Василий Жарков
Путин, Навальный и демобилизованное большинство
Концепция «подавляющего большинства» в интерпретации историка и политолога Василия Жаркова.
3 945 
© Oleg Green
Од молдованина до фіна
На всіх язиках все мовчить,
Бо благоденствує!
Т.Г. Шевченко, Поэма «Кавказ»
«Подавляющее большинство» было актуализировано российской политической риторикой по итогам уличной протестной активности 2011–2012 годов. Сама эта активность была купирована летом 2012 года, что не в последнюю очередь позволило Владимиру Путину заявить в день своего рождения 7 октября того же года: «Да, есть люди, которые с чем-то не согласны, и они имеют право на то, чтобы свою точку зрения выразить так или иначе. Конечно, в рамках закона. Но нельзя сделать вид, что это — все наши граждане. Наоборот, подавляющее большинство поддерживает Путина. И это дает основание заниматься той государственной деятельностью, которой я занимаюсь до сих пор» [1]. Воплощением «подавляющего большинства» за Россию и Путина служит сегодня Общероссийский народный фронт. Характерно, однако, что и сегодняшний главный оппонент Кремля Алексей Навальный, противопоставляя «100 семей, которые сосут со всей России» сотням тысяч и миллионам «нас», «таких, как я», фактически апеллирует все к тому же, если не подавляющему, то абсолютному большинству: «Мы будем уничтожать этот феодальный строй, который грабит вас здесь всех» (выделено авт.) [2].
Приведенные высказывания свидетельствуют не только о продолжении политического кризиса в стране и не только о нарастании градуса тотальной пропаганды с обеих сторон. И власть, и те, кто претендует сегодня на роль оппозиции, используя разные интонации и разные технологические пути, пытаются достучаться до той значительной части российских граждан, которая на протяжении последних двух десятилетий последовательно отказывается от политического участия, без которого любое «подавляющее большинство» или «все мы» остается призывом, но не констатацией факта. Характерным ответом Путину о его «подавляющем большинстве» могут служить данные исследования «Левада-центра», опубликованные в самом конце 2012 года, согласно которым «подавляющее большинство» — это те 89,5% респондентов, которые не могут назвать человека, способного заменить действующего президента [3]. Точно так же, впрочем, нет никаких оснований предполагать сегодня, что против ожидаемого приговора Навальному этим летом выступит кто-то еще, кроме относительно узкого круга оппозиционно настроенных жителей крупных городов. Те «все», к которым Навальный апеллирует, скорее всего, останутся немы, по крайней мере в публичном политическом пространстве. Более того, обращаясь к условным жителям Омутинска и Кумен в Кировской области, наиболее харизматичный лидер российской оппозиции лишь с большим опозданием повторяет своего главного противника, успевшего не просто обратиться к конструируемому большинству, но и заручиться громогласной поддержкой Уралвагонзавода сразу же после первой протестной акции на Болотной площади.
Меж тем, начав разговор о большинстве, мы очень скоро упираемся в проблему политического участия в постсоветской России. Политическое участие, как известно, может быть классифицировано по нескольким уровням, в зависимости от того, как те или иные люди определяют себя и других в политическом процессе. Габриэль Алмонд, которого можно считать отцом понятия «политическая система» и всей сравнительной политологии, выделяет три ставшие уже хрестоматийными группы — участников, подданных и прихожан, каждая из которых так или иначе может быть вовлечена в политический процесс.
Участники — это те, кто информирован о политике, способен выдвигать и выдвигает политические требования, оказывает поддержку тем или иным лидерам. Подданные отличаются пассивным повиновением властям и закону, они не делают самостоятельного выбора и не участвуют в политике по собственному желанию. Наконец, прихожане — это те, кто крайне мало информирован о политике, чьи интересы и активность не выходят за пределы узкой локальной группы — семьи или общины, по-христиански говоря, прихода [4]. Типы политических культур в современном мире могут различаться по тому, каково в них соотношение этих трех названных групп. В развитых демократических системах участники составляют около 60% населения (элита плюс тот самый средний класс), подданные — 30%, а прихожане — 10%. В СССР на долю участников, по Алмонду, приходилось не более 5% населения, куда наряду с бюрократией, номенклатурой однопартийной системы можно включить подконтрольные властям массмедиа. В свою очередь, 90%, если угодно, «подавляющее большинство» советского населения было мобилизовано в качестве подданных партии, бюрократии и их монопольной пропагандистской машины. Учитывая, что еще в 1930-х годах в СССР была разрушена общинная приходская система, оказаться в положении прихожан могли себе позволить лишь очень немногие «внутренние эмигранты» из числа интеллигенции, жители отдаленных сельских районов и авторитеты криминального мира.
