Латинская империя как живая Европа

— Профессор Агамбен, когда в марте вы выдвинули идею о «Латинской империи», которую можно противопоставить господству Германии в Европе, представляли ли вы, сколь большой резонанс вызовет это заявление? За короткое время ваше эссе было переведено на множество языков и обсуждается уже половиной Европы.

— Нет, я такого не ожидал. Но я верю в силу слов, когда они произнесены в правильное время.

— Действительно ли существует разлом внутри Евросоюза по данным экономики и стиля жизни между «германским» Севером и «латинским» Югом?

— Прежде всего, поясню, что моя позиция была раздута журналистами и поэтому неправильно понята. Название «Латинская империя должна нанести ответный удар» было предложено редакцией «Либерасьон» и подхвачено германскими медиа. Но я говорил совсем не то. Разве мог я противопоставлять латинскую культуру германской, если любой образованный европеец знает, что итальянская культура Ренессанса, как и культура классической Греции, в настоящее время стала неразрывной частью германской культуры, которая переосмыслила ее и усвоила?

— Итак, нет ни «латинского господства», ни «германских варваров»?

— В Европе идентичность любой культуры всегда находится по ее краям. Такие немцы, как Винкельман или Гёльдерлин, могли быть большими греками, чем сами греки. И флорентиец, вроде Данте, мог бы ощущать себя таким же немцем, как и император-шваб Фридрих II. Именно это и делает Европу Европой: особенная жизнь, которая, как тогда, так и теперь, преодолевает национальные и культурные границы. Предметом моей критики была не Германия, но тот способ, которым сконструирован Европейский союз. Он строится только на экономическом основании, и все. При этом оказываются отброшены не только наши духовные и культурные корни, но также политические и правовые. Если мои слова были поняты как критика Германии, то лишь потому, что Германия, благодаря своему доминированию в Европе и вопреки своей блистательной философской традиции, оказалась неспособна в наши дни осознать, что Европа зиждется на чем-то большем, чем евро и экономика.

— Каким же образом Евросоюз отрекается от своих политических и правовых корней?

— Если мы говорим о сегодняшней Европе, то мы сталкиваемся с гигантской машиной сокрытия неприятной, но при этом очевидной истины: так называемая «Европейская Конституция» нелегитимна. Этот текст, изданный как Конституция, никогда не принимался на всенародном голосовании. Когда во Франции и в Нидерландах Конституцию вынесли на референдум, везде большинство голосовало против нее. Поэтому, с правовой точки зрения, мы имеем не Конституцию, а прямо противоположное — договор между правительствами: международное право, а не конституционное право. Совсем недавно очень уважаемый немецкий правовед Дитер Гримм был вынужден признать, что Конституция Европы лишена самого фундаментального демократического элемента, потому что европейские граждане за нее не голосовали. Вообще, проект ратификации Конституции народами Европы тихо заморожен.

— Это известный «дефицит демократии» в системе современной Европы.

— Мы никогда не должны упускать это из виду. Журналисты, особенно в Германии, упрекали меня в том, что я ничего не понимаю в демократии; но пусть они сначала начнут учитывать, что Евросоюз — сообщество, основанное на договорах между государствами, которые замаскированы некоей демократической Конституцией. Идея Европы как власти по Конституции — призрак, которому никто уже не будет присягать на верность. Но европейские институты могут стать легитимными, только если Конституция будет действительной.

— Означает ли это, что, по-вашему, Европейский союз — нелегальная организация?

— Нет, она легальная, но нелегитимная. Легальность — это возможность осуществлять власть по некоторым правилам, тогда как легитимность — основание принятия самих этих правил. Легальные договоренности — это не просто формальности; они отражают социальную реальность. Поэтому легко понять, что институт без Конституции не может проводить правильную политику. Поэтому и каждое из государств Европы продолжает действовать в соответствии со своим эгоистическим интересом — а в наши дни это означает прежде всего экономический интерес. Минимальный общий знаменатель единства достигается тогда, когда Европа выступает как вассал США и принимает участие в войнах, которые совершенно не отвечают никакому общему интересу, не говоря уже о воле европейских народов. Некоторые из стран-основателей ЕС, такие как Италия, со множеством ее военных баз, — скорее протектораты, чем суверенные государства. В политике и военном деле есть Североатлантический Альянс, но Европы нет.

— Вы предпочитаете говорить о Латинской империи, образ жизни которой «германцам» и придется усвоить внутри ЕС.

— Конечно, это звучит несколько провокативно, что я подхватил проект «Латинской империи» Александра Кожева. В Средние века люди, по крайней мере, знали, что единство различных политических сообществ становится чем-то большим, чем просто политическое сообщество. В те времена объединяющую силу искали в христианстве. В наши дни, я в этом убежден, легитимацию следует искать в истории Европы и в ее культурных традициях. В отличие от азиатов и американцев, для которых история значила что-то совсем другое, европейцы всегда обретали свою правду в диалоге с прошлым. Прошлое для нас означает не только культурное наследие и традицию, но, прежде всего, условие человеческого существования. Если бы мы отреклись от собственной истории, то мы бы могли проникать в прошлое лишь археологически. Прошлое стало бы для нас обособленной от нас жизненной формой. Европа интимно связана со своими городами, художественными сокровищами, ландшафтами. Из этого в действительности состоит Европа. И в этом залог выживания Европы.

