Непознанный Саид… и столкновение с западной теорией

Каждый студент политологии или социологии когда-то проходил теорию «столкновения цивилизаций» (Clash of civilizations) Самуэля Хантингтона. Хотя даже для не искушенных в политологии студентов эта концепция отдавала ксенофобией и шовинистскими предрассудками, только самые смелые и эрудированные преподаватели позволяли иронизировать по поводу этого «столкновения». В свое время нашей группе достался один из таких преподавателей. Тот шутил, что у Хантингтона наверняка глобус разбился на восемь частей, из чего американский политолог вывел свою теорию. После этого оставалось ощущение странного недоумения. Неужели наш штатный преподаватель более адекватен, чем профессор ведущих университетов США? Неужели вся американская политическая наука настолько нерефлексивна? Или действительно, «кто платит, тот и заказывает»? Ведь похоже на то, что власти США захотели получить теорию, оправдывающую их представления и политику в отношении стран периферии, и получили такую концепцию за неплохие гонорары у западных ученых.

Все это вспомнилось мне, когда на западной летней школе мы проходили ответ на программную статью Хантингтона от Эдварда Саида. Ответная статья Саида называлась «Столкновение невежества» (Clash of ignorance) и, несмотря на резкое название, показывала недостатки концепции «разбившегося глобуса» легким языком, с немалой эрудицией и изящным чувством юмора. Такое оппонирование коллегам по цеху, на теории которых слишком сильно повлияла политическая ситуация, пожалуй, можно назвать главной движущей силой самых известных исследований Эдварда Саида. Прежде всего, к таким исследованиям относится его книга «Ориентализм. Западные концепции Востока», в которой автор доказывает, что в основе казавшихся объективными oriental studies лежат положения империализма. Этот тезис ставит под вопрос научную автономию и связывает «высокую» науку и культуру с «низкой» политикой. На еще более расширенном поле Эдвард Саид раскрывает этот тезис в книге «Культура и империализм».

Несмотря на популярность, работы Саида гораздо реже признают научными и объективными, чем многие тяготеющие к тенденциозности, почти провластные концепции «классических» политологов и социологов. Особенно редко его теории получают статус «настоящей науки» среди российского научного сообщества. С одной стороны, это явное, видимое отрицание политики как сферы человеческих действий, тяжелое отравление советской идеологической риторикой. Действительно, какой уважаемый российский ученый сегодня может всерьез говорить об империализме, если даже в диафильмах нашего детства «империализм» и «колониализм» связывались с тяжеловесной идеологической фальшью? Но, как доказывает Саид, империализм существует вне зависимости от того, признаем мы его или нет. И выразить неприятие империализма — уже значит сделать вклад в сопротивление ему. Другой причиной «невидимости» Саида для российской гуманитарной науки можно назвать как его не во всем отрефлексированный марксизм, так и логически вытекающий из идеологических взглядов объект исследований. Эдвард Саид последовательно изучает отношения культурного доминирования западных стран, в которых он видит продолжателей традиций империй, над их бывшими колониями, арабскими странами и Индией. Благодаря приверженности этому объекту исследования Саид упорно не отвечает на естественный вопрос российского читателя: был ли СССР империей? С одной стороны, этого вопроса Саид избегает так тщательно, что легко заподозрить его в политической ангажированности. С другой стороны, вопрос об имперском характере СССР довольно сложен для рассмотрения: даже исследователи, доказывающие имперский характер СССР, не обходятся без оговорок о нестандартном характере советской империи. Конечно, какой бы ни была «советская империя», она не входит в объект исследования Эдварда Саида. Так, наблюдая работу интеллектуалов, Саид сравнивает их с Ги де Мопассаном, каждый день сидевшим в кафе на Эйфелевой башне именно потому, что оттуда не было видно уродливой Эйфелевой башни. Саид доказывает, что, подобно де Мопассану, европейские интеллектуалы не замечали империи именно потому, что являлись ее органичной частью. Однако с тем же успехом подобную аналогию можно провести и с самим автором книги. Наблюдая башню культурного империалистического господства, он находится в башне американского марксизма, которая, в свою очередь, кажется уродливой наследникам «развитого социализма».

Вид на башню

В «Культуре и империализме» открываются поистине широкие виды на интеллектуальные поля империй. Первым произведением, которому посвящен целый параграф этой книги, становится «Сердце тьмы» Конрада. В этом сильном и, казалось бы, совершенно антиимпериалистическом тексте Саид находит основания империализма. Первое и, пожалуй, главное основание империалистического мировоззрения — взгляд на него как на безысходную всеобъемлющую реальность. Несмотря на описание чудовищной и насильственной избыточности империализма, туземцы в изображении Конрада совершенно не способны к самостоятельности. Речь даже не о государственности, не о политической независимости, а о самостоятельности в качестве субъектов и героев романа. Еще раньше, в блестящем введении к книге Саид детально разбирает роман Конрада «Ностромо», показывая одновременно империалистический и антиимпериалистический характер взглядов автора. Как и другие тексты Конрада, этот, с одной стороны, полон антиимперилистической иронии и безнадежности, а с другой, неявно предполагает, что истоки всех значимых мировых событий лежат на Западе, даже если такие события, как образование новых государств, происходят в бывших колониях. В этих аргументах Саида поражает их очевидная логика и актуальность для многочисленных дискуссий в нашей стране. Мало найдется экспертов, которые допускают возможность восстания против того или иного деспотического режима без определяющего значения «помощи Запада». То же самое западноцентричное видение находит Саид у множества западных писателей, критиков и интеллектуалов, в числе которых Киплинг и даже Камю. Так, в романе «Ким» у Киплинга масштабное восстание индийского населения против англичан определяется только как результат козней иностранных шпионов и провокаторов, которые ввели в заблуждение наивных туземцев. Камю, казалось бы, не касается темы империализма совсем, но все его произведения, где действие происходит в Алжире, показывают коренных жителей только как второстепенных персонажей, на фоне которых «настоящее» действие создают граждане западных империй. Такой же несамостоятельной, фоновой и несущественной видит Камю историю и культуру освобожденного от Франции Алжира в некоторых своих статьях. Другие же люди искусства настолько удобно располагаются на «башне», что даже не замечают ни здания империализма, ни своих функций в нем. Так, корни империалистического мировоззрения Саид видит в романах Джейн Остин (особенно «Менсфильд-парк») и в опере Верди «Аида». Эти произведения просто сделаны колонизаторами для колонизаторов, поэтому если там и появляются «туземцы», то лишь в качестве шаблонных и искусственных персонажей для оперы («Аида») или просто в качестве источника роскоши, достатка и порядка в английском поместье. Рядовому российскому культурологу не пришло бы в голову искать признаки империализма в таких, на первый взгляд, нейтральных и непритязательных произведениях. Однако Саид связывает их место в структуре империализма со способом производства текстов. Так, и Джейн Остин, и Верди узнавали о заморском предмете описания, в лучшем случае, из текстов исследователей-авантюристов, пришедших в колонизируемые страны вместе с оккупационными войсками.