Что произошло со всем этим после крушения Советского Союза? Группу участников в постсоветской политической системе составили, собственно, те, кого Глеб Павловский называет «обломками советской меритократии» [5]. Суть расширения политического участия в период еще горбачевской перестройки состояла, во-первых, в том, что либеральная часть номенклатуры ЦК подключила к артикуляции и формированию политического курса собственный кадровый резерв в Академии наук, партийных институтах и центральных СМИ, во-вторых, право артикуляции получили советские диссиденты и партийно-комсомольские функционеры среднего звена. Последние вскоре вытеснили рафинированную элиту партийных либералов из кабинетов с видом на колокольню Ивана Великого, унаследовав часть империи и методы управления — в более упрощенном виде. Вот это базовые 5% бывших советских участников политического процесса и образовали ядро, постепенно дополнявшееся, как хочется верить многим, нарождавшимся средним классом, образованными городскими слоями, так что в лучшие годы, согласно высказанным экспертным оценкам, наш меритократический слой достигал 7–10%. Политическое участие в России последних 20 лет фиксируется как раз в пределах этих показателей.
Начиная, как минимум, со времен, наступивших после расстрела Верховного Совета в октябре 1993 года, социологами отмечается стабильно невысокая степень политического участия в России. Как показал опрос ВЦИОМ, проведенный в марте 1994 года, всего три месяца спустя после принятия Конституции РФ и первых выборов в Государственную Думу, только 5% респондентов согласились, что их голос в значительной мере влияет на положение дел в стране, при этом 36% заявили, что их участие в выборах ни на что и никак не влияет [6]. Опросы ВЦИОМ, проводившиеся весной 1998 года, т.е. через два года после второй президентской кампании Бориса Ельцина 1996 года, показали, что число наиболее активно интересующихся политикой составило около 7%, а тех, кто хотя бы изредка в последнее время участвовал в каких-либо митингах, — 12%. 81% ответили, что практически никогда не участвовали ни в каких политических акциях, столько же заявили, что не верят в возможность простого человека что-либо изменить в стране, 48% на этом основании сочли необходимым воздержаться от какого-либо участия в политике [7]. Если взглянуть на долю респондентов, интересующихся политикой, то, по данным «Левада-центра», на протяжении всего прошедшего десятилетия она колебалась в пределах 5–7%, а в 2010 году упала до рекордно низкой отметки в 3% [8]. Правда, весной 2010 года 14% респондентов высказывали крайнюю степень неудовлетворенности своими возможностями политического участия, а около трети оставались вполне удовлетворенными возможностями, которые им не нужны [9]. Последняя цифра, возможно, фиксирует предел политического участия в сегодняшней России, и тогда есть все основания предполагать, что группа участников политического процесса в России не превышает 10%, с потенциальными самыми оптимистическими возможностями роста до 15%. И это примерно та самая доля, которую участники политического процесса обычно составляют в развивающихся странах, как авторитарных, так и демократических.
Уделом остальных бывших советских подданных в начале 1990-х стала демобилизация, что выглядело плюсом и минусом одновременно. Плюс был в том, что исчез идеологический прессинг и заметно снизился социальный контроль: бывшие «строители коммунизма» получили право жить «просто так». Жирный минус состоял в утрате привычной социализации и каких-либо гарантий выживания со стороны государства. Последнее крайне болезненное обстоятельство в среднесрочной перспективе сыграло весьма негативную роль с точки зрения развития политической культуры в России.
