Шум времени

Дул ветер, сильный и упругий, точно с моря. Краснел мрачноватым куличом Ленинский музей. Возле музея кучковался народ и слышалось возбужденное гудение голосов. То и дело, отлепляясь от одной группы, кто-нибудь перемещался в другую.

— Ах, вот куда ты нас вел! — протянула Лена.
— Пап, это не Красная площадь, — сказала Таня.
— Щас, щас, щас… Щас на площадь пройдем… — отвечал Виктор сомнамбулически. — Щас…

В два скачка он преодолел расстояние до народа и слился с его гудением.
Первый людской круг был средних размеров — голов сорок.

Здесь громко рапортовал невысокий мужчина в желтой рубахе и серой безрукавке, с седыми волосами, рассыпанными по плечам, и седой бородой совком. Он, как регент, в такт голосу рассекал воздух ребром ладони.

— На Пасху трех монахов в Оптиной пустыни зарезали. Они в колокол звонили, их сатанист резал, а они звонили. Прямо на колокольне резал. На ноже у него были три шестерки. Один монах кровью истекал и всё равно звонил.
— Зарезал, и чего теперь? У нас в Братеево каждый день людей режут, — недовольно сказал кто-то.
— Идею дай! — потребовал другой.
— Боже, очисти нас, грешных! — выдохнула женщина в прозрачном платке и с бумажной иконкой.
— А идея моя простая, братцы и сестренки! Нынче время бесов! В Дивееве матушка Магдалина, ей девяносто четыре, впала в летаргический сон тогда же, на Пасху. Недавно очнулась, всего два слова сказала: «Сентябрь, октябрь» — и дальше заснула. Время бесов… Вот ты, жрец, кому поклоняешься? Не бесу разве?

Вопрос был обращен к крепышу, тоже невысокому.
Тот был бритый наголо, в белой рубахе навыпуск, расшитой васильками и маками, но при этом в трениках и кедах. Подбородок его, крепенький и напряженный, как отдельный мускул, украшали несколько жестких и длин-
ных черных волосков.

Крепыш заговорил туго и веско:
— Настоящие русские чтут веру предков. Солнце встало — вот мой бог. Ветер сегодня — тоже бог. В лесу, на реке, в поле — везде духи родные. И я никому не раб. А вы только и знаете, что каетесь без конца. В монастырь
всех закрыть хотите. Осенью, двадцать первого сентября, приглашаю на день Сварога. Праздник перелома. Светлые боги ослабнут. Солнечного Даждьбога встретит Марена. Она — богиня смерти. День тяжелый и жестокий. Но язычество не для робких людей. Вся природа — это школа мужества!
— Не пойдем на совет нечестивых! — бородач в безрукавке широко перекрестил язычника. — Мы рабы Божии, но не человеков. Кто на Руси первыми на битву выезжали? Монахи!
— Батюшка, — не удержавшись, спросила его Лена, одновременно смущенно и напористо, — а правда, что яблоки и сливы нельзя сейчас есть?
— Я не батюшка. А ты потерпи, — он повернулся к ней, ласково оглядывая. — До Преображения.
— День плодов, — язычник лязгнул зубами. — Все ваши праздники — наши! Был день Перуна — стал Ильин.
— Да чего ж вам делить тогда? — выкрикнул Виктор.
— Папа, идем! — Таня тянула его прочь.

Ветер внезапным порывом пришел ей на подмогу. Брянцевы оказались среди другой толпы — самой большой, голов семьдесят. Здесь говорили яростно и ненасытно. Тон задавали бабульки в пестрых нарядах, преобладал красный цвет. Они держались все вместе, точно как сегодняшние старухи на поминках, но в отличие от тех, каких-то серо-волглых, были бойцовыми
и яркими.

