Заметки на полях: Алексей Берелович

Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ) и издательство «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН) презентовали четвертый, заключительный том «Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД 1918–1939», посвященный памяти Виктора Петровича Данилова. Наш корреспондент Сергей Митрофанов побеседовал с соредактором серии и 4-го тома французским исследователем Алексеем Береловичем.

— На презентации меня посетили две странные мысли. Одна вот какая. При нынешней политической системе происходит разбор завалов преступлений предыдущей политической системы, а это ведь в какой-то степени подрывает лояльность и к существующей системе, которая восприняла из прошлого многие формы взаимодействия с обществом. Система заинтересована в такой работе архивистов или нет? Вторая мысль возникла после фразы исследователей: «Давайте побыстрее откроем все эти документы, потому что еще неизвестно, как дело повернется». То есть не закроется ли окно возможностей, гласности и т.д.? Это привычка бояться или же за этим стоит трезвое понимание ситуации?

— Если мы говорим о публикации архивов, то нельзя сказать, что это система хочет или не хочет, если вы под системой понимаете современное политическое руководство. Нет, это была инициатива снизу. Это действительно историки, в данном случае один историк — Виктор Петрович Данилов, который захотел публиковать архивы, когда это стало возможным. Потому что считал это важным для исторической науки. Можно поставить вопрос по-другому: почему система, политическая власть, открыла архивы, которые были до этого закрыты? Можно еще поставить вопрос наоборот: почему она их закрывала и не открывала? Однако, открыв архивы, она просто стала следовать международным нормам в отношении архивов.

— Насколько я понимаю, она открыла архивы после 1991 года?

— Немножко раньше, но в основном после 1991 года. Как вы помните, это был период, когда Россия считала, что она должна стать настоящей демократической страной. В это условие входило открытие архивов после того, как теряют актуальность частные и политические проблемы, зафиксированные в них. Это норма. Но советская система, которая вся была построена на тайне, на сокрытии информации, не соблюдала этот принцип. Информация была доступна только узкому кругу лиц по шкале от «для служебного пользования» до «совершенно секретно».

— Открытие архивов в 1991 году было довольно искренним трендом. Какие изменения претерпела эта ситуация после?

— Вот здесь ответ на второй вопрос. В 1991 году архивы открылись во второй раз. Потому что был короткий период хрущевской оттепели, когда они немного открылись, а потом снова закрылись. Тут надо понимать, что имеются в виду не все архивы, а самые чувствительные, касающиеся в первую очередь советского периода. Открывавшиеся только особо доверенным лицам, про которых было известно, что они используют их как надо и под контролем власти. В нашем случае, связанные с периодом коллективизации и голодом 1932 года. Вот они в основном не были доступны. В 1991 году многое из этих архивов стали публиковать, причем беспорядочно, но постепенно, с установлением новой власти, которая укреплялась и возвращалась к своим старым привычкам, эти архивы снова стали частично закрываться в конце 90-х.

— То есть, чтобы открыть их, приходилось бороться?

— Понимаете, есть закон об архивах, но российская система не предусматривает, что они будут открыты автоматически после 75 лет. Должен быть снят гриф секретности, и должна работать комиссия, которая действует медленно, и там действительно идет борьба. Есть архивы, которые были открыты, а потом закрылись. Есть документы, которые стали недоступными, хотя они раньше были доступны и даже опубликованы. А с другой стороны, есть фонды, которые продолжают открываться. То есть это неоднородный процесс. Очень жалко, что вход в некоторые архивы «узкий», но, с другой стороны, уже есть много чего, с чем можно работать. Но при этом ведомственные архивы — МИДа, ФСБ — по определению не открыты.

— Сегодня закончен капитальный труд. Спрошу не как историк, а как политолог, отчасти политик: что ученые рассчитывали обнаружить в этой теме?

— Вообще-то, было бы опасно заранее знать, что ты хочешь найти. Хотя мы действительно хотели получить новую информацию по проблемам, о существовании которых мы знали. Например, все знали, что было крестьянское сопротивление. То против белых, то против красных. Все знали, что НЭП возник, в том числе, и из-за страха перед всеобщим крестьянским восстанием. Все знали, что коллективизация не была добровольной. Тут никаких тайн нет. Открытие материалов не перевернуло полностью наши представления. Мы не открыли, что крестьяне добровольно пошли в колхоз. Мы не открыли, что голода 1932 года не было. Мы открыли очень важные дополнительные знания о том, что происходило в Советской России до 1939 года в деревне.