Демобилизованное большинство имело не так много возможностей, как могло показаться реформаторам сверху. Во-первых, социальный эскапизм, который с учетом постсоветских реалий даже нельзя назвать приходским: прежний крестьянский уклад, как уже говорилось, был давно разрушен, а почти мгновенно деиндустриализированный советский город-поселение грозил превратиться в кладбище. Оказавшихся на руинах советского проекта новых русских прихожан скорее можно назвать соседями-кумовьями. Их повседневные практики и интересы простираются не дальше отапливаемой в зимнее время приватизированной квартиры, шести соток, на которых выращиваются продукты питания, родни и соседей во дворе, которым доверяешь и вместе с которыми осваиваешь новые практики выживания. Во-вторых, поиск и обретение нового подданства: неслучайно служба в многочисленных ЧОПах, а позднее в государственных силовых структурах для многих российских обывателей стала привлекательной возможностью более-менее устроиться в жизни. Впрочем, в 1990-е в российской провинции оставались популярными любые позиции в бюджетной сфере (какая-никакая, а зарплата), так что даже за место учителя в иных местах приходилось давать взятку. Государство, точнее, новая российская бюрократия, довольно скоро увидело в этом немалый политический ресурс.
Одним из первых этим ресурсом нового подданничества в России воспользовался бывший мэр Москвы Юрий Лужков. Политтехнологи, работавшие в окружных штабах на выборах в Московскую городскую думу и, собственно, на выборах главы города, довольно быстро поняли, что для победы кандидата, поддерживаемого городскими властями, нужно своевременно и эффективно мобилизовать на избирательные участки всех тех, кто так или иначе зависит от городского бюджета. В отличие от 7–10% политических участников эти люди вряд ли придут сами, поэтому особую важность в ходе предвыборной кампании приобрела «работа с местными элитами», т.е. с руководителями бюджетных организаций города и связанного с администрацией бизнеса. Руководители и сотрудники таких структур, чей достаток напрямую зависит от собственной лояльности властям и стабильности существующего порядка, стали новыми подданными новой российской бюрократии. Они же и рекрутировались на выборы в качестве гарантированного большинства, голосующего за вечную легислатуру правящей администрации. Даже если оппозиция захочет выдвинуть альтернативного кандидата, способного привлечь симпатии всех без исключения политических участников (это, как мы договорились, не более 10% избирателей), при явке от 30% кандидат от действующей власти должен автоматически набирать большинство голосов. Ведь 2/3 пришедших на выборы при этом будут составлять подданные, голосующие за свои зарплаты и пенсии, а вместе с ними и за действующую администрацию. Апелляция к свободе в глазах этих людей, образующих вполне реальное, хотя и не абсолютное большинство, означает лишь свободу от собственного скромного, но обеспечивающего существование жалования, как это уже однажды произошло при их жизни.
В течение прошлого десятилетия «лужковская система» не только распространилась во всех регионах, но и была импортирована на федеральный уровень, а многократный рост государственного бюджета в условиях нефтегазового бума «нулевых» сделал ее практически непотопляемой. Случаи массовых подтасовок в крупных городах при этом скорее свидетельствуют о некомпетентности и глупости отдельных чиновников, стремившихся, совсем ничего не делая, демонстрировать «высокие показатели». Система как таковая вполне эффективна и устойчива без подобных нарушений. Если же речь идет о подтасовках в преимущественно сельских регионах, таких как республики Северного Кавказа или удаленные бедные районы Нечерноземья, то здесь это скорее следствие преобладания в местном социуме прихожан, заведомо допускающих, что политический процесс происходит без их участия. Однако главной, юридически, впрочем, никак не фиксируемой подтасовкой на российских выборах является именно сама мобилизация большинства подданных (бюджетников, военнослужащих, сотрудников крупных корпораций и пенсионеров). Не будучи добровольными участниками политического процесса, эти люди мало заинтересованы в выборах и не очень хотят голосовать. Однако их рекрутинг, регулярно осуществляемый за счет использования административного ресурса и подконтрольных государству наиболее значимых массмедиа, обеспечивает практически незыблемые позиции существующей власти, как на региональном, так и на федеральном уровнях.
