Особорежимная пятнадцатая

В послевоенные годы в Печорский концлагерь начали поступать воины, возвратившиеся из плена и не пленные. […] На одной из колонн во время медицинского осмотра я обратил внимание на одного заключенного с редкой фамилией Марсов, знакомой по рассказам о Старобуянской республике девятьсот пятого года. Активный участник республики, революционер Марсов впоследствии сидел в Самарской тюрьме.

В число отобранных в лазарет больных я включил и Марсова, там положил его в свое отделение барака. В свободное от работы время, по вечерам приглашал Марсова в свой кабинет. С начала знакомства объяснил ему, что я из Старого Буяна, помню сам и по рассказам других о пятом годе, о Старобуянской республике и слышал, да и припоминаю — мне тогда было семь лет — ваше боевое участие в революции.

— Да, хоть мы и в печальных условиях, но приятно встретиться с молодым, но старым знакомым, да к тому же и врачом, и вы мне поможете лучше сохранить здоровье и жизнь на работе в лазарете. Заранее примите, доктор, благодарность мою и семьи моей во имя нашей Старобуянской республики.

— Безусловно, я вам хорошо помогу, а пока вы расскажите о себе, свою историю жизни.

— Я провел всю гражданскую войну на фронте, командовал бригадой, был дважды ранен. Затем по окончании гражданских фронтов хозяйственная академия. Перед арестом работал секретарем губкома. Как старый большевик я в разное время занимал ответственные административные, военные, партийные и хозяйственные посты. Но вот в тридцать седьмом году начались многолетние Варфоломеевские ночи — всеобщее избиение и истребление старой гвардии большевиков расстрелами, тюрьмами и ссылками.

Я был истинным слугой народа: имел всеобщее уважение, хорошую квартиру, личную машину, дети учились в высших учебных заведениях, дома — полная чаша, посты большие, ответственные. А в тридцать седьмом ночью пришли, арест, тюрьма, суд и двадцать лет. Жену осудили особым совещанием на восемь лет концлагерей как члена семьи врага народа, детей из вузов исключили. […]

Я молча слушал наболевшую исповедь Марсова. Вдруг он посмотрел мне пристально в глаза и шепотом сказал: «Знаете ли вы, что страной правит единолично больной человек — маньяк-шизофреник! И никто на него не может надеть смирительную рубашку и отправить в сумасшедший дом. Ведь он и цека, как курятам поодиночке, всем головы оттяпал, а они ничего — хлопают в ладоши и исступленно взывают: — Отец ты наш родной! […]

Мне нечего стесняться вас в своей исповеди, ибо я все потерял: жизнь, труд, семью и все то, во что всю жизнь верил и за что боролся. И я знаю, что вы доносить на меня оперу не пойдете, потому что вы человек свободы. Ведь до какого абсурда дошел так называемый марксид Иосиф: что чем ближе будем подходить к коммунизму — тем больше будет врагов, тем больше надо истреблять своих верноподданных. Ну, скажите, разве это не больной человек?!»

Я промолчал, а Марсов продолжал рассказывать. […] «Мне казалось, что шизофреник Нерон российский и его соратники когда-то были другими — борцами за подлинную демократию, а потом, опьяненные властью, превратились во врагов народа и своей марксидской партии. Если поставить ангела к власти и у него вырастут рога — он превратится в черта, а особенно при тотальной диктатуре. Ведь власть развращает человека, пробуждая в нем звериные инстинкты».

Многие вечера, а иногда и ночи проходили вместе с Марсовым, и чем больше он повествовал о трагедии своей жизни, и чем больше делал обобщений всего, что слышал, видел и наблюдал от девятьсот пятого до тридцать седьмого года — тем яснее и полнее становилась ненадобность власти. […]

«Все теплые и хлебные места и местечки в чиновногосударственном аппарате принадлежат партийной надстройке над обществом, аристократии правоверных марксидов. Но правоверные периодически ведут борьбу за власть между собою, за господство над обществом. В результате этой борьбы и истребления друг друга я и явился жертвой царя Иосифа. Вот уж десятый год тянется цепь моей неволи, а впереди еще десять лет, и здесь, в концлагере, цепь моей жизни оборвется».

Так закончил Марсов свое печальное повествование перед отправкой из лазарета на колонну общих земляных работ.

* * *

[…] Одна треть заключенных была уголовниками-рецидивистами, которым заключение является родным домом, ибо большая часть их недолговечной жизни (старше сорока лет не встречал) проходит в тюрьмах и концлагерях. Я не раз обращался к этим «законникам» с предложением работать у меня старшими санитарами, где нет никаких прямых административных функций, но они мне говорили: «Что вы, доктор, смеетесь, что ли, над нами!» Рецидивисты паразитировали за счет других — работяг, ибо по их убеждению всякая работа, да еще в заключении, унижает достоинство вора, особенно вора-«законника».

