясь во многом с тем, что сегодня гуманитарное знание переживает очень непростой период в своей истории, я, тем не менее, не вижу иного способа оценить и проанализировать его нынешнее состояние, который при этом не представлял бы собой очередную (возможно, сильно обновленную) версию гуманитарного знания. Констатация кризиса, переживаемого им сегодня, может провоцировать поиск какого-то иного, не-гуманитарного взгляда на ключевой вопрос о востребованности этого знания современным обществом. Сегодня мы имеем достаточно поводов усомниться в этой востребованности: падение престижа гуманитарного образования, сокращение государственных субсидий на его развитие, коммерциализация университетов — эти процессы происходят у нас и на Западе. Как отмечают многие аналитики, кризис гуманитарного знания является производным от кризиса модерной концепции национального государства вообще и начавшегося в конце 1970-х годов кризиса модели социального государства в частности [8]. Однако, по моему убеждению, эти процессы не привели нас к появлению настолько новой идеи общества и университетского образования, которая заставила бы отказаться от существующих гуманитарных профессий. Принимая это во внимание, можно утверждать, что пресловутый кризис гуманитарного знания — это внутреннее дело самого этого знания. В некотором смысле он всегда имманентен этому знанию [9].
Если пренебречь тем обстоятельством, что гуманитарные науки предоставляют нам единственный имеющийся в нашем распоряжении язык, позволяющий выносить свои суждения об обществе, и попытаться взглянуть на них как на специфические социальные практики, составляющие часть той самой общественной жизни, которую они претендуют обратить в предмет своего изучения, обретем ли мы тем самым возможность некоторого объективного видения кризиса гуманитарного знания? Ответ на этот вопрос предполагает проверку гуманитарных дисциплин на способность к саморефлексии — ту способность, которая поддерживается такими видами гуманитарных исследований, как история и социология науки. Разумеется, многое в этих исследованиях зависит от шкалы ценностей, градуирующей конкретные работы по степени соответствия некоему дисциплинарному канону, который может располагаться в относительно далеком или недавнем прошлом, обуславливаться тем или иным социальным контекстом. Понятно, что такой канон должен подвергаться систематическому пересмотру. Но, в любом случае, мне хотелось бы оспорить нередко звучащее мнение о том, что сегодняшнее состояние гуманитарного знания характеризуется кризисом самой идеи дисциплины. В частности, для таких заметных фигур в области гуманитарной рефлексии, как Бил Ридингс и Саймон Дьюринг, распространение междисциплинарных культурных исследований (cultural studies) является симптомом кризиса подобного рода. С точки зрения последнего [10], например, вопрос о сохранении дисциплинарной структуры воспроизводства гуманитарного знания сегодня уже не так актуален. Более актуален вопрос о том, насколько это знание способно сохранять свою привлекательность для студентов, с одной стороны, и быть открытым изменяющимся общественным потребностям, с другой. Признавая важность подобной постановки вопроса, мне, тем не менее, хотелось бы указать на неправомерность такого способа его решения, который, снимая проблему дисциплинарного опосредования, допускал бы своего рода «короткое замыкание» между обществом и студентами. Такое решение автоматически привело бы к упразднению институциональной основы гуманитарного знания. Об этом очень убедительно пишет известный американский социолог Крэйг Калхун в своей статье «Университет и общественное благо»:
«Области и субобласти, которые слишком тщательно охраняют свои границы, могут оказаться бесполезными и замкнуться в рамках сложившихся парадигм, становясь все более уязвимыми для вызовов извне. И, наоборот, области без границ могут оказаться забитыми всем, чем угодно, как поля сорняками. То же относится к университетской системе в целом: если ее стены слишком прочны, она рискует оказаться не у дел или в руках тех, кто контролирует ее ресурсы, решая извне, каким образом она должна меняться. Но если сломать все стены, то университеты утратят свою способность создавать долгосрочные интеллектуальные программы вместо сиюминутных ответов на непосредственные нужды, а профессора и преподаватели — авторитетно высказываться в рамках определенных сфер компетенции. Также исчезнет основа для внутреннего публичного обсуждения, направленного на постоянное исправление ошибок и совершенствование понимания, которое дает участникам стимулы заниматься поиском истины, а не просто использовать знание в других предприятиях… Иными словами, университет не должен легитимироваться ни частными благами, на которые притязают студенты, предприниматели и торговцы интеллектуальной собственностью, ни частными благами, на которые притязают профессора и исследователи» [11].
Если воспринимать университет так, как это предлагает Калхун, — в качестве интеллектуального сообщества, «организованного как публичная сфера с внутренними и иногда пересекающимися публичными спорами, предполагающими непрерывную критику и уточнение новых аргументов» [12], то, по моему мнению, у нас нет никаких серьезных причин для того, чтобы сомневаться в способности гуманитарных дисциплин служить естественным гарантом автономии такой публичной сферы.
Тем самым я не хочу сказать, что масштабы кризиса, в котором сегодня, по мнению очень многих экспертов, находится гуманитарное знание, сильно преувеличены. Я лишь предлагаю отличать известные институциональные способы его воспроизводства, которые, действительно, сегодня переживают кризис, от идеи общества, которой это знание служит. Какое это общество? Идя вслед за авторитетами, каковыми для меня, в данном случае, выступают Марта Нуссбаум [13] и Стив Фуллер [14], я полагаю, что это общество является демократическим и республиканским. И в сегодняшней ситуации, когда практика академической жизни зачастую очень сильно расходится с вдохновлявшими ее идеалами, мне представляется необходимым настаивать на том, что гуманитарные науки должны выполнять свою главную политическую функцию — быть школой демократии.
Примечания
Комментарии