Эпатаж и Навальный

За обычным противопоставлением западной «культуры карнавала» и отечественной «культуры юродства» стоит разлом, который обычно не замечают, но который относится не к многовековым истокам модерных культурных практик, а к апофеозу модерности — возникновению мира медиа. А именно, в эпоху бурного развития медиа, когда появилось кино и был бум иллюстрированных журналов, сам статус эпатажа стал меняться. Эпатаж стал частью проекта, достаточно вспомнить, как Бурлюк платил Маяковскому за то, чтобы он писал футуристические стихи, в которых именовал бы театральные фонари «два огневые фокстерьера». В эту эпоху прежний меценат, который покровительствовал уже возникшим и ставшим художникам, превратился в импресарио, который создает своих авторов, своих звезд, будущих народных кумиров. Соответственно, «эпатирование буржуа» превратилось в «эпатирование публики», которая состояла уже не только из возмущенных мелких собственников, но и из искренних поклонников.

Но в России безмерный эпатаж столкнулся со столь же безмерным бесправием, которое могли не ощущать космополитические деятели искусства, но которое на себе испытывали все, кто за границу не выезжал. Бесправному человеку эпатаж кажется насилием. Именно поэтому эпатаж как бунт против основ встречается болезненно не только властью, но и благонамеренными людьми — и правда, слишком чувствуется запах пороха и крови за тем же эпатажем Маяковского. И именно поэтому наши лучшие журналисты пока не могут держать удар, когда разговаривают с теми, кто просто отрицает все права собеседника на истину и на свое слово, как мы видели на примере разговора Познера и Яровой.

Бесправие в России — вовсе не систематическое ограничение прав, как кажется иногда внешнему наблюдателю, а ситуация санкционированного насилия; при том, что часть населения имеет право на насилие, а часть — не имеет. Иначе говоря, ситуация в точности воспроизводит известный принцип «полковник Кольт уравнял всех», с тем отличием, что существует значительная часть населения, которым изобретение славного полковника политически и экономически недоступно. Именно эту часть населения может одинаково обидеть и министр, и вахтер, и директор предприятия, и кондуктор в автобусе — они все будут «представителями власти», держащими незримый меч, нагайку или пистолет. Такая ситуация прямо противоположна ситуации суверенитета, в которой меч должна сжимать ладонь виртуоза власти.

Бесправие опознается по одному простому признаку — власти слухов над умами. Слух — это не просто сенсация или «шокирующая информация», по своей структуре слух всегда есть разоблачение насилия как некоторой частной привилегии. Любые слухи направлены не против «власти» как таковой, а против «привилегированного частного сословия», например, идет слух о врагах — сразу же появляются слухи об изменниках среди своих частных лиц. Идет слух о новых налогах — сразу же думают не о пополнении бюджета, а о выгоде мытаря. Нет ничего более чуждого современному европейскому сознанию, и ничего более похожего на европейское сознание времен сожжения ведьм на кострах, чем этот страх перед тем, что политическое решение принимается не просто в частных интересах власти (политика, в конце концов, и есть баланс частных и публичных интересов), но и в интересах еще множества мародеров вокруг власти.

Похоже, что российская центральная власть действует сейчас не в логике прагматического интереса, будь то публичного или частного, а в логике слуха — но только идя не от реального решения к гипотетическому насилию, а от гипотетического решения к реальному насилию. Может ходить слух, например, о том, что ужесточение каких-то правил, действующих на местах, приведет к новой волне насилия со стороны власти. Тогда как власть, вроде бы, ставит целью распускать слухи — например, внушить населению мысль, что Навальный — главный вор. Или что НКО — это мелочные и жадные организации, охотящиеся за каждым американским долларом. Или реакция на дело Магнитского, как раз стремящаяся представить Магнитского, а не супругов Степановых главным мародером.

Но официальный слух, наспех сделанный и внутренне противоречивый, срывается в насилие. Навального надо держать под арестом именно потому, что никак не удается внушить народу, что Навальный — больший вор, чем Сердюков. Судьи и прокуроры чувствуют толщу народного духа — в котором «не обманешь — не продашь» не считается преступлением. Народ может не разобраться с тем, что обвинение надумано, народ может рассудить «нет дыма без огня»; но он никогда не сочтет, что Навальный — главный вор страны. И поэтому именно от бессилия система срывается в насилие. Точно так же народ может быть совершенно равнодушен к судьбе НКО, не понимая, чем они занимаются, и в чем их польза для народного хозяйства. Но внушить народу, что НКО — главные выгодополучатели от сотрудничества с Западом, не получится.
Наблюдение Маркса, что мелкие буржуа — главная опора реакционных режимов, нуждается теперь в существенной корректировке. Конечно, они бенефициары реакции, но точно так же они чувствительны к слухам, особенно в таком чудовищно воплощенном виде, к слухам, превратившимся в призраки реальности, которыми только и живет политическая сцена. Во времена Маркса горожане искали в реакции спасения от неуверенности, содержащейся в городских слухах; но теперь сама власть изобретает на глазах у всех самые суровые, самые грозные, самые выразительные слухи, которые существуют уже не в форме пересудов, а в форме действий на политической сцене. И поэтому пора отучиться видеть в эпатаже насилие, во всяком случае, надо перестать выводить насилие из эпатажа. Насилие питается слухами, а вовсе не эпатажем.