Странствующая казна

Бенн Г. Двойная жизнь: Проза, эссе, избранные стихи / Сост. И. Болычев, В. Вебер. – М.: Летний сад; Аугсбург: Waldemar Weber Verlag, 2012. – 600 c. – 500 экз.

Денежная сумма классической античности, десять мин — это много или мало? В своих заметках об Афинах и Спарте, изданных уже после Второй мировой войны, Готфрид Бенн упоминает, что десять мин, или шестьсот немецких марок, в Афинах стоил раб. Но те же десять мин, или шестьсот марок, в Спарте «требовали для хранения целой комнаты», а чтобы перевезти эту сумму, «понадобится повозка с парой лошадей». С гимназических времен все читатели Бенна помнили, что чем более развитый был полис, тем больше было в нем рабов, и помнили, что в Спарте в ходу были деньги из хрупкого железа, которые невозможно было копить или тратить незаметно от других. Но для выпускников гимназий это означало лишь то, что в классической античности деньги не были движимым товаром — они были отчасти недвижимостью. Добраться до чужих денег означало и разрушить недвижимое имущество — произвести подкоп под стены дома. Такая античность соблазняла европейцев именно тем, что недвижимость оказывалась не крепостью, в которой окопалась политика, а напротив, областью, где политическая доблесть может осадить мнимую доблесть грабителей.

Бенн видит дело иначе: сумма, которую можно потратить на раба, подъемна в Афинах, но неподъемна в Спарте. Но при этом раб оказывается столь же ценным, сколь и комната, заполненная негодным железом. Производственное значение рабства оказывается сомнительным, и тем более, подозрения о том, что красота века Перикла взошла на почве рабства. Эта красота обеспечена возможностью срыть стены в завоеванном городе, уничтожить все половинчатое, что проигрывает экономико-политической мощи Афин как целому. Это возможность все превратить из недвижимого имущества в движимое, в находящееся в обороте, и потому и обеспечивающее величие городской красоты, наподобие того, как большие сделки обеспечивают величие банка.

Если комната, заполненная железом, стоит столько же, сколько и раб, строящий эту комнату или убирающийся в ней, привозящий в нее товар или вывозящий из нее мусор, то перед нами нет возможности автоматизировать труд. Можно автоматизировать обычай — свободные граждане будут воевать, торговать или питаться по тем же рецептам, которые существовали искони. Это прямо противоположно той автоматизации труда, которую обычно требовали завоеватели, хотевшие, чтобы завоеванные ими народы работали на них так же, как работали на себя. Греки не стремились вывозить ценности и вывозить труд: их доблесть состояла в том, чтобы атомизировать этот труд, чтобы завоеванные остались на месте, но без стен, без былого имущества, без казны — без всего того, что было для них недвижимостью. Сбор дани был не способом политического подчинения, а следствием его — все тем же демонтажом недвижимости.

Казна в архаических представлениях — вовсе не сумма залогов и будущих сделок, но неподвижный трофей и палладий, храм и содержание храма, недвижимость как таковая. Дело не в том, что деньги могут обеспечить благополучие недвижимости, удачную ее покупку или ремонт, но в том, что есть институт, для которого все равно, трудятся ли в его пользу боги, рабы, стихии или стены. Казна хранится стенами и хранит стены, хранима богами и хранит богов. И афинские победители, забирая часть казны, именно и превращали бывшую недвижимость в нынешнее «украшение», в красоту или космос.

Когда Бенн описывает современную эпоху, он употребляет оборот «все», вроде «все съезжались в сезон в Баден-Баден» или «все отправлялись пострелять куропаток на юг Англии». Хотя понятно, что эти «все» составляли десятитысячную долю процента населения, но это именно такая «путешествующая казна»: те, кто вроде бы должны сидеть в городе и обслуживать функционирование институтов, могли сорваться с места, выполняя невидимые правила культурных обычаев. Именно такая странствующая казна и делает регулятивы всеобщими: жизнь каждого можно регулировать так же, как возможно регулировать обстановку. Как курс акций регулируется рынком и регулирует благосостояние акционеров, хотя акционерное общество, принадлежащее тем самым «всем», остается на месте. Когда мы сейчас смотрим на то, что происходит у нас в стране, мы видим попытку вновь сделать казну недвижимостью: вложить все свободные средства в Сочи-2014, в развитие инертного банковского сектора, в спокойствие старых институтов. Это прямо противоположно тому порыву, который некогда воодушевил классическую античность. Бенна считают нигилистом как человека, не верившего в силу культуры, но верившего в силу движения. Но просто он видел, как застывает сам язык: как формулы речи, одушевлявшие великие романы, становятся недвижным достоянием языка. Свидетельствуя, как страна скатывается в пропасть нацизма, Бенн не верил уже в регулятив разума, но только в регулирование обстановки, предвосхищая позднесоветский «исход интеллигенции в деревню» в нашей стране.

И поэтому, конечно, он стремился вновь все оценить: не как оценивают перед распродажей, но как оценивают при собирании коллекции. Это лишь со стороны может показаться нигилизмом, но на самом деле это создание такой казны нравственного действия, при наличии которой нравственный вкус может появиться у каждого. «Все» знакомы с тонкостями культурного наследия, как «все» ездили охотиться в редкостные угодья, — но именно поэтому все остальное население может акционировать культуру, всякий раз осознавая нравственный выбор этого акционирования.