Могила Чаадаева

Все мы знаем о радостях и нелепостях любви. Но если это любовь не к человеку, не к собаке, не к коту, а к чужой культуре? Скажем, к России… По роду своих собственных интересов я общался много с русистами. В советское время я был невыездной, поэтому если с кем и общался, то это были приезжавшие сюда специалисты. Да и было это всего дважды. Как-то приехали польские философы, я встречал их в аэропорту от журнала «Вопросы философии». Кажется, это был 1978 год. Один (Юзеф Боргош), профессор, был автором переведенной у нас книги о Фоме Аквинском, второй, доцент, писал, разумеется, о европейском любимце — Льве Толстом, который изображал, на его взгляд, реальную Россию — с балами, псовой охотой, сплошными графьями и князьями. И, конечно, Платонами Каратаевыми. Желая быть любезным с гостями, я по дороге, повернувшись к ним, заметил как бы между прочим о славянских корнях Ницше, о том, что Гофман был женат на полячке и прекрасно знал польский фольклор. Они с польской вежливостью слушали, хотя не очень одобрительно что-то ворчали. Чтобы расположить их к себе — все же я был принимающей стороной, — я стал усердно именовать их на польский лад панами: «Пан профессор, — говорил я, — и вы, пан доцент». И вдруг профессор меня прервал довольно недружелюбно, сказав: «Не пан профессор, не пан доцент, а товажищ генерал и товажищ полковник». Так я впервые понял, какая реальная профессия у этих славистов. Потом, правда, мне удалось устроить их в отель, где администрация перепутала номера и не хотела даже кормить приехавших. Они были благодарны и не напоминали мне больше о своих званиях. Уже позже, когда я начал ездить на Запад, то убедился, что отлично знавшие русский язык, без акцента, знавшие даже пословицы и поговорки, в том числе современные, учились, конечно, в специальных заведениях. Кстати, реальные слависты, тоже влюбленные в Россию, говорили всегда с очень заметным акцентом. Как правило, у каждого из «отлично знавших» была кафедра и по одной книге, не больше. Но здесь я буду рассказывать не о блистательно говорящих на русском специалистах, я о них ничего не знаю. Просто один эпизод из столкновения реальной славистки с реальными российскими реалиями.

Дело в том, что наш журнал состоял в коллегиальных отношениях с философами из Польши, Венгрии и ГДР. Осенью, кажется, 1984 года (дату могу перепутать — потом объясню) по обмену к нам приехала венгерская славистка. Главный редактор, В.С. Семенов, конечно, меня не послал бы на встречу. Наверно, польские товажищи все же что-то накляузничали о моей нелояльности. Да Главный и сам не послал бы меня, подозревая во мне вольномыслие, но, как потом выяснилось, мое имя как желательного встречающего назвала венгерская славистка. Чего-то она почерпнула из моих редко тогда публиковавшихся статей. Звали ее Эржибет… Фамилии называть не буду. Не из скромности, а потому, что все время встречи я звал ее Эржибет, она меня Владимиром. А ее письма и книга, которую она мне прислала, в результате разнообразных семейных пертурбаций пропали, и проверить ее фамилию не могу. А придумывать не хочется.

Это была красивая черноволосая и черноглазая женщина лет около сорока. У нее было три просьбы, которые она высказала прямо в аэропорту. Она просила, чтобы я, во-первых, устроил ей встречу с Владимиром Кантором, во-вторых, с Натаном Эйдельманом, а в-третьих, проводил ее к могиле Петра Чаадаева. Она не знала меня в лицо, поэтому обрадовалась, что ее первую просьбу я так легко исполнил. Я отвез ее в отель, и мы проговорили несколько часов за бутылкой красного венгерского вина. Она, несмотря на типичные иллюзии иностранцев о поголовной духовности русского народа, все же нечто готова была воспринять, все-таки писала о Чаадаеве, которого, однако, понимала как предшественника славянофилов. Вечером я дозвонился до Эйдельмана. Он назначил встречу у себя дома. На следующий день мы приехали к нему. Об обаянии Натана говорить невозможно, надо было его пережить.

