Андрей Тесля
«…Начала тайны и мудрости»
Объективное дается намеком, его не взять приступом, на абордаж, утверждает Габриэль Марсель. Субъективное — не философская позиция, а действие, убежден Андрей Тесля.
1 832 
© Jean-Marie Marcel
Марсель Г. О смелости в метафизике: Сб. статей / Сост., пер. с фр., вступ. статья, прим. В.П. Визгина. – СПб.: Наука, 2013. – 411 с. – (Серия: «Слово о сущем».)
Плотность культурной среды определяется, помимо прочего, и насыщенностью ее переводами, опытами передачи чужой мысли и чужого чувства на своем языке, в существующей системе понятий — с неизбежной ее модификацией, достигающей той или иной степени радикальности. Изучать чужую мысль необходимо, разумеется, на языке оригинала. Но для ознакомления с ней и, что важнее, для введения ее в тело собственной необходим перевод, основное действие по ее «присвоению»/«освоению».
И тем более важно, что вслед за переводом, быстрым «захватом» того, что находится «на слуху», в пространстве сиюминутной моды, следует перевод текстов, не находящихся на переднем крае внимания. Собственно, на наш взгляд, этот уровень — важнейший, он придает реальную плотность, позволяя судить не о «манифестах», какими неизбежно оказываются пусть и важнейшие тексты, вырванные из своей среды, но о долгих спорах, размышлениях, дискуссиях, которые образуют сложный узор культуры, где непроговоренное нередко не менее важно для понимания особенностей позиции, чем сказанное явно. Перевод перестает выполнять функцию исключительно ознакомления с культурными новинками, работающего по принципу: «быстрее, быстрее, еще быстрее», поскольку новинка быстро перестает быть таковой. Он переходит в состояние разнообразных культурных программ, имеющих (или, по крайней мере, рассчитывающих на) долгую перспективу, — задача ознакомления сменяется задачами усвоениями, длительной проработки. В этом, позволительно сказать, — положительный момент происходящего сейчас в отечественном интеллектуальном пространстве: когда почти все «главные книги» оказались (хорошо или не очень хорошо) переведены и речь идет уже о включении второго, третьего ряда текстов.
Вышедший в знаменитой серии «Слово о сущем» санкт-петербургского издательства «Наука» сборник статей Габриэля Марселя — как раз из подобного рода книг. Подготовленный ведущим российским специалистом по философии Марселя Виктором Павловичем Визгиным, он включает тексты Марселя с 1940-х годов до конца жизни мыслителя, а также впервые публикуемые в полном объеме на русском языке и в реконструированной составителем хронологической последовательности письма Г. Марселя к Н.А. Бердяеву. Философия Г. Марселя достаточно неплохо представлена в русских переводах, не в последнюю очередь благодаря трудам В.П. Визгина — опубликованы все три «Метафизических дневника» [1], издан «Очерк конкретной философии» [2] и драматические произведения [3], в 2008 году вышло масштабное как по объему, так и по охвату тем исследование В.П. Визгина «Философия Габриэля Марселя» [4]. Так что новый сборник дает не знакомство с мыслителем, но более глубокое и точное понимание его мысли — в свете поздних размышлений и мемуарной прозы. Последнее следует отметить особо: в издание вошел перевод одной из глав автобиографии Марселя, посвященной детским годам и отношениям автора с музыкой, а также мемуарный очерк-размышление «Взгляд в прошлое» (1947) и небольшой автобиографический фрагмент «О философском поиске» (опубл. в 1976 году).
Собственно, граница между его автобиографическими и т.н. «собственно философскими» текстами условна, поскольку для Марселя философия с момента становления его философского мировоззрения всегда была «личным делом», т.е. делом, неотделимым от личности философа, который не является особым, привилегированным субъектом, но философствующим человеком. Уточнение «философ» — это уточнение, относящееся к точности мышления, его последовательности и способности выражать его (процесс философствования) в понятийной форме. Философия же для Марселя всегда имела ценность только в той мере, в какой она нечто дает человеческому опыту, проясняет его и в свою очередь получает жизненное выражение. В этом смысле, пожалуй, будет последовательно сказать, что философия для Марселя находила свое осуществление за пределами самой себя — в действии, будучи преобразователем жизненной реальности, но не самостоятельной сферой. Примыкая к вполне авторитетной традиции, он полагал, что высший результат философии — это переход философии в иное, нефилософское. Другое дело, что этот переход для него — в отличие от многих других версий сходного хода мыслей — всегда оставался личным, философия заканчивается в определенный момент для одного человека (чтобы затем, возможно, вновь начаться для него же), продолжаясь для другого.