Встречались и сектанты, которым я предлагал работу в амбулатории и лазарете санитарами по уходу за больными, на что они мне отвечали: «Не хотим работать на дьявола!» А когда я указывал на то, что я и сам заключенный, а работаю, то они мне отвечали: «Ты, доктор, продался им и тоже служишь сатане!» Их за отказ от работы в концлагере бесконечно судят по статье экономической контрреволюции, добавляя каждый раз до десяти лет. Так они и пребывают в концлагере с неизменным сроком в десять лет. Воистину это про них сказано: «Простите им темноту их, ибо они не ведают, что творят». Эти религиозные сектанты не работали, но никого и не обижали.

Воры и бандиты жили за счет других работающих заключенных. Если некоторые из них и выходили на работу вместе с колонной, то ничего не делали. Более законистые на работу не выходили, а занимались другими своими делами.

Шесть часов утра. Идет развод — колонна уходит на работу до шести часов вечера. Группа «законников» человек в двадцать-тридцать осталась в зоне. «Рабочий» их день примерно начинается так. Часов в девять-десять утра они просыпаются. Главари сидят в бараке, а молодые по стажу идут на кухню и требуют от повара, тоже заключенного, завтрак на отмочку на всю свою бандобратию побольше и повкуснее, а если там нет требуемого, то они идут в каптерку — к кладовщику и принуждают отпустить им лучшее из продуктов, что имеется на складе. Отказать им — это значит подвергнуть себя нападению, и хорошо, если оно окончится только одним избиением.

Завтрак принесен. Начинают не торопясь есть. После завтрака умываются, чистят сапоги и точат на камнях ножи-железки, а то и оттачивают настоящие финки. Время подходит к обеду. Обедают по тройной лагерной норме. Пообедали — ложатся спать. После сна ужинают и начинают играть в самодельные карты на вещи, под обеды и на будущие ночные «авансы». Когда колонну приводят с работы и работяги, изнуренные тяжелым трудом и самим заключением, ложатся спать, часть рецидивистов идет по баракам на промысел.

Двенадцать часов ночи — все работяги спят крепким, усталым беспробудным сном. Некоторые из них получили от родных с воли посылки с продуктами, вещами, о которых «законники» узнали еще днем или на вахте, или из разговоров других лагерников. Начинается сбор дани. Группа воров-бандитов подходит к намеченной жертве, настойчиво и нагло будят, берут посылку, разбирают ее и что получше забирают себе. Протестовать нельзя: могут избить, порезать. Это знают все заключенные. Если же посылка оставлена на вахтенном сундуке-ларе, то приказывают часть продуктов принести им утром до развода или после прихода с работы в зону колонны. Когда какая-то часть им принесена, вновь заставляют принести на следующий день.

Посылка вся: часть роздана ворам, часть — лагерным придуркам: нарядчику, помпотруду, повару, парикмахеру, банщику, квч, прорабу, кладовщику, немного съел сам получивший посылку, и на второй день от посылки остался один фанерный ящик. Но воры требуют еще и еще: не верят, что посылка уже «без рожек и без ножек». Начинают избивать получившего, а дать им больше нечего.

Награбленное сносится к главарям, там они производят дележ по стажу воровской бандитской карьеры, начинают проигрывать в карты собранное-награбленное и на рассвете ложатся спать. В результате получивший посылку раз или два пишет родным на волю, чтоб больше посылок не присылали, что-де, мол, не нуждаюсь, а написать туда на волю, что посылки приносят только несчастье — нельзя, не пропустит письмо лагерная цензура.

Иногда воры-бандиты проигрывают в карты неугодных им. Так, на своей колонне я взял на работу санитаром в амбулаторию бывшего нарядчика по выводу заключенных на работу, а «законники» были на него в обиде за вывод их когда-то на работу за зону. И вот, они решили с ним рассчитаться.

Вечерний прием общих больных, как и всегда, производил заключенный фельдшер Василий Данилович [1], а я основную «резиденцию» имел в лазарете, что в трех километрах от колонны. И вот в один из вечерних приемов больных «друзья народа» решили убить бывшего нарядчика. Исполнение этого дела по приговору главаря и по картам пало на двух рецидивистов-юношей.

Идет амбулаторный прием больных. Василий Данилович делает осмотр, проверяет температуру, а с другого конца стола сидит на табурете проигранный в карты санитар. Входят на прием двое исполнителей убийства. В широких и длинных бушлатных рукавах у них скрыты ножи. Чтоб отвлечь внимание, сиплым голосом жалуются на боли в горле. Василий Данилович стоя осматривает, а санитар спокойно сидит на табурете.

Вдруг один из них и тут же второй бросаются к санитару и начинают наносить ему удары ножами в грудь, живот, спину. Санитар падает на пол, обливаясь кровью, а они продолжают наносить ему ножевые ранения. Василий Данилович от страха ни жив, ни мертв, окаменело ожидает той же участи, но убийцы объявили ему милость: «Тебя мы не тронем, только не сообщай на вахту».