Грудастая юная девица в зеленой футболке с красной звездой, очевидно, их опора, покачивала двумя темными косицами и излагала звонко:

— А третьего выйдем всем миром! «Трудовая Россия» зовет на народное вече! Заранее решили, за четыре месяца, чтобы каждый мог добраться. Захотим — миллион соберем.
— Третьего? Чего третьего? — пронеслось по толпе.
И обратной волной:
— Чего-чего? Октября! Октября третьего!
— Мы девятого мая сто тысяч вывели. Нам от страха Красную площадь открыли. А осенью, третьего, миллион соберем и власть себе заберем. Из капли наше море зародилось! Эту каплю Анпиловым зовут. Он сам ходил
с рюкзаком, газету свою раздавал, и потек за ним народ. Сколько нас молотили! В прошлом году мы к Останкину ходили, просили эфира. Палатки поставили. И дальше всё, как в песне: двадцать второго июня ровно в четыре
часа… Помните? Помните, что было?
— Таисия Степановна после этого померла, — зазвучало из толпы, — Сорокина!

Заголосили бабули, похожие одновременно на цыганок и матрешек:
— Костей наломали, что хворосту!
— Схватят, раскачают, и о бордюр…
— Всю площадь у Останкина кровь залила, — девица
качнула бедрами.
— Даешь Останкино! — выкрикнул Виктор не своим голосом и похолодел, как будто слова вырвались помимо его воли.
— Ты чего, пап? — зашипела ему в ухо Таня.
— Правильно, гражданин. Приходите третьего!
Мы в этом году бой дадим. — Звезда на майке у девицы блестела липко и заманчиво, как разрезанная помидорина.
— Жди, пойдет он, — недовольно забормотала Лена. — Пускай в палатке тогда и живет.
— А перед девятым мая украли нашего Анпилова, — продолжала девица. — Рот заклеили, пальцы сломали, двое суток держали за городом. Без него демонстрация шла. Был бы с нами Анпилов — пошли бы на Кремль! Ничего, готовьтесь к осени. А мы и сейчас уже многого добились.
— Чего-о? — вызывающе спросила Лена.
— Чего? А мы, например, тетя, Мавзолей отстояли.
В толпе кто-то засвистел.
— Всё не так! Ленин ваш империю разрушил, — вступил в разговор тонкокостный юноша в черной рубашке. Лоб ему закрывала пшеничная челка. — Ленин народ швырнул в котел революции и сварил, как кусок
мяса! Кто царя расстрелял?
— В царе, молодой человек, не было ни капли русской крови, — раздельно произнесла девица.
— У вас… — юноша быстро покосился на нее. — У вас звезда пятиконечная. И над Кремлем звезды. Под этим знаком русских косили!
— А у вас-то знак какой? — возмутилась одна из бабулек. — Как у фашистов! Тьфу!
— Это звезда Богородицы!
— А Богородица русская была? — дал петуха какой-то дедок.
— Сегодня в Кремле — новые большевики, — говорил юноша упрямо. — Их внуки родные. Взять Гайдара…
— Гайдар деда предал! За варенье и за печенье, — ответила девица. — Он — Мальчиш-Плохиш.

Бабули поддержали ее радостным смехом и захлопали в ладоши.
— Вам Россия нужна как донор, — выводил юноша. — У вас гимн “Интернационал”! Ваш Анпилов журналистом в Африке работал. Дикарей кормили за счет русского народа.
— Не в Африке, а на Кубе. А твой Баркашов кто? — спросила девица. — Слесарь!
— Пролетарий, ага, — юноша тряхнул челкой. — Мы людей на классы не делим. Главное, чтоб единство было. В Калининском районе на Кубани черные девчонку изнасиловали, менты под ними, бездействуют. Наш
соратник Сергей Слепцов собрал сход, всех черных из станицы прогнали.
В толпе захлопали.
— Осенью у нас сборы. Приедет тысяча здоровых мужиков. Сюда, в Москву. Пройдем маршем и победим. России — русский порядок! Есть вопросы? — Юнец мотнул головой, и личико его, забагровевшее, пролетело, как ягода рябины, выплюнутая из трубочки. — Слава России!

