Петербург как новый Эдем

Важные артикуляции петербургского текста — программные изображения в его соборах. В Казанском соборе мы видим барельеф северного выхода, к галерее «Взятие под стражу». В Исаакиевском соборе на западной стене также над вратами — жизнь Адама и Евы в раю. Казалось бы, что общего между этими сюжетами, кроме того, что их видит выходящий из храма? Общее — действие в саду, и действие после крепкого сна. Апостол Петр достал меч, чтобы поразить стаю стражников: это лучшая аллегория Петра Великого, который мог действовать только в своем Эдеме, парадизе, просыпаясь всякий раз и хватаясь за меч указа или закона.

Но сюжет в Исаакии уточняет: в Эдеме нет ничего большого, кроме животных. Деревья — только кулисы, они ничего не значат, а вот животные крупнее человека, птицы планируют, как летательные аппараты. Эдем оказывается столь же голым, сколь и Гефсиманский сад на барельефе, где одни только толпы, но ни одного кустика. Получается, что Эдем — это такое большое животное тело, Левиафан, внутри которого и задуман Петербург.

Эта искусственность растений видна во всех программах росписи: в Спасе на Крови неожиданные цветы, почти гротески, на западной дуге, в обрамлении пальмовых веток Палестины. Ветки не вписываются ни в одну композицию, они остаются вне идеального тела Эдема и принадлежат только миру закона и милости: торжество власти как торжество милости. Тогда как Эдем — мир постоянных размышлений, постоянного поиска равновесия: как удержать меч, в том числе и разящий меч слова, именования в Эдеме, если сам балансируешь на тонком канате мысли?

Растительность Петербурга оторвана от сюжетов так же, как коринфские колонны, во дворцах вдруг высящиеся над дорийскими, как оранжереи на крышах, как чахлые деревца на проспектах. Она образует свои сюжеты, никак не затрагивающие тело мысли. А тело мысли обитает в Эдеме, и это существование не нарциссичное, а, наоборот, всякий раз называющее новым именем все происходящее. Нарцисс реагирует на события, а здесь каждое событие становится новым живым существом. Поразительно, сколь замыслы музеев оказались отличными от начальных.

Европейские музеи предназначались для знатоков: роды вещей, перемежаясь уникумами, были под силу тем, кто умеет отвлекаться от расхожих зрелищ. А здесь вместо кабинетов диковин, кабинетов древностей появлялись причудливые создания, которые хочется посмотреть всем. Кунсткамера и Эрмитаж в этом смысле — слон, которого водят по улицам, или жираф, которого модно смотреть в любой сезон. Смены поветрий здесь нет, точнее, есть, но именно на уровне растительном, где все как фон, где нет особей и индивидов, а только видовая биомасса. А вот именовать совместными усилиями можно то, что кажется большим и что не будет вписываться в цветастый калейдоскоп видов, в повторения или в нарочитую уникальность. Эдему чужда и раскадровка видовых повторений, и наклеивание на уникальное все большего числа ярлыков с указанием свойств: Эдему достаточно воззвать свое живое животное тело из ничтожества.

Именно такое тело-сосуд, который нельзя приоткрыть, и есть судьба Петербурга. Множество каменных урн, чугунных ваз, статуй и якорей (которые тоже «корабельные сосуды») выражает эту идею: сосуд ставят на видное место, но что в нем таится, никто никогда не узнает. Он сам документ, и сам печать, навсегда скрывающая этот документ.

Мысли Нарцисса напрямую отражались у него на лице, чтобы водная гладь перековала каждую мысль в страсть. Мысли эдемского тела отражаются в неожиданных красотах, цветах одного большого Ааронова жезла, иллюминациях эдемского свитка, если бы такой существовал. Эти излишества декора — именно те заметки на полях, которые никто не будет просто так отмечать и идти дальше. Заметки будут замечены, потому что эдемское тело чувствует любой взгляд на себе как расцвет собственного присутствия.

Присутствие родов и видов, строев и маршей, материальных сил, одним словом, никогда не бывает цветущим. Но цветет именно то, что не ставят под спуд, не выравнивают по готовому ранжиру, но что оказывается вдруг наверху, по непонятной воле. И эта воля проста: чтобы все почаще видели Эдем.