— Итак, Европа прежде всего — жизненная форма, чувство исторической жизни?

— Да. Вот почему в своей статье я настаиваю на том, что мы должны безусловно хранить наши особые формы жизни. Когда союзники бомбили немецкие города, они понимали, что разрушают немецкую идентичность. Точно так же и сейчас дельцы разрушают итальянский пейзаж своими бетонными сооружениями, магистралями и скоростным сообщением. При этом у нас отнимают уже не нашу собственность, а нашу историческую идентичность.

— Итак, для Европы важнее настаивать на различиях, а не на их сочетании?

— Нигде больше в мире, как в Европе, не найдете такого разнообразия культур и жизненных форм — по крайней мере, в значимых моментах. Ранее, насколько я понимаю, политика выражалась в идее Римской империи, позднее — в идее Римской империи германской нации. Но это целое всегда оставляло нетронутыми особенности людей. Не так просто сказать, что сегодня может появиться вместо этого. Но точно политическая единица под названием Европа может возникнуть только из опоры на это прошлое. Именно по этой причине нынешний кризис кажется мне столь опасным. Нам следовало бы представлять наше единство прежде всего с опорой на все наши различия. Но вместо этого европейские государства, школы и университеты подвергаются разорению и закрытию, хотя это те самые институты, на которых держится наша культура, которые хранят живую связь прошлого и настоящего. Подрыв образованности идет бок о бок с растущей музеефикацией прошлого. Мы видим, как это начинается во многих городах, которые превращаются в исторические зоны, так что местные жители вынуждены чувствовать себя туристами в своем собственном жизненном мире.

— Такая ползучая музеефикация сопровождает растущее обнищание?

— Очевидно, что перед нами уже не просто экономические проблемы, но угроза существованию Европы как целого — начиная с нашего отношения к прошлому. Ведь единственное место, в котором оживает прошлое, — это наше настоящее. А если настоящее уже не воспринимает собственное прошлое как нечто живое, то и университеты, и музеи уже под вопросом. Очевидно, что в Европе наших дней в действие пришли силы, которые пытаются манипулировать нашей идентичностью, разрубая пуповину, которая связывает нас с прошлым. Все различия теперь разравниваются одним катком. Но Европа может стать нашим будущим, только если мы объясним самим себе, что она в первую очередь — наше прошлое. И сейчас это прошлое чем дальше, тем больше демонтируется.

— Можно ли сказать, что кризис, затронувший все стороны нашей жизни, и становится теперь выражением нашей повседневности?

— Понятие «кризис» стало девизом политики эпохи современности, и долгое время кризис считался частью нормального положения дел в любом сегменте социальной жизни. Само это слово имеет два смысловых источника: медицинский, что обозначает ход болезни, и богословский, с указанием на Страшный Суд. Оба названных значения греч. слова «кризис» в наши дни подверглись трансформации: исчезла отсылка к факту времени. В античной медицине «кризисом» называли момент суда, когда врач вдруг говорил, выживет больной или умрет. Нынешнее понимание кризиса, напротив, имеет в виду длящееся состояние. Такая неопределенность оказывается спроецирована в неразличимое будущее. Мы совпадаем здесь с богословским смыслом: Страшный Суд неотделим от конца времен. Но в наши дни Суд отделен от Развязки (Resolution), поэтому его можно бесконечно откладывать. Поэтому и перспектива решения все больше сужается, решение все время собираются принять, но не принимают.

— Означает ли это, что долговой кризис, кризис государственных финансов, валюты или самого Евросоюза никогда не кончится?

— В наши дни кризис стал инструментом управления. Он служит легитимации политических и экономических решений, которые делают граждан неимущими, лишая их всякой возможности принимать решения. В Италии это очевидно. Правительство было сформировано под знаком кризиса, и Берлускони вернулся к власти, хотя это было против воли избирателей. Такое правительство столь же нелегитимно, как и так называемая Европейская Конституция. Граждане Европы должны усвоить, что этот бесконечный кризис — точно так же, как и чрезвычайное положение — несовместим с демократией.

— Какие перспективы тогда вы видите для Европы?

— Начать следует с восстановления изначального значения слова «кризис» как момента суда и выбора. Мы не можем откладывать решения для Европы на неопределенное будущее. Много лет назад высокопоставленный чиновник тогда еще только зачатой Европы, философ Александр Кожев предположил, что человек разумный достиг конца истории и поэтому для него осталось только две возможности. Либо «американский образ жизни», в котором Кожев видел постисторическое растительное прозябание, либо снобизм японского типа, торжественное совершение пустых традиционных ритуалов, лишенных теперь всякого исторического смысла. Я убежден, что Европа, тем не менее, может осуществить свою культурную альтернативу, которая остается и человечной, и жизненной, потому что, состоя в диалоге с собственной историей, она всякий раз обретает новую жизнь.

— Итак, если Европу понимать как культуру, а не только как экономическое пространство, может ли таким образом быть дан ответ на кризис?

— Более двухсот лет вся энергия людей уходила в экономику. Многое сейчас указывает на то, что для человека разумного пробило время по новой создать свое «действие человека», расставшись с былой одномерностью. Старая Европа может внести решающий вклад в это будущее.

Источник: Verso