— Это открыло новые горизонты для исследований?

— Тут я не большой специалист, но Виктор Петрович Данилов, который всю жизнь занимался деревней, редактор этой серии, действительно открыл для себя новые данные, новые знания — например, о масштабе крестьянского восстания. Это было удивительно: вся деревня восстала! Пришло ощущение масштаба. Видно, как тяжело, с опозданием, с возвратом некоторых практик военного коммунизма устанавливался НЭП, который продолжался очень недолго. У нас есть документы, как с 1927 года начинают ломать НЭП и возвращаться к практикам военного коммунизма. Насчет коллективизации полностью подтверждается, что она была насильственной. И появилось масса подробностей, как крестьяне сопротивлялись ей.

— Есть версия, что коллективизация отвечала духу общинности русского народа…

— Вот это полная чепуха. С каким трудом они отдавали лошадь, корову, как переживали… Я далеко не уверен, что общинный дух так уж существовал. Круговая порука — это еще не общинный дух. Какие-то формы общины, конечно, были. Передел земель практиковался до последнего момента. Но документы также показывают, что крестьяне из последних сил держались и не входили в колхоз. Хотя на неколхозное крестьянство были наложены такие налоги, что непонятно, как это им удавалось. Тем не менее, ОГПУ фиксировало высказывания людей о том, что они ни за что не пойдут в колхоз.

— Тогда удивительно, как удалось такую многомиллионную массу подчинить?

— Многомиллионная масса была безоружна. В отличие от периода Гражданской войны, когда крестьяне в недавнем прошлом были солдатами и вернулись домой с ружьем. Тогда у них было оружие не только стрелковое, но и пулеметы, пушки. Были офицеры… А в тридцатом году у них максимально в распоряжении находился обрез или редко винтовка. Невозможность коммуникации. Одна деревня выступает, другая про это ничего не знает. Такого не было, в отличие от периода Гражданской войны, чтоб восстание расходилось по области, кроме как немножко на Украине. Против них выступали регулярные войска. В чем, однако, была опасность для власти, — это видно по документам, — так это в том, что можно было сорвать весенний сев, и тогда был бы голод, который все равно наступил. Отсюда отступление Сталина, отразившееся в его статье «Головокружение от успехов». В этот период некоторые крестьяне сумели выйти из колхозов. Но в следующем году — новый удар государства. А потом снова послабление с принятием Устава сельхозартели, который разрешил крестьянам иметь приусадебные хозяйства, давал возможность выжить. И тут мы видим, как крестьяне начинают адаптироваться. Это довольно интересно. Приусадебные хозяйства начинают расширяться. Частники договариваются с колхозами. Председатели колхозов тоже себя не забывают. Но также мы видим, как из колхозов выбивается хлеб. Как подготавливается голод. Очень интересные документы, целое направление, которое можно исследовать, касаются позиции низового аппарата. На уровне председателя колхоза, председателя сельсовета, той части госаппарата, который был в непосредственном контакте с крестьянами. В некоторых случаях дело доходит до самоубийства, когда они видят, что забирается зерно, которое должно пойти на семена. Некоторые председатели убегают, другие спиваются. Арестовывают председателей колхозов, которые дали крестьянам зерно, до того как сдать его государству. Очень интересна реакция на Конституцию. Некоторые, лишенцы, поверили, что теперь они могут вернуться. И начинают возвращаться! Можно «прочесть» Большой террор как реакцию на эту тенденцию к возврату. Очень будоражит деревню возврат. Потому что, возвращаясь в свою деревню, сосланные «кулаки» стали требовать себе отнятое хозяйство и гражданские права.

— А эсеры, меньшевики имели влияние в этом процессе?

— Вначале, в первом томе наших документов, который касается периода 1918–1922 годов, видно, что эсеры имели влияние. А потом они появляются в документах 37–38-го годов, но это уже были выдумки НКВД: нужны были враги народа. А активных эсеров и меньшевиков уже давно не было. Ведь вся информация идет от чекистов, которые сообщают про опасную банду в тысячу человек, но находят оружия на два пистолета. Видно, что просто ищут эсера, который никакой политической деятельностью не занимался, и строят вокруг него заговор.

