Уникальность как оправдание

«Оправдывает ли Россию ее уникальность?» — задает вопрос автор уважаемого сетевого портала. Да, всех стран по две, три или четыре, а Россия только одна! Но если подумать, заголовок не так абсурден: Франций действительно несколько — Францией был Алжир, Францией остаются заморские территории. Несколько было и Нидерландов, и Италий, и Британий. В этом смысле эти страны не уникальны: если в колонии учились по тем же учебникам, что и в метрополии, если дороги строились теми же инженерами и распорядок дня подчинялся примерно тем же правилам, — то о какой уникальности Франции можно говорить? Есть несколько Франций, и они похожи друг на друга. Конечно, у Германии колониальная история была недолгой, но Германии удалось приблизить свое понятие Volk к понятию publicus, народное стало считаться публичным, а публичное не может притязать на уникальность. В зеркале публичного все отражает достоверность, и уже эта достоверность создает законы, за рамки которых не может вырваться никакая самобытность.

На самом деле, идея «самобытности», как и весь набор идей национального подъема в Германии и в России первой половины XIX века, формировалась вовсе не как манипулятивная или прагматическая идея. Романтики прагматиками не бывают. Речь шла о другом: о попытке превратить инстанцию независимого суждения в действующую инстанцию народного духа, чтобы пройти между Сциллой пиетистских духовных скреп государственности и Харибдой индивидуализма третьего сословия (откуда и миф о «западном»/»французском» индивидуализме). Нужно было, чтобы независимое суждение было не только в кружках интеллектуалов, но чтобы оно сбывалось как необходимая функция существования общества. Радетели самобытности стремились приготовить особое событие, в котором народ становится философом, народ и обладает всей той культурой критического убеждения и разборчивости, которая проникает во все сферы жизни, одушевляя повседневность.

Но проблема в том, что философ существует как субъект независимого суждения только в отталкивании от институционализированного знания. Сократ отталкивался от софистов, Декарт — от схоластики, просветители — от обычаев социальной жизни, а немецкие идеалисты — от многочисленных сословных принципов воспитания и образования. Для того чтобы философское суждение состоялось как независимое, нужно было, чтобы его язык не был присвоен институциями. Но независимое суждение, ставшее «народным», всегда уже не соотносится с институциями и потому может быть присвоено любым намеком на институционализацию. Отсюда и каталепсия суждения, страх перед последствиями и одновременно — чтение намеков, знамений и пророчеств как основное интеллектуальное занятие в странах победившей самобытности. Везде мерещатся предвестия страшного или счастливого будущего, из-за каждого угла выглядывают намеки на чью-то добрую или злую волю, в каждом независимом действии прочитывается какой-то многоступенчатый хитроумный план. Впрочем, так ведут себя и суеверные чиновники, купившие себя дипломы об образовании (оттого и его презирающие) и потому не научившиеся видеть логику институций на студенческой скамье: для них все, что ни происходит, — только намек на заговор. Просто объяснять происходящее действиями социальных или институциональных механизмов самобытный интеллектуал не будет.

Простой пример: низкое качество и завышенные сметы дорог обычно объясняют либо коррупционной составляющей, либо недобросовестностью подрядчиков. Хотя объяснять это следует отсутствием солидарности, потому что только благодаря солидарности и можно договориться о качестве материалов, о квалификации исполнителей, о времени и месте работ. В этом смысле историческая заслуга проекта «РосПил» велика: он показал, что «русское воровство» вовсе не есть какие-то хитроумные схемы казнокрадства, а самое простое отсутствие солидарности — возможность для начальства заказывать себе дорогой ремонт или приказывать класть асфальт во время дождя ради мелкой сиюминутной выгоды. Достаточно было бы простой солидарности, чтобы перенести укладку асфальта на солнечный день или отремонтировать сначала коммуникации.

Отсутствие солидарности всегда компенсируется мнимой солидарностью в будущем — солидарностью тех, кто выполнит все правила и потому окажется в системе продуктивных интеракций. Именно этим объясняется тот удивляющий многих парадокс, что поддержка нынешней власти «официозного тредюнионизма» исходит от тех, кто казалось бы больше всего страдает от нормирования: от новых правил ведения частного бизнеса, от цензуры в Интернете. Казалось бы, кому хочется выходить из тени, чтобы платить налоги на достройку сочинских объектов (существованием которых «простой народ» возмущается, по моим наблюдениям, гораздо яростнее, чем обитатели «Фейсбука»)? Но именно третий срок — время, когда лозунг «Заплатил налоги — и спи спокойно» превратился из беззубого призыва в savoir-vivre и Lebenswelt лояльного класса. «Лишь бы не было войны» означает теперь и «лишь бы был статус, хоть скромный, а не только шальной доход». Именно такая солидарность статусов, а не солидарность людей, и выстраивается в нынешней системе. Другой вопрос, что ни один серьезный вопрос эта система решить не сможет, не обратившись к солидарности людей. Иначе она останется только в плену собственных суеверий.