Посмотрим на результаты последних общероссийских выборов, как парламентских 2011-го, так и президентских 2012 года: в первом случае явка составила 60,21% [10], во втором — 63,6% [11]. Т.е. можно также констатировать, что около 40% российских граждан в этих выборах не участвовали, предпочтя позицию прихожан. Нам также уже известно, что реальные участники составляют едва ли больше 10% россиян. Остальные 50% — подданные, уже не советские, а именно российские, чей контракт с властью держится не на обязанности строить коммунизм, а на постоянных бюджетных вливаниях. В этом отношении 63,6% голосов за Путина в марте 2012 года [12] — совсем не блестящий результат, свидетельствующий о недостаточной лояльности около 15% его подданных, по большей части отдавших свои голоса Зюганову и Жириновскому. Именно у них — больше не у кого — должен забрать голоса Объединенный народный фронт с его пока недостаточно четко артикулированным мобилизационным проектом «За Россию!». В результате получается тип политической системы, описанный Алмондом как авторитарный транзит: 50% подданные, 40% прихожане и еще 10% студентов, образованных жителей крупных городов и предпринимателей, отчаянно пытающихся заявлять и отстаивать свои права перед властью. В свое время нечто очень похожее было зафиксировано в таких странах, как Египет и Индонезия, и по крайней мере с середины 1990-х годов после недолгого периода развивающейся демократии система авторитарного транзита вполне уверенно и без особого сопротивления с чьей-либо стороны была воспроизведена в России. Совершенно не исключено, что именно сегодня мы наблюдаем пик ее развития в нашей стране, ее наивысшее торжество.
Вопрос в том, что дальше и почему именно теперь и власть, и остатки оппозиции вспомнили про «подавляющее большинство»? Которого, как видно, в сложившейся системе нет, да и не нужно. И главное, что закономерно возникает за всеми этими разговорами: идет ли речь о новом мобилизационном жестко авторитарном проекте для России, аналогичном советскому, итальянскому или немецкому 1930-х годов?
Не будем констатировать напрашивающееся — сам факт отсутствия мобилизационного проекта и связанного с ним политического курса (общие популистские декларации за все хорошее против всего плохого пока не в счет). В конце концов, возможно, скоро нам его предъявят, и тогда немногим уцелевшим политическим участникам придется окончательно выбирать между новым подданством или участью прихожанина во внутренней или внешней эмиграции. Не будем, однако, пугать, учитывая особенно тот факт, что все и так немало напуганы. Между прочим, «подавляющее большинство» всегда было для власти скорее источником опасений, чем надежд. Достаточно взглянуть на старую партийную литературу и вспомнить, как относились к большинству в советское время. Приступая к своему мобилизационному проекту, большевики прекрасно осознавали, что подавляющее большинство скорее не на их стороне. Это большинство составляла неграмотная и в целом бедная крестьянская масса, никак не готовая к коллективным формам хозяйствования и тем более к строительству коммунизма. Только всем известные меры, сопряженные с массовым насилием рубежа 1920–1930-х годов (в ряде оценок именуемые также геноцидом), смогли обеспечить ситуацию, когда крестьяне «перестали вести политическую борьбу против советской власти, вступили в колхозы, начали работать на промышленных предприятиях и постепенно превратились в тружеников» [13]. Тем самым из старого подавляющего большинства было создано новое, состоящее из подданных одного из самых жестоких государств в мировой истории.
Возможно ли возвращение России к авторитарно-индустриальной модели, из-под обломков которой она вылезла 20 с лишним лет назад? Скорее нет, чем да. Однако сам факт появления «подавляющего большинства» в нашем политическом лексиконе заставляет беспокоиться. Увы, опыт России последнего столетия показывает: слишком быстрая мобилизация политического участия большинства по демократическому сценарию приводит к очень большому «русскому бунту», как это случилось в 1917 году, а массовая мобилизация в подданство — к кровавой диктатуре, угнетающей основную массу населения своей страны. И все это при том, что по итогам всех пережитых страной исторических перипетий о реальном, без кавычек подавляющем ее большинстве можно сказать главным образом то, что оно по-прежнему живет крайне бедно. Даром что, обсуждая недавно проект строительства высокоскоростных железных дорог, президент Путин особо подчеркнул, что цены на билеты в новых поездах должны быть доступны «для подавляющего большинства граждан» [14]. И это, кажется, последнее из действительно актуальных свидетельств о подавляющем большинстве в России.
Примечания
Комментарии