В собранных вместе статьях много поздних размышлений — retractiones: Марсель, неоднократно напоминавший о важном для него постулате Бергсона, учившем избегать ретроспективной иллюзии, отыскивая в прошлом то, что оформилось лишь позднее, одновременно избегает разрыва — позднейшая мысль проясняет более раннюю, не заменяя ее. В 1969 году он писал: «Я сам сравнительно поздно осознал, что философский язык там, где он раскрывает существование, экзистенцию как таковую, может иметь характер лишь намека. Это означает, что, когда я отличаю экзистенцию от объективности, я должен неким образом вести борьбу со словами, которые я использую при установлении такого отличия. И я скажу еще более резко, что когда я говорю о Ты, то самим фактом речи о нем я предрасположен превратить Ты в Он, то есть привести к неудаче мое собственное начинание. Поэтому я просто вынужден рассчитывать на проницательность читателя, долженствующего посредством своего собственного размышления корректировать подобную путаницу мысли, созданную неадекватностью средств выражения, которые она должна использовать» (с. 56).
Некоторые статьи, вошедшие в сборник, можно отнести к явным неудачам Марселя. Так, в лекции 1957 года «Ницше: человек перед лицом смерти Бога» Марсель анализирует смысл формулировки Ницше «Бог умер», отзываясь на интерпретацию, данную Хайдеггером и Сартром. Если по поводу второго Марсель справедливо замечает: «В 1946 году на аэродроме в Женеве Сартр, выйдя из самолета и попав в окружение журналистов, пришедших его приветствовать, бросил фразу: “Господа, Бог мертв”. Вот здесь деградация мысли Ницше очевидна. Его мысль о смерти Бога превращается в устах Сартра в присказку, подобающую звездам эстрады, цветные фотографии которых украшают обложки многотиражных еженедельников» (с. 101), то хайдеггеровская (и даже собственно ницшевская — та, которую можно уловить из текстов последнего, не пускаясь в изощренный хайдеггеровский анализ) мысль не находит у Марселя отклика: он попросту оказывается нечувствителен к вопросу, считая до некоторой степени достаточным ответ, что для других Бог не умер, — тем самым, вопреки собственному, по крайней мере продекларированному намерению, сводя вопрос до фактического спора «о состоянии религиозных чувств», едва ли не грозящего перейти в область соцопросов.
Отметим, однако, другую, очень важную черту Марселя-философа, одновременно демонстрирующую качества его личности, которая проявляется во многих статьях сборника, — это уважение и доброжелательное внимание к другому, к коллеге-философу, даже к тому, кому доводилось оказываться его радикальным оппонентом. В параллель приведенному резкому отзыву о Сартре можно вспомнить и другие, находящиеся на соседних страницах книги, где Марсель, не соглашаясь, признает серьезный характер сартровской постановки вопросов, прислушивается к нему как к способному сделать зримым для мысли то, что выпадало из поля зрения самого Марселя. Еще в большей мере это относится к Хайдеггеру: весьма критичный к нему Марсель пересматривает многое в уже сформировавшемся понимании личности мыслителя и его философии после второй, сравнительно продолжительной личной встречи на семинаре в Серизи-ля-Саль в 1955 году: «Меня просто поразила его необычная простота и даже почти наивность. Такие качества встречаются иногда у людей, долгое время проведших в глубоком одиночестве, почти не выезжая за порог своего дома, и раздраженно встречающих все то, что напоминает светские условности, в особенности поверхностные разговоры светских собраний, когда личность не входит всецело в то, что говорит» (с. 165). Этот тип личности остается глубоко чужд Марселю, но он с готовностью преодолевает ту первоначальную установку, которая диктовала воспринимать подобное поведение как демонстративное, «позу», — продолжая не соглашаться с Хайдеггером, он куда с большей серьезностью относится к тому, что полагает как ошибку.
Другой момент, не нашедший, к сожалению, обстоятельного отражения в сопроводительных текстах, но от этого не менее важный, — роль Марселя и тех интеллектуальных кружков и объединений, которые были с ним связаны, в трансформации католической мысли в направлении Второго Ватикана. Движение в католической мысли, вызванное философией Бергсона, разбившись на целый ряд направлений и, в своих крайних формах, осужденное Ватиканом, нашло в лице Марселя весьма гибкого и при этом последовательного в реализации своего видения мыслителя, ставившего своей целью дать возможность христианскому опыту говорить на языке своего времени, сохранять верность опыту, а не его исторической форме. В предисловии к своему главному философскому тексту Марсель выражал надежду: «может быть, однажды — кто знает? — удастся собрать воедино начала тайны и мудрости…» Если с течением времени ожидание «собирания» (при всех оговорках достаточно явно звучащее в первом «Метафизическом дневнике») становилось все более приглушенным, то неизменным оставалось внимание к «тайне», понимаемой как освещающее (и тем самым остающееся неосвещенным), и к «мудрости», опыт причастности которой необходимо сохранить, не растратив его в погоне за знанием.
Примечания
Комментарии