Самое для меня было сложное — это визит на Донское кладбище, на могилу Чаадаева. К своему стыду должен сознаться, что до той поры я ни разу не был на могиле Чаадаева. Хотя тексты его любил. Более того, уговорил в 1983 году английского на тот момент (ныне американского) исследователя Ричарда Темпеста подготовить публикацию архивных писем Чаадаева (о его работе в архивах рассказали коллеги). Он принес тексты с блестящими комментариями, предисловие написал В.Г. Хорос. Казалось бы, подарок для журнала. Но редколлегия встала наотрез: «Зачем нам этот полузабытый мыслитель? Опубликовать эти письма можно в каком-нибудь сборнике для аспирантов, тиражом примерно 300 экземпляров. Все же у “Вопросов философии” тираж несколько тысяч. Кому это надо?» Я злился, апеллировал к тому, что Чаадаев, как и декабристы, стоял у истоков русского «освободительного движения» (Чаадаев был вне всяких движений, но так называли борьбу с самодержавием, которой в те годы уже и в помине не было). От меня отмахивались, как от слабоумного демагога, который хочет провести на мякине опытных идеологических мужей, твердо знающих, кого можно печатать, а кого нельзя. Убедил только тем, что неудобно будет отказать английскому ученому, который положительно пишет о России. Опубликовали в 12-м номере, который почему-то традиционно считается менее читаемым.

Но венгерка, похоже, прочитала. Более того, узнала, кто был редактором этой публикации. У меня для нее была еще история, которая тогда не была записана. Известно, что Чаадаев жил на Басманной у Е.Г. Левашевой. Об этом и Темпест написал. Приведу отрывок из его статьи: «Еще в 1839 г. умерла Е.Г. Левашева, близкий друг мыслителя, во флигеле дома которой на Старой Басманной Чаадаев поселился в конце 1833 г. Он продолжал жить на той же квартире, теперь постепенно разрушавшейся. Здоровье его начало сдавать, нервы расстроились. Его стали тревожить предчувствия близкой и внезапной смерти» [1]. Несмотря на успех в салонах, такое душевное состояние — глубокого, глухого одиночества — длилось практически до конца жизни. Неслучайны его слова брату в письме 1852 года: «Чем буду жить потом, не твое дело: жизнь моя и без того давно загадка» [2]. Так вот, летом 1983 года, путешествуя со своим другом Александром Косицыным по Поветлужью, обмеряя полуразрушенные церкви и записывая их истории, наблюдая сохранившуюся послереволюционную разруху, мы зашли в селе Воскресенском в местный клуб, где я обнаружил неожиданно письмо племянника Екатерины Левашевой П.Я. Чаадаеву.

Позднее я не удержался и вставил это письмо в свой рассказ «Историческая справка» (1986), опасаясь, что иначе оно пропадет [3]. Рассказ был написан от третьего лица: «Он встал из-за стола и принялся листать книги, стоявшие на стеллажах. Взял в руки “Записки краеведов”. Место издания — Горький, год издания — 1980. И тут вспомнил, что, похоже, об этом сборнике говорила благолепная старушка, дочь страхового агента. Быстро открыл оглавление. Оно! Статья Н.Ю. Сергутиной “Валерий Николаевич Левашев”. Лихорадочно нашел нужную страницу, сел за стол, вытащил из кармана куртки мятый блокнот, шариковую ручку. Наткнулся глазами на строчки: “В левашевском архиве на Ветлуге имелись чаадаевские рукописи, которые, возможно, еще отыщутся в горьковских архивных, музейных, библиотечных фондах”. И несколькими строчками ниже в подтверждение своих слов автор статьи приводила в собственном переводе с французского письмо В.Н. Левашева П.Я. Чаадаеву.

Тимашев замер. Хоть и не он открыл, но все равно, все равно! Неизвестные штрихи и факты из жизни великого мыслителя, родоначальника русской философии, друга Пушкина и тому подобное!

Он читал и записывал, дрожа от восторга, понятного только историкам и библиофилам:

“Только вчера, дорогой Петр Яковлевич, я прочел Ваше столь любезное письмо — Дельвиг забыл передать мне его. Спешу поблагодарить Вас за память; я никогда не забуду, что Вы были другом моей матери, и это главный источник моего уважения и любви к Вам. Я оставил службу, весьма мне досаждавшую, чтобы обосноваться в деревне и оставаться там до полной выплаты всех наших приватных долгов… В бумагах отца я нашел несколько Ваших рукописей, дорогой Петр Яковлевич, и прочел их с несказанным удовольствием. Они напомнили мне счастливые и спокойные дни, проведенные в кругу семьи. Эти письма, прочитанные мною со всем вниманием, на какое я только способен, вызвали во мне горячее, но почти несбыточное желание — я хотел бы получить все Ваши рукописи, так как желал бы посвятить свою жизнь чтению и наукам. Прощайте, дражайший Петр Яковлевич, будьте здоровы и не забывайте того, кто Вас искренне любит. Валерий”».

