Простая смелость решения: с благодарностью Тэтчер от левых

На последних страницах своей монументальной «Истории Второй мировой войны» Уинстон Черчилль останавливается перед загадкой военного решения: после того как специалисты (экономические и военные аналитики, психологи, метеорологи…) предложили свой множественный, разработанный и рафинированный анализ, кто-то должен предпринять простое и по этой причине самое сложное действие — пересказать всю эту сложнейшую множественность, где на каждый довод «за» всегда есть два довода «против», в виде простейшего «да» или «нет»: мы должны атаковать, мы пока должны подождать. Такой жест никогда не может основываться только на разумных доводах, это всегда жест Мастера. Дело экспертов — представить ситуацию во всей ее сложности, а дело Мастера — упростить ее до точки решения.

Именно такой Мастер особенно востребован в ситуациях глубокого кризиса. Функция Мастера здесь — привести в действие реальное разделение: между теми, кто хочет опираться на старые параметры, и теми, кто уверен в необходимости перемен. Такое разделение, а вовсе не оппортунистические компромиссы — единственная дорога к подлинному единству. Рассмотрим пример, который весьма неоднозначен: Франция в 1940 году. Даже Жак Дюкло, второй человек во Французской коммунистической партии, допускал в частном разговоре, что если тогда, в те дни, во Франции были бы проведены свободные выборы, маршал Петен получил бы 90% голосов. Когда де Голль, приняв историческое решение, отказался признавать капитуляцию Франции и призвал к продолжению сопротивления, он тем самым заявил, что только он, а не режим Виши, говорит от лица настоящей Франции (заметим, настоящей Франции, а не «большинства французов»!), — то его слова были истинны по существу, хотя они не только не обладали демократической легитимизацией, но и шли вразрез с мнением большинства французов…

Маргарет Тэтчер, «женщина, которая не обращается назад», была таким Мастером, приверженным собственному решению, сначала воспринимаемому как безумное, но постепенно возводящему ее личное безумие в ранг общепринятой нормы. Когда у Тэтчер спросили, какое у нее самое большое достижение, она не задумываясь ответила: «новые лейбористы». И она была совершенно права: ее триумф был в том, что даже ее политические противники усвоили принципы ее экономической политики. Настоящий триумф — не победа над врагом. Настоящий триумф случается тогда, когда враг сам начинает использовать твой язык, так что твои идеи ложатся в основу того поля, на котором он и действует.

Что нам осталось от наследия Тэтчер? Время неолиберальной гегемонии уже прошло. Тэтчер, несомненно, была единственным подлинным тэтчеристом: она откровенно верила в свои идеи. В наши дни неолиберализм, напротив, перефразируя Маркса, «только воображает, что он верит в себя, и требует, чтобы весь мир воображал то же самое». Одним словом, в наши дни цинизм заявил о себе открыто. Вспомним жестокую шутку из «Быть или не быть» Любича: когда задали вопрос о немецких концентрационных лагерях в оккупированной Польше, нацистский офицер, «ответственный за концлагерь Эрхардт», пробормотал: «Мы концентрируем людей, а поляки разбивают лагерь». Разве не то же самое можно сказать о банкротстве Энрона в январе 2002 года (и о последующих финансовых крахах), которое можно признать ироничнейшим комментарием к понятию «общество риска»? Тысячи работников, потеряв места и сбережения, конечно же, столкнулись с риском, но без какого-либо действительного выбора: риск предстал перед ними, как слепой рок. А те, кто мог эффективно предвидеть риски, равно как и обладал возможностью вмешиваться в ситуацию (топ-менеджеры), минимизировали риски, обналичив все свои ценные бумаги и платежные обязательства до банкротств. Итак, поистине, мы живем в обществе рискованного выбора, но одни (менеджеры с Уолл-Стрит) делают этот выбор, а другие (простые люди, выплачивающие ипотеку) несут на себе его тяжесть…