— Дочь Виктора Петровича Данилова сказала, что ее отец чувствовал долг перед крестьянством. Перед кем сегодня можно чувствовать долг? Перед прошлым или перед какой-то средой?

— Мне трудно отвечать за Виктора Петровича, но мне кажется, что у него было чувство ответственности в том числе и перед нынешней деревней, он активно участвовал, насколько это было возможно, в разных комиссиях по реформам сельского хозяйства. Потом его довольно быстро оттуда убрали, потому что его позиция не нравилась. Он много выступал по проблемам современной деревни. А позиция его была очень простая. Сами крестьяне должны решать, как им жить. Был насильственный вход в колхозы, и он считал, что это далеко не правильный путь, но он также считал, что насильственный роспуск колхозов тоже неприемлем. И в этом он был совершенно против ельцинской политики. И как человек глубоко демократичный во всех смыслах этого слова он надеялся, что можно построить демократический социализм. Его идеал — крестьянская кооперация на добровольных началах. Его любимым теоретиком был Чаянов. Сам Виктор Петрович следил за политикой и предлагал политическую линию по отношению к нынешнему крестьянству. Но, конечно, он также чувствовал и долг перед погибшим крестьянством. Он рассказывал, что он видел в своей Оренбургской области во время голода 32–33-го годов. Так что это долг и перед прошлым, и перед будущим.

— Из этих документов как-то вырисовывается, кто такой был кулак, хороший ли он человек?

— Во-первых, «кулака» не существует. Это главное. Нет такой категории. Почти нет. Как показал Чаянов на примере тех районов, которые он изучал, богатство или бедность российского крестьянина связаны с демографическим циклом. Когда молодой сын женится и уходит от отца, — отец ему что-то дает — он начинает бедным крестьянином. У него только его руки. Потом ситуация становится еще хуже, потому что появляются дети. А потом, когда дети подрастают и начинают работать, он начинает «богатеть». Относительно «богатеть». И происходит пик его богатства, когда он может иметь две коровы, две лошади и становится ближе к «кулаку». Однако, когда его дети уходят, он снова начинает беднеть. Были, конечно, кулаки, у которых были батраки, мельница, но в каком смысле они представляли опасность для режима? «Кулак» был в первую очередь категория политическая, а не экономическая. Чего стоит изобретение «подкулачника»!

— Существует образ такого жадного крестьянина, который убить готов за прибыль.

— Крестьяне, конечно, не ангелы, и у них не было цели осчастливить человечество. Вспомним русскую классику. Но образ жадного крестьянина, который убить готов за прибыль, — это пропагандистский штамп того времени. Крестьянин старался выжить и прокормить семью. Его больше убивали, чем он убивал.

— Когда говорят о становлении капитализма на Западе, то делают упор на его моральную, протестантскую составляющую. Здесь тоже была моральная составляющая?

— Какая-то была. Православная. Но я бы не вдавался в эту тему, потому что она настолько мифологизирована, что восстановить, как было на самом деле, довольно трудно. Если почитать писателей-деревенщиков, то это был просто земной рай. Но есть описания деревни от русских классиков, где пьют, дерутся и одна деревня идет на другую. Крестьянский мир был далеко не благостным. Но это не значит, что не было норм. Контроль над индивидуумом в деревне был выше, чем в городе. Тем не менее, я думаю, что в 30-е годы массовые смерти, страшный голод 32–33-го годов разрушили старые нормы и ценности.

— Это сильно отличается от ситуации в западных странах?

— Понимаете, в западных странах в XX веке голода не было. Было недоедание, но голода со смертельным исходом не было. Как и не было коллективизации. Так что не с чем сравнивать.

— Вас не мучает такая ситуация: НКВД устроил грандиозную катастрофу, а теперь он же по существу дает по порциям документы и опять вроде бы рулит положением?

— Особых симпатий у меня к НКВД нет. Однако не НКВД устроил катастрофу. Ее устроила политическая власть. Хотя и чекисты, конечно, старались.

— Сейчас мы тоже все в руках чекистов.

— Могу только сказать, что я предпочел бы, чтобы архивы этой организации, которая меняла свои названия, перестали быть ведомственными. Но этого не произошло. Приходится работать в условиях существующей реальности. И кто бы мог вообразить 25 лет назад, что можно будет опубликовать, в том числе из архивов ФСБ, все те документы, которые смог опубликовать Виктор Петрович Данилов.