Все это было еще для меня свежим событием, и я рассказал Эржибет об этом письме и даже прочитал слова Валерия из своего блокнота. После чего ее решение посетить могилу Чаадаева, разумеется, окрепло. Читатель спросит: в чем проблема? Повторю, я никогда не был на его могиле, не знал, где она, а позориться перед зарубежной слависткой не хотелось. Поспрашивал друзей. Но самое точное указание было, что все же на Донском кладбище, которое находится в Донском монастыре. Правда, добавил приятель-искусствовед, там есть музей, в Донском, там должны знать, где могила. И прежде чем вести венгерку искать могилу, надо под каким-нибудь предлогом заглянуть в музей.

Так я и сделал. Доехав на такси до монастыря, зайдя со спутницей внутрь, я все же сказал Эржибет, что хочу заглянуть в музей, чтобы нам дали там план. Тогда не придется плутать меж могил (а я-де давно был и точное местоположение чаадаевской не помню). Заодно посмотрим и другие захоронения. Она согласно кивнула головой и осталась дожидаться меня у входа в музей под высоким деревом. Поднявшись на второй этаж, я зашел в рабочую комнату, где стояли столы и сидели за бумагами сотрудники. Поздоровавшись, я сразу признался: «Ребята, я обещал иностранной славистке показать могилу Чаадаева, а где она — не знаю. Да заодно хотел бы купить план Донского кладбища». В ответ услышал растерянное мычание, что, во-первых, плана кладбища на данный момент у них нет, а тот сотрудник, который знает все про могилу Чаадаева, придет на работу только после обеда. Но, скорее всего, могила в дальнем углу.

И я спустился к Эржибет в некоторой растерянности. И мы отправились на поиски в указанную сторону. Блуждая среди могил, могилу Чаадаева мы никак найти не могли. Эржибет начала злиться и стала ворчать со своим европейским акцентом: «Почему эти русские ничего не знают про историю своих великих людей, не знают даже, где они захоронены». Я понимал, что это обращено и ко мне. Эржибет догадалась, о чем я подумал, смутилась и очень по-женски попыталась меня утешить. Погладив меня по плечу, она сказала: «Владимир, прости, я не о тебе, я о тех людях, которые здесь работают. Они же за это деньги получают. Может, еще раз к ним сходить. Вдруг пришел человек, который знает про могилу». Но я понимал, что будет новый позор. Послеобеденное время еще не наступило, знаток не пришел, а эти ни хрена не знали.

И тут я увидел пару мужиков, длинного с большими залысинами и толстого коротышку, которые прислонились к ограде. На ограде стояла бутылка водки и пара стаканов, была расстелена бумажка, на которой лежал кусок растительной ливерной колбасы (может, кто из советских людей может вспомнить этот пищевой ужас!). В стаканах была налита светлая жидкость, похоже, что уже по второму разу. Я подошел и спросил, понимая нелепость своего вопроса: «Мужики, может, знаете или просто видели… Короче, меня и вот эту иностранную даму интересует могила Петра Чаадаева. Может, подскажете?» Длинный спокойно допил свою порцию и сказал: «А что? Знаем! Плоская такая. На ней еще распивать удобно. И посуду поставить, и самим присесть». Он махнул рукой куда-то вбок. «А не покажешь?» — спросил я, чувствуя, что пошел фарт. «Хряк, проводи», — сказал высокий. Толстяк обиделся, но повел. Правда, до самой могилы не довел, просто подвел на расстояние, с которого плоская могила была видна. Я побежал к Эржибет.

И она была потрясена: «Простой народ, простые русские люди знают про могилу Чаадаева! Потрясающее!» Объяснять ей причину этого знания простыми мужиками я не стал. И мы быстро пошли к могиле. Все верно, это была она. Но тут уже был потрясен я. Плоская могила, сообщение, что здесь захоронен П.Я. Чаадаев, — все верно. Потрясло меня другое. Это был шок! На могиле лежало два свежих цветка: справа красная роза, слева красная гвоздика. У меня крыша поехала! Что уж говорить об Эржибет! Она достала свою импортную мыльницу и фотографировала могилу со всех сторон, время от времени восклицая: «Простой народ! Цветы! Роза! Цветы! Простой народ!» Потом меня на фоне этих цветов, потом просила, чтобы я и ее запечатлел на том же фоне.

Не могу не сознаться, что я был воодушевлен не меньше ее. Посмотрев на часы, увидел, что специалист по Чаадаеву уже должен прийти. И предложил Эржибет пойти снова в музей. Мы поднялись вместе. И Эржибет все восклицала: «У Чаадаева на могиле цветы!» Специалист поднялся ей навстречу. И, широко улыбаясь, сказал: «Да, появился тут неподалеку уже два месяца какой-то чудик! Цветы кладет, но мы его ни разу не застукали».