Сильно рванул ветер.
Люди перед музеем замерли и стихли. Все словно бы пригнулись.
— Ну, Лен, ты за кого? — умиленно обернулся Виктор.
Жена смотрела на него округлившимися от злости глазами:
— Хватит идиотничать!
Таня согласно хихикнула.
— Обывательницы… Ну, еще минуточка. Последний раз! Последний-препоследний… — Взяв за руки жену и дочку, он перетягивал их к соседней толпе, самой малой, голов двадцать.
Оттуда звучало:
— Я за конституцию Румянцева.
— Пошел он, Румянцев твой! Я свою подпись уже поставил. Еще спрашиваешь! Я за конституцию Слободкина!
— Вы не кадет?
— Нет, а вы?
— Я христианский демократ. А вы?
— А мы анархо-синдикалисты!
— За Эдичку?
— Зачем? За Исаева Андрюху!
— Вот вы не верите, что они могли прозреть, — говорил бледный крючконосый мужчина в коричневой фетровой шляпе и очках. — Но и я прозрел! — Он покрутил шляпу вокруг головы. — Я в девяносто первом
Белый дом защищал.
— Дурак! — сказал кто-то.
— Может, и дурак. Но ведь не одного Ельцина я там стерег. И Руцкого, и Хасбулатова, и депутатов… А они… И они прозрели!
— Как же, прозрели… — Смуглый поджарый мужчина обнажил парочку золотых коронок. — Все они сговорятся! Помяни мое слово! Не верь ты этим гадинам! Импичмент весной провалили. Осенью опять побратаются: одна шайка. Подстилки они все, твои депутаты.
Бледный хлопнул себя по шляпе, примял ее:
— Погодите! Слышали, что Ельцин заявил: пока арт-подготовка, а осенью — бабахнет…
— А как со Слободкиным… Слободкина как… — заговорили кругом.
— А что случилось со Слободкиным? — спросил Виктор.
— Не знаешь, чудак? Пропустил? — удивился смуглый. — Учи матчасть! Слободкин с Ельциным поспорил. На совещании. В Кремле. Ельцин махнул, охрана подскочила, и вынесли Слободкина, как мешок картошки. И бросили у дверей. Он даже туфель потерял.
— Милые мои, если я верно понял, вас ужасно обидел чем-то Борис Николаич, — заговорил розовый круглый мужчина, у которого на макушке вился одинокий пенный клок. — Извините, милые мои, а вы полагаете, что власть бывает идеальной? А Хасбулатов не хам? Руцкой не солдафон?
— Правильно! — кивнула Лена. — Хорошо говорите!
— Заткнись! Гони его! — зашумели вокруг. — Провокатор!
В небе громыхнуло.
— Отстаньте от него! — вплелась в общий шум Лена.
— Давай смелее, грудью его закрой! Всё у вас получится! — посоветовал Виктор и добавил: — Лучше молчи. Накостыляют.
— И ты что ж, не защитишь жену свою? — спросила Лена громко.
— Хоть здесь не начинайте! — взмолилась Таня.
— Я хочу у вас узнать… — розовый обращался к бледному в шляпе. — Да, да, у вас! Вы, похоже, человек интеллигентный. Прозрели, говорите? Или снова глаза разуете? Поглядите вокруг! Вокруг, да, вокруг нас с вами… Кто это? Подсказать? Мне не трудно и не боязно, пожалуйста…
— Улица всегда такая, — бледный нервно и поощрительно гладил себя по шляпе. — Парламент и улица — это вещи разные. Обычный человек по доброй воле флагом махать не захочет. Думаете, ваши сборища лучше? Как-
то шел я мимо, поспорил, меня окружили… Потом всю одежду в химчистку снес… Погодите, вот поломает ваш Ельцин депутатов, и ни вы, ни мы уже не станем нужны. Глядишь, лет через двадцать вместе начнем митинговать.
Упали первые капли дождя.
Розовый прыснул в округлый кулак, украшенный еще одним пенным клоком:
— Да вы, милый мой, фантазер!
— Он фантазер, а ты козел! — зашумели вокруг с новой силой. — Крути педали!

Забарабанил дождь. Розовый выскользнул из толпы, как мыло.
Народ не расходился, в пару, в брызгах, булькая, фыркая и еще отчаяннее гомоня.

Брянцевы вышли на Красную площадь.
Под дождем она становилась похожа на огромный черный зрачок.