Одним из самых неочевидных следствий финансового коллапса и принятых контрмер (например, выделения огромных сумм на спасение банков) стало возрождение интереса к трудам Айн Рэнд, которая больше всего сделала для идеологии радикального капитализма, для которого «жадность есть благо». Продажи труда ее жизни, «Атлант расправил плечи», резко взмыли вверх. Некоторые обозреватели отмечают, что сейчас реализуется сценарий, как раз описанный в этой книге: креативные капиталисты начинают протестовать и бастовать. Джон Кэмпбелл, конгрессмен от Партии республиканцев, заметил: «Достиженцы устраивают забастовку… Я вижу, на микроуровне, протест людей, которые создают творческий продукт… Они отрекаются от своих амбиций, потому что видят, что эти амбиции сейчас не одобряемы». Такая реакция смешна, потому что конгрессмен совершенно не может понять ситуации: гигантские суммы антикризисных выплат направляются именно рэндовским «титанам», отставленным от государственного регулирования, ошибавшимся в своих «креативных» расчетах и потому и оказавшимся на дне. Вовсе не великие креативные гении помогают ленивым обывателям, а простые налогоплательщики спасают зашедших в тупик «гениев креатива».

Другой аспект наследства Тэтчер, на который и нападают левые критики, — это ее «авторитарная» манера лидерства, отсутствие вкуса к демократическим координациям действий. Но здесь положение дел гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд. Разразившиеся по всей Европе народные протесты вылились в ряд требований, которые именно в силу их спонтанности и самоочевидности делаются «эпистемологическим препятствием» для подлинного противостояния грядущему кризису всех наших политических систем. Можно с полным правом видеть в этом популяризованную версию политики по Делёзу. Люди знают, чего хотят, они могут открыть или сформулировать все это, но исключительно посредством своей собственной вовлеченности, собственной активности. И поэтому нам нужна активная «демократия участия», а не просто «репрезентативная демократия», с ее избирательным обрядом, каждые четыре года пробуждающим избирателей от спячки. Нам понадобится «самоорганизация множества», а не централизованная ленинская партия и вождь во главе, и т.д., и т.п. Но этот миф о «нерепрезентативной прямой самоорганизации» — последняя ловушка, наиболее глубокая иллюзия, с которой нужно бы расставаться, но от которой труднее всего отказаться. Конечно, в любом революционном процессе есть экстатические мгновения групповой солидарности, когда тысячи и сотни тысяч людей сообща занимают публичные места, как площадь Тахрир два года назад. Да, есть моменты интенсивного «коллективного участия», когда местные сообщества дискутируют, принимают решения, когда люди живут в своеобразном нескончаемом «чрезвычайном положении», беря в свои руки решения, и никакой вождь их не ведет… Но такие состояния длятся недолго, и «усталость» от них — не просто психологический факт, но категория социальной онтологии. Огромное большинство людей, включая и меня, хотят быть пассивными и полагаться на эффективный государственный аппарат, гарантирующий плавный ход всего государственного механизма, почему я и могу тихо-мирно делать свою работу. У. Липпман писал в своей книге «Общественное мнение» (1922), что толпа граждан должна управляться «особым классом, интересы которого выбиваются за местечковые рамки» — этот элитарный класс действует, как машина знания, преодолевающая основной дефект демократии — недостижимость идеала «всезнающего гражданина». Известно, как работают наши демократии — они так действуют с нашего согласия. И посему нет никакой тайны в том, о чем говорит Липпман, это голый факт, — но есть тайна в том, отчего мы, и зная это, продолжаем играть в такую игру. Мы действуем так, как будто мы свободны и свободно принимаем решения, безмолвно не только не отвергая, но и настаивая на том, чтобы невидимый запрет (встроенный в саму форму нашей «свободы слова») предписывал нам, что делать и как думать. «Люди знают, чего они хотят», — в действительности они этого не знают и знать не хотят, им нужна хорошая элита! Вот почему настоящий политик не просто отстаивает интересы людей — через него сами люди начинают понимать, чего они «хотят на самом деле ».

