Четвертое «И»

1

Надо быть справедливым. Кое-какие новые институты за 13 лет правления путинской команды все же появились. Автострахование, массовый потребительский кредит, «система одного окна» (сам не пробовал, но говорят, что это важное достижение первого путинского президентства), арбитраж, стабфонд и Национальный резервный фонд, плоская шкала подоходного налога и проч. Что-то из этого ряда не состоялось и продолжает из года в год включаться в риторику о приоритетах (пенсионная система, система стимулирования малого бизнеса и т.д.). Легко заметить, что все удавшееся относится к потребительской экономике. Что касается общественных и политических институтов, все провалено. Ни шагу вперед за 13 лет. Партийная система, не обеспечивающая представительства, как была, так и осталась. Российская медиасистема как общественный институт шла прямо в обратную сторону от желаемого: общественное ТВ провалили, региональные СМИ окончательно легли под региональные власти. Суды и полиция — в том же состоянии. Теневые институты силового крышевания мутировали еще дальше, в какую-то новую тотальную систему. А после «московского протеста» дело и вовсе плохо: по всем направлениям громят «внутреннего врага», а вместе с этим и многие гражданские институции. С целью размыть полномочия «омбудсмена по правам» ранее учредили «омбудсмена по детям». Теперь вот будет «омбудсмен по предпринимателям». Но это непрерывное производство казенных муляжей, призванных прикрыть понижение реальной роли базовых институтов. Если недостаточно одного омбудсмена, то не станут институциями и десять.

Послушал Путина на Петербургском форуме… Ничего нового. Вместо «четыре И» (Медведев, Красноярский форум, февраль 2008-го — институты, инфраструктура, инвестиции, инновации) стало три «И». Институты вылетели. Оно и понятно. Зачем произносить слова, которые ничему не соответствуют. Какие уж есть институты, пусть те и влачат свое существование на фоне триумфального развития схемы «Вождь — Фронт». Тема институтов у Путина прозвучала только инструментально: он предложил объединить два высших суда и напутствовал «народный фронт» превращаться в «народный контроль».

2

Что говорят умные люди об этой неудаче четвертой «И»? Гудков и Дубин считают, что само общество рессентиментное, травмированное, с «негативной идентичностью». Павловский тоже винит общество («общество — большой дурак»), Рогов стоит на шумпетерианских позициях, а это значит, что ответственность возлагается на верхние, правящие группы. Они должны быть проводниками таких сложных идей, как баланс общественных институтов. Владимир Гельман фиксирует вслед за мировой социологий дрейф российского общества к более дремучему состоянию по причинам, вызванным к жизни не только путинизмом.

Public sphere — это сложная констелляция многих формальных и неформальных институтов. Даже если мы будем отсчитывать не от Канта, а от послевоенных демократий — от Шумпетера и Дарендорфа, — то все-таки в Европе публичная сфера была в нормативном виде между 1950 и 1990 годом. И борьба за ее сохранение носила яркие и идеалистические формы. У нас ситуация хуже, поскольку у нас нет никакого прошлого по этой части.

Публичная сфера — это не синоним «свободы слова». Это очень сложная констелляция большой группы условий, традиций, практик. Это и позиция университетов, и респектабельный статус главных редакторов, и роль публичных интеллектуалов, и традиции парламентского расследования, и роль партийных интеллектуальных фондов, и обычаи муниципального («приходского») общения, и многое другое — все это вместе и создает публичную сферу как пространство общественных дебатов. И — как точно отметил в недавней своей книге итальянский философ Поль Вирно — наличие публичности без публичной сферы может оказаться большим злом, чем ее отсутствие. Понятно, что он имеет в виду. Если у вас нет этой констелляции, то у вас и не «дебаты», а истерические вопли охлоса, потоки брани, телевизионные крик-шоу. А главное, кроме них и нет ничего. Именно поэтому и опасность. Публичность сама по себе легко приводит к победе толп, торжеству «морального большинства» и к «охлократии». Это знали уже в античности, различая демократию и охлократию.

3

В США только что опубликован доклад о стратегическом развитии гуманитарной сферы и социальных наук. Угрожающие мутации публичной сферы беспокоят и европейцев.

Зачем вообще публичная сфера? Зачем вообще надо развивать общественные институции? Кто это должен делать и как это происходит? Легко заметить: на любое другое «И» (инфраструктура, инновации, инвестиции) всегда имеются лоббисты. Они есть для любой отрасли или направления. Строить дороги или даже закупать томографы в рамках госпрограммы для кого-то выгодно. Но вот спросим себя: а кто является лоббистом «общего блага»? Есть люди (например, Кудрин), которые твердо говорят, что дальнейшее экономическое развитие невозможно без политических реформ. Почему они в этом убеждены? Потому что public sphere и common goods создают особую атмосферу комфорта, безопасности, дружественности и, в конечном счете, иной тип общественной солидарности, чем тот, который нам знаком. Мы жили при советской, «пролетарской солидарности», жили при «расколотом обществе» — и продолжаем жить в нем, непрерывно продуцируя все новые оси раскола. Но нам незнакома та солидарность, которую мы видим в других обществах, на которые хотели бы походить.

Кто же выступает «лоббистами» публичной сферы? Да, политическая история других стран показывает, что это верхушка образованного класса — главы юридических компаний, ректоры, главреды СМИ, влиятельные руководители партийных фондов и др. Но эта верхушка не отделена от чиновничества глубокой пропастью. Это не два разных сословия. А одно — временами перетекающее из гуманитарной сферы во властную и обратно.

Получается, что правы и те, кто обвиняет власть в предательстве ценностей представительства и публичности, но и те, кто обвиняет само общество, образованные классы.

Мы должны быть настойчивыми пропедевтами, проповедниками. Только мы и можем просветительски убеждать остальное общество в том, что респектабельная публичная сфера дает возможность обществу не сползать в безумие, в деградации, в утрату представлений о праве, о целесообразности, о солидарности.

Еще недавно мы жили при «незрелом путинизме» и казалось, что «стакан» институционального развития наполовину пуст, но наполовину полон. И даже непоследовательный и слабый медведизм — как этап путинизма — давал надежды на новое возникновение коалиции в пользу публичной сферы.

Но теперь мы находимся в зоне тотального отказа от «общего блага», от сохранения ценностей права, соблюдения конституционных норм и даже — как показывают многие депутатские инициативы и телевизионные выступления — от картезианской рациональности. Мы идем в другую сторону от «общего блага», от солидарности. Интеллектуальная традиция и социальные практики, идущие от Канта до Хабермаса и Ролза, теперь в России совершенно беззащитны. Теперь стакан пуст. Все громче звучат голоса тех, что считает, что так и надо. У нас кипят бурные, страстные дискуссии. «Свобода слова» есть. Но это публичность без публичной сферы. Очень опасная вещь.