Потом Эржибет говорила мне и писала в письмах, что очень благодарна мне. Благодарна, что я показал ей близость русского народа великим русским мыслителям, что она об этом пишет книгу. Книгу она написала и прислала мне. В книге было несколько фотографий могилы Чаадаева с цветами, и она на фоне этой могилы.

К сожалению, через год я получил письмо из Венгрии, что Эржибет неожиданно скончалась.

Но чаадаевская история (с моим участием) на этом не закончилась. Из крупных работ начала перестройки можно назвать прежде других книгу Б. Тарасова («Чаадаев», М.: Молодая гвардия, 1986). В 1987 году, спустя 151 год после первой публикации, отечественный читатель получил и сравнительно полный состав сочинений Чаадаева, собранных Б.Н. Тарасовым. Журнал «Вопросы литературы» попросил меня сделать рецензию на эту книгу. Рецензия выросла в статью, которую журнал все же опубликовал: «Имя роковое» (Духовное наследие П.Я. Чаадаева и русская культура) // Вопросы литературы. 1988. № 3. Этот текст казался многим почти свободным, во всяком случае, перестроечным. Смешно сказать, но никто не говорил о Чаадаеве, все говорили о том, как журнал это пропустил. Но все же о Чаадаеве, точнее о его восприятии, я вскоре услышал неожиданное, и все благодаря этой статье.

Как-то в «Вопросах философии» появился мужик, что-то среднее между полярником, сибиряком и лагерником. Большие красные руки, выглядевшие опасным оружием, очень обветренное лицо, красное, почти задубелое. Ростом где-то больше 180 см. «Мне бы с Владимиром Кантором поговорить», — хриплым голосом сказал он, обращаясь к нашей даме, заведующей редакцией. Та вздрогнула, посмотрела на него, потом на меня, глазами спросив, готов ли я говорить или уже ушел. «Это я», — сказал я. Он пожал мне руку, которая утонула в его ладони: «Где здесь поговорить можно, чтобы никто не помешал». Я повел его на площадку черной лестницы. «Эй, — крикнул растерянно Мудрагей, немного напуганный размерами и суровостью голоса моего спутника, — у нас летучка через десять минут, не забывай». Это было вранье, но оно означало, что через десять минут друзья придут мне на выручку, хотя тот же Мудрагей едва доставал мужику до плеча. И все же стало мне как-то спокойнее. Присев на подоконник на лестничной площадке, незнакомец представился, назвав фамилию, прозвучавшую знакомо. Увидев в моих глазах проблеск узнавания, он добавил: «Про меня Володя Высоцкий песню написал». Посмертное амикошонство мне никогда не нравилось, но тут я вдруг поверил, что он имеет на это право. И песню вспомнил. «Ну а я-то при чем?» — спросил я. Он сразу ответил: «Да я прочитал твою статью о Чаадаеве и пришел сказать спасибо!..» И снова я пожал плечами: «Какая связь?»

Он схватил меня за плечо. «Мы с ним на Магадане познакомились. Там он и песню про меня написал. Марина привезла ему года за три до его смерти из Парижа двухтомник Чаадаева. Володя прочитал и очень его полюбил. Ведь последние песни Володи — как чифир, они пропитаны Чаадаевым. Он заказал его портрет и повесил к себе на стену кабинета. Я прочитал твою статью и нашел тебя. Хотел тебе это рассказать, чтобы ты это знал. Не знаю, зачем, но захотел». Он также резко встал, снова сжал мою руку и вышел, прошел сквозь редакцию и скрылся. Редакционные друзья перевели дух, расправили плечи. Хотя если что, он бы нас всех раскидал.

Больше я его никогда не видел. Но почему-то поверил его рассказу. Ведь подлинное в культуре не умирает, «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется» (Тютчев). Но оно отзывается. Запретный бард воспринял слова запретного мыслителя. Я вспомнил фразу Тютчева о портрете Чаадаева, «что есть такие типы людей, которые словно медали среди человечества: настолько они кажутся делом рук и вдохновения Великого художника и настолько отличаются от обычных образцов ходячей монеты…» Эту цитату я приводил в своей статье. Впрочем, лицо Высоцкого тоже такого же типа.

Примечания

1. Темпест Р. Письма П.Я. Чаадаева // Вопросы философии. 1983. № 12. С. 181.

2. Там же. С. 132.

3. См. о судьбе Левашевых мою новеллу «Историческая справка» // Кантор В. Историческая справка. Повести и рассказы. М.: Советский писатель, 1990. С. 327–362.