А то, что молекулярное «самоорганизованное множество» может поддерживаться в противостоянии иерархическому порядку только «под сенью» харизматического лидера, со всей иронией подтверждает опыт Венесуэлы. Эту страну многие хвалили за попытку разрабатывать способы прямой демократии (местные советы, кооперативы, рабочее управление на заводах), но в этой же стране президентом был Уго Чавес, мощный харизматический лидер, который и остается таковым в памяти людей. Вполне сработал фрейдовский закон переноса: чтобы индивиды «вышли за свои пределы», покончили с пассивностью политического представительства и начали действовать как непосредственные политические агенты, необходима фигура лидера, вождя, который и позволяет им вытянуть себя за волосы, как барону Мюнхгаузену, вождя, который «и должен знать», чего они хотят. Именно в этом смысле Ален Бадью недавно заметил, что хотя горизонтальные сети и не допускают появления Хозяина в классическом смысле, они неожиданно порождают новые формы господства, еще более неодолимые, чем господство классическое. Бадью настаивает на том, что субъекту нужен Хозяин, чтобы он поднялся над уровнем «человека-животного» и осуществил бы верность Истине-как-событию:

«Хозяин — это тот, кто помогает индивиду стать субъектом. Можно сказать, что если мы признаем, что субъект проявляется в зазоре между индивидом и универсальностью, то очевидно, что индивид нуждается в посредничестве, а значит, и в начальстве, чтобы идти вперед по этому пути. Поэтому приходится по-новому осмысливать место Хозяина: нельзя считать, что без него можно обойтись, даже, и особенно, в перспективе политического освобождения» [1].

Бадью не боится противопоставить необходимую роль Хозяина нашей «демократической» чувствительности (our “democratic” sensitivity).

«Я убежден, что кто-то должен восстановить главенствующую функцию т.н. “вождей коммунистического процесса”, где бы он ни разворачивался. В двух решающих эпизодах недоставало вождей: Парижская коммуна (не было вождя, за исключением Домбровского, отвечавшего строго за военные дела) и Великая пролетарская культурная революция (Мао был уже стар и слаб, а группа, осуществлявшая эту революцию, была заражена радикальной левизной). Это служит нам суровым предостережением.

Превосходство вождей несовместимо с господствующей “демократической” атмосферой, почему я и веду непримиримейшую борьбу против нее (в конце концов, кто-то должен начинать с идеологии). Когда я сталкиваюсь с людьми, зацикленными на лакановском жаргоне, я говорю о “фигуре Хозяина”. Когда я заговариваю с военными, я говорю о Диктатуре (в смысле Карла Шмитта). В разговоре с рабочими я бы сказал о “вожаке толпы” и т.д. Поэтому меня все сразу понимают» [2].

Мы должны безбоязненно следовать за предположением Бадью: чтобы действительно пробудить индивидов от догматического «демократического сна», от слепых надежд на институционализированные формы представительной демократии призыва к «прямой самоорганизации» недостаточно, нужна новая фигура Хозяина.

Вспомним знаменитые строки из «К разуму» Артюра Рембо:

Ударом пальца по барабану ты из него исторгаешь все звуки —
начало гармонии новой.
Один твой шаг — и поднимаются новые люди, ведя других за
собою.
Отвернулась твоя голова — это новой любви зарожденье!
Повернулась она — зарожденье новой любви.

В этих строках нет ничего собственно фашистского: высший парадокс политической динамики состоит в том, что Хозяин необходим, чтобы выбить индивидуумов из морока их инертности и мотивировать их к превосходящей их самих эмансипации — борьбе, битве за свободу.

В такой ситуации нам нужна Тэтчер из числа левых: лидер, который сможет совершить жест Тэтчер в противоположном направлении — преобразуя все поле предпосылок, которые разделяет сегодняшняя политическая элита всех основных направлений.

Примечания

↑1. Alain Badiou / Elisabeth Roudinesco. Appel aux psychanalystes. Entretien avec Eric Aeschimann // Le Nouvel Observateur. 2012. April 19.

↑2. Личное сообщение (апрель 2013 года).