Автономия Академии наук

Как бы ни складывалась судьба РАН в ближайшие годы, очевидно, что возврата к прежнему уровню дискуссий уже не будет, простая ссылка на нужды фундаментальной науки уже недостаточна. Сама речевая стратегия защитников этого научного сообщества наследует одновременно академиям наук и академиям словесности. Поэтому одновременно говорится о сохранении достойного уровня научного знания, что и требовалось от академий наук в Европе, и о создании правильного языка для правильного знания, чем занимались академии словесности. Автономия, как считается, и позволяет выработать путем переговоров входящих в нее ученых правильный язык для знания, который при этом звучит достойно в свете постоянно производимых Академией достижений.

В нынешней дискуссии автономию Академии наук мыслят по образцу университетской автономии — свободы в выборе исследовательских тем. Но европейские академии, с которых копировалась и петровская Академия наук и курьезных художеств, обладали совсем другой автономией. Это была автономия пользования ресурсами в условиях усиления прав собственности, когда под контроль попадали те виды собственности, на которые ранее не обращали внимания. Когда не только земля, но и все произрастающее на ней находится в частной собственности, и когда и ветер, и солнечный свет тоже оговариваются в правах владения, тогда академики и отличались от всех остальных тем, что они имеют право на частной земле, скажем, брать пробы почвы или ловить рыбу для своих экспериментов. Когда сами технологии учета частных владений не оставляют даже свободы для наблюдений, именно привилегии, жалованные академикам монархом, позволяли ученым не только наблюдать, но и собирать коллекции, сопоставлять разные предметы, перемещать их, создавать свои лаборатории и свои музеи. Иначе говоря, автономия академий, в отличие от автономии университетов, выражается именно в возможности действовать чрезвычайным образом, поперек той жесткой системы собственнических владений, которая была выстроена с развитием новоевропейских легитимных схем контроля и учета. Для развития новоевропейского общества нужны были новые гарантии собственности, а для развития мысли должна была быть автономия научных обществ.

Существовало и другое проявление автономии научных обществ — это свободный обмен письмами, минуя перлюстрацию и цензуру. Итальянские академии, возникшие первыми, гордились именно этим своим правом: «Академия отрубей», «Академия рысей» и многие другие научные учреждения и представляли собой клубы писателей писем, члены которых могли не бояться, что их вызовут на допрос. Здесь можно, конечно, видеть милость к мудрости ученых, которая выражается в каждом их слове, но на самом деле это то же самое действие ученых вразрез с утверждением новых правил контроля и эксплуатации собственности. Если языковая политика в Новое время становится столь же существенной, если, с одной стороны, утверждается норма придворного языка, а с другой стороны — норма контрреформационной пропаганды, то кому как не членам научного общества отстаивать автономию своего языка, чтобы можно было попробовать на вкус любое новое знание? Издательская автономия имела в виду не столько пропаганду знания, сколько возможность обрести знание в любом месте и воспользоваться этим знанием без особых согласований.

Поэтому научные общества одновременно создавали языковую норму, просто потому что имели «непосредственный доступ» к знанию и возможность сразу подобрать слова для новых вещей, и оспаривали те языковые привычки, которые сложились в традиционных системах передачи знания, от университетских структур до придворного быта. В этих традиционных системах главный упор делался не на том, чтобы подобрать новые слова для новых вещей, а на том, чтобы постоянно истолковывать вещи и тем самым не давать завладеть этими вещами тем людям, кому эти вещи не принадлежат. Так, например, была устроена правовая система: истолкования законов были нужны не для того, чтобы научиться правильно применять законы, но чтобы никто, кроме юристов, владеющих традиционной перспективой применения законов, не смог ими воспользоваться. Любые противоречия, которые слишком видны извне, маскируются тем, что данные законы «работают», а работают они потому, что их постоянно толкуют, ни на что больше не отвлекаясь.

Поэтому, когда некоторые ученые говорят, что «мы не можем протестовать, потому что мы заняты делом», они ведут себя не как представители научного общества, но как представители традиционного быта. Своим делом они считают одновременно производство некоторых научных результатов и создание той дискурсивной среды, в которой эти научные результаты и будут признаваться непротиворечивыми. Под «занятием делом» и подразумевается не научное открытие, а определенное переживание истории науки таким образом, чтобы все возможные истолкования этого открытия монументально вписывались в историю науки. Любое изложение этого открытия должно выглядеть так, как будто его делают не только нынешние ученые, но и Платон, Галилей, Петр I и Ломоносов. Это прямая противоположность ситуации европейских научных обществ: там научное открытие происходит вразрез с уже осуществившимися присвоениями материальных ценностей и дискурсов, а здесь, наоборот, оно легитимирует эти присвоения. Там язык научных обществ был глубоко новаторским, а здесь он почему-то должен быть консервативным: как будто говорят сами вещи, а не ученые, постигающие суть этих вещей.

Вывод отсюда прост: если Академия наук отстаивает свою автономию, то это должна быть автономия проникновения в различные сферы. Автономия исследовать общество, не говоря на языке этого общества. Автономия исследовать правовую сферу, не принимая каждый закон как исходную данность для работы, нуждающуюся только в хитроумном тавтологическом толковании. Исследовать естественные объекты, независимо от позиции крупных корпораций по их эксплуатации. Исследовать космос, независимо от числа поступивших заказов на покорение космоса. Вот это и будет наука открытий, а не наука согласия с открытиями. Тогда будут и новые открытия законов природы, и новые законы в стране, и новый уровень проницательности образованных людей. Это не просто достоинство ученых или страны, но их настоящий суверенитет, без которого и государственный суверенитет окажется неполным.