Подавляющее большинство как (крайний) признак упадка

Среди критически настроенной публики разлито чувство того, что конец нынешнего российского устройства неминуем. Георгий Сатаров, например, убедительно провозвещает коллапс государства. Сразу оговорюсь, что подобного мнения я не разделяю. Прежде всего, потому, что даже самые убогие системы, при определенных условиях, могут просуществовать долго. Даже если лидеры этих систем живут реалиями прошлого или попросту выкачивают ресурсы для частных, а не общественных нужд. Существуют же по-прежнему Куба и Северная Корея, словно Маркс отменил глобализацию. Но подобного рода выживание не отменяет перманентного упадка этих стран как такового.

Что понимать под упадком — вопрос дискуссионный. Самый простой (и ущербный) вариант — привязать эту характеристику к нерешению каких-то конкретных задач и проблем. Возник какой-то фундаментальный вызов, государство кое-как с этим справилось, и — вуаля — все отлично. Пенсии выплачиваем вовремя, законы штампуем быстро. Никакого упадка нет и в помине, а отдельные провалы мы решаем. Спорить с этим трудно. В содержательном смысле, путинская Россия безусловно более эффективна, чем ельцинская. Второй президент достиг много чего положительного. Но здесь необходимо разделить содержательное и процедурное измерение упадка. В долгосрочной перспективе содержательная эффективность невозможна при процедурном разложении. Чтобы было понятнее, ниже я определю процедурный упадок через обратное.

Противоположность процедурного упадка — способность государства непредвзято разрешать общественные споры, а также модерировать разнонаправленные и потенциально конфликтные интересы. Харизматические лидеры, конечно, имеют значение, но для поддержания качества и эффективности государства их явно недостаточно. Для этого необходим союз политических институтов, приспособленный к сложному современному обществу. Сверхзадача — вырастить такие институты, которые могли бы сами приходить в соответствие с усложняющимися реалиями, сохраняя при этом общественное равновесие. Именно подобного рода процедуры обеспечивают общественное благо. В сторону замечу, что в создании союза подобного рода институтов и есть миссия либерализма. Основа качественной политики, говоря словами русского правоведа Бориса Чичерина, есть правильное понимание и использование государством всего разнообразия общественных элементов и интересов.

Понятно, что никто не желает уходить из политики. Но болезненная необходимость — в умении принимать последствия и жить с проигрышем. Сегодня же определяющая тенденция — это всеобщая убежденность в том, что постоянно менять институциональные формы и правила игры ради кратковременного выигрыша совершенно нормально. Убежденность эта появилась, конечно же, вчера и позавчера. Еще при Ельцине и даже при Горбачеве лидеры научились подгонять институты под желаемый (электоральный) результат. Это умение оказывает более негативные последствия, чем даже административный ресурс, вброс или накрутка голосов. Постоянные реформы отдельных институтов уже перестали удивлять, вроде так и надо. Мой любимый пример — многострадальный Совет Федерации. Столько раз его реформировали, уже должен он достичь совершенства. Но этого не произошло. В ноль-пятом Путин предложил переформатировать политическое устройство под решение конкретных антитеррористических задач. Кто же спорит, но решение содержательной задачи подорвало процедурные способности государства. Игра в обход основных установлений (параконституционализм), мало по малу, разлагает качество институтов и подвергает сомнению незыблемость демократических принципов.

При всем этом, видимость эффективности и качества управления может сохраняться долго. В ручном режиме можно много что разрулить. Параконституционализм создает иллюзию функциональности, а на деле маскирует общественные конфликты и не модерирует разнонаправленные интересы. А властные институты начинают работать на что угодно, но не на общественное благо. Подавление одних групп, поддержка других, а также пристрастное распределение благ и ресурсов заменяет равноудаленность. «Государство» превращается в самостоятельного игрока и перестает быть социальным арбитром. А ведь государство должно оставаться союзом безличностных институтов. Административная машина не должна играть сама за себя. На каком-то глубинном или, напротив, обыденном уровне, все это хорошо понятно, ведь россияне ставят знак равенства между государством и режимом через безликое слово «власть».

Есть основания полагать, что сегодня процесс приобрел необратимый характер. Политические лидеры ударными темпами конструируют «подавляющее большинство»– т.е. однородную массу, у которой отсутствуют разнонаправленные интересы и идентичности. В таком обществе и модерировать-то нечего. И разных идентичностей тоже нет. Да и безличные институты не нужны. Невозможно ведь «отделить государство от сердца народного», как говорит г-н Михалков. Совершенно неслучаен поэтому и новый виток законодательства по поводу некоммерческих организаций, ведь они должны либо влиться в подавляющее большинство, либо в подавленное меньшинство.

Общероссийский народный фронт зримо воплощает это новонайденное «подавляющее большинство». Этот фронт вроде бы отсылает к балтийским народным фронтам конца восьмидесятых. Но последние возникли как ситуативный ответ коммуно-имперскому центру. По достижении независимости фронты или перестали существовать, или переродились в соперничающие политические партии. Кому дает отпор российский фронт? Оранжевым плохишам? Скорее, разнообразным меньшинствам. На этом фронте рождается новое общественное благо — тирания большинства, которую политлидеры пытаются риторически оправдать через разнообразные духовные и моральные превдоскрепы. Урок в том, что их добровольно-принудительное насаждение есть только временный морок.

В плюралистическом обществе, которым стала Россия за последние десятилетия, подавляющего — и при этом не спонтанного и не ситуативного — большинства быть не может. Риторические обращения к воле этого воображаемого большинства создают иллюзию простоты, отсутствия значимых общественных конфликтов, которые следовало бы безличностно регулировать. Другими словами, мы сами заколдовываем реальность и возводим иллюзию застоя. Конфликты, конечно же, выйдут наружу — и совсем не так, как кто-то ожидает. Неужели ничему не научил опыт, когда разнообразные позденесоветские формулы вдруг перестали работать? Банально, но неужели все возвращается на круги своя?

Вопрос о том, какие конкретные политические формы адекватны современной общественной организации, можно и нужно обсуждать долго. От того, что обсуждение этих форм было смазано в перипетиях конфликта между первым президентом и Съездом нардепов в начале девяностых, вопрос не закрыт. Политические лидеры прямо или косвенно утверждают, что российское общество не готово к сложным политическим формам, полнокровной демократии, полноценным выборам губернаторов. Вот, смотрите, ведь Англия, например, шла восемь веков к этой демократии, а вы хотите за два десятка лет, в то время когда в США… и так далее. Этот риторический прием направлен на упрощение общественного регулирования. Но он работает на процедурный упадок, ведь нынешняя Россия — это не Англия ХII века, да и социальное время сегодня идет по-другому.

Все то, о чем я говорю, касается не только России и не только современности. Сегодня политсистема в США, например, ведет к радикализации республиканцев и не позволяет зеленым адекватно представлять своих избирателей на федеральном уровне. Поэтому общественная дискуссия и политика иногда клонятся в непродуктивную сторону. Британские дебаты по поводу адекватности их легислатуры уже привели к референдуму, пусть и неудачному для реформаторов. Но для России остановить институциональное разложение есть онтологическая необходимость.