Тем не менее, это не значит, что другие культуры принципиально непознаваемы. Однако тут следует подчеркнуть, пожалуй, самый продуктивный тезис Эдварда Саида: аутентичное изображение культур колонизируемых стран стало возможным только после полномасштабных национально-освободительных восстаний. Обобщая Саида, можно сказать, что культура, как и познание в целом, не является независимой: она следует за опытом, а направление познания и опыта определяется в сфере политического действия. Первым всегда идет восстание, и только затем признание и познание Другого.

Две башни

Но свой вызов империализму Саид провозглашает из башни американского марксизма, которую, в свою очередь, мы можем наблюдать с высоты травматического опыта неудачи коммунистического государства. Этот травматический опыт научил обычных граждан бывшего СССР крайне осторожно относиться к смелым освободительным проектам. А теория Франца Фанона, проект, который предлагает в качестве концепции освобождения Саид, вызовет обоснованное неприятие у любого человека, близко знакомого с историей Великой Октябрьской революции. При этом Саид отмечает многие недостатки этой теории, что не мешает ему рассматривать теории Фанона как идеальные тексты освобождения. Так, Фанон провозглашает необходимость полного разрыва с колониальным опытом, насколько бы конституирующим он ни был; предупреждает об опасности национализма, где колонизаторов заменяет национальная буржуазия, но не дает никакой реалистической альтернативы постколониального развития. Кроме этого, агрессивная романтизация насилия у Фанона может не насторожить только исследователя, который в своей жизни никогда не сталкивался с насилием. Например, Ханна Арендт знала о политическом насилии не только в теории. В книге «О насилии» она предостерегала от идеализации активистски-политических теорий, вроде теории Фанона, которые в первую очередь ставят в упрек репрессивным режимам их слабость, нерешительность, «либеральность». Реализация такой критики на практике делает освободительный политический режим гораздо более эффективным, жестоким и склонным к преследованию инакомыслящих.

Тем не менее, Эдвард Саид предпочитает манифесты Фанона, с его призывом к освобождению всех угнетенных неясными методами, теориям Фуко, с его исследованиями микрофизики власти. Саид предпочитает Фанона несмотря на то, что через исследования в рамках теории Фуко можно было бы выяснить причины провала великих надежд на процветание освобожденных от империализма стран. Но Саид не интересуется политической практикой, он исследует литературные тексты. Как литературный текст Фанон выигрывает у Фуко, но как объяснительная модель работает крайне плохо.

Также в числе продуктов империализма Саид походя называет теорию восточного способа производства. Однако, не разбирая подробно эту теорию, Саид так и не отвечает на вопрос о том, почему производительные силы стран Востока качественно отличаются от западных. Точно так же, отзываясь о публицистике, поставляющей искаженные образы Востока западному читателю, Саид пишет:

«Быть не-западным человеком означает быть онтологическим неудачником практически во всех отношениях, помимо всяких фактов, быть в худшем случае маньяком, а в лучшем — эпигоном, ленивым потребителем, который, как выразился Найпол, может пользоваться телефоном, но никогда не смог бы его изобрести».

Очевидно, что такие упрощения в отношении незападных людей недопустимы. Однако даже повсеместное введение политически корректной лексики в отношении не-Запада не объяснит того, почему все же незападные страны оказались в положении эпигонов научно-технического прогресса. Объяснение этого факта только империалистической эксплуатацией не выдерживает критики уже потому, что существовал не эксплуатируемый мировыми империалистами Советский Союз, который также не добился значительного социального и научно-технического прогресса.

Теория Эдварда Саида одновременно и плодотворна, и неприменима для российского поля. С одной стороны, даже если остановиться на исследовании культуры через призму теории Саида, в российских культурных текстах найдутся и тексты империи, и тексты угнетенных, а угнетатели и угнетенные не будут разделены расой, национальностью и цветом кожи. И снова встанет вопрос о том, как из такой перспективы понимать тексты классиков литературы Советского Союза. С другой стороны, во многом именно литературоцентричность Саида ограничивает потенциал его теории. И, возможно, ее преодоление через, например, сочетание исследований текстов и микрофизики власти поможет найти не просто политкорректные языковые формулы, но открыть новые формы освободительного политического действия.