Проходит час-другой. Убежать на вахту нет возможности: убийцы сторожат его за дверью. Кто-то из заключенных сообщил об убийстве санитара на вахту. Пришел наряд охраны, связал убийц, за вахтой положили их на сани, а на них сверху убитого. Убитого привезли в морг лазарета, а убийц — в местную тюрьму лагеря. Василий Данилович [2] от перенесенной психической травмы не мог оставаться в зоне колонны — ушел на вахту, позвонил начальнику санчасти, что работать на этой колонне не может. Тогда начальник санчасти сообщил охране колонны, чтоб фельдшера направили в лазарет.

На второй день после убийства санитара рецидивисты отобрали на кухне колонны ножи, разграбили каптерку — продуктовый и вещевой склад в зоне колонны. Местная охрана бездействовала. На работу во время развода выходил кто хотел, преимущественно бытовики и пятьдесят восьмая. Медицинской помощи заболевшим не оказывалось: «друзья народа» заявили, что всех медицинских работников на колонне будут резать за то, что их главарей не отправляют в лазарет на лечение-отдых.

На третий день начальник санчасти Петр Иосифович зашел ко мне в кабинет вольнонаемной поликлиники и сказал:

— Сергей Николаевич, это ваша подшефная колонна. Там сейчас никакой медицинской помощи заболевшим нет. Сходите туда. Там два-три главаря «друзей народа» требуют, чтоб их направили в лазарет. Обещайте им это, и отберите и направьте действительно больных. Постарайтесь уладить и договориться с ними о мире с медработниками.

— Да, это хорошее дело, Петр Иосифович, но ведь они заявили, что всех медицинских работников, кто появится на их колонне, будут резать.

— Ну, хорошо, сходите и там, на месте решите сами. Если безопасно, то зайдете к ним в зону на переговоры.

На следующий день утром я направился на дипломатические переговоры с теми, кто захватил власть внутри зоны в свои руки. Я знал, что рецидивисты почитают прямые переговоры на паритетных началах и что нельзя к ним появляться с представителями охраны. Дорогой решаю, заходить или не заходить в логово рецидивистов.

Подошел к колонне, зашел на вахту. Там стоит и курит старший надзиратель Деревянко. Поздоровался. Он молчит — молчу и я. Закурил. Говорю ему о цели моего прихода, а сам думаю, не будет ли мой заход в зону моей последней лебединой песней. Стою, курю, решаю про себя, идти — не идти. Затем, обращаясь к надзирателю Деревянко, говорю: «Ну, я пошел». Загремела щеколда вахтенной двери, и тут дверь за мной закрылась, и я очутился в зоне колонны. Спрашиваю лагерников: где, в котором бараке находятся главари рецидивистов «Никола Дурак» и «Помидор». Мне указали: вон в этом.

Захожу. На нарах в длинном бараке полулежат Никола Дурак и Помидор, а вокруг них стоят человек десять их соратников по профессии. Подхожу и говорю: «Здравствуйте, ребята!» Снимаю рукавички, шапку, полушубок, кладу на нары, сажусь рядом с ними: «Скажите, чтоб все от нас отошли, есть разговоры с вами».

Никола Дурак делает рукой знак, и все от нас отходят в другой конец барака. Начинаю вести дипломатические переговоры. Никола Дурак и Помидор явно удовлетворены оказанной им честью. Приступаю прямо к делу.

— Меня уполномочил начальник санчасти Петр Иосифович, чтоб вы изменили отрицательное отношение к нам, медикам, на положительное, а мы со своей стороны будем делать кой-что и для вас. Вот у тебя, Никола Дурак, самодельная флегмона ноги, а членовредителей на лечение в лазарет нам запрещено направлять кумом (лагерное МГБ), о чем и вам известно. Но я вас отправлю в лазарет и еще двух-трех ваших ребят, только вы дайте своим команду, чтоб медработников на колонне не обижали, а ограждали от каких-либо оскорблений.

Продолжив речь в том же мирном духе, я заключил:

— Итак, будем взаимно соблюдать наш мирный договор. Сейчас я составлю список больных для отправки в лазарет и включу туда и вас и передам на утверждение начальнику санчасти. Он позвонит на вахту, и вас конвой доставит в лазарет.

Эти условия Никола Дурак и Помидор приняли и в знак дружбы угостили меня хорошим хлебным квасом и кашей, приготовленными для них на лагерной кухне. От каши я отказался, а квасу выпил две кружки.

Во время переговоров с главарями рецидивистов в барак пришел бледный и встревоженный мой старший санитар Николаев узнать, не будет ли мне нанесена обида или совершено на меня нападение, но я сказал ему, чтоб он вышел из барака и ждал меня в амбулатории, где буду вскоре проводить прием больных. Такое доверие к рецидивистам внушило им ко мне уважение.

— Доктор, присылайте к нам на колонну фельдшера. Никто его не обидит.

Так мы заключили словесный договор о дружбе и ненападении. Через три часа я пришел к начальнику санчасти, Петру Иосифовичу, доложил ему о благоприятном результате переговоров и с трудом уговорил его направить в лазарет в числе больных трех вожаков рецидивистов.

— Что, мы должны на поводу идти у них?! Нет, из списков больных их надо вычеркнуть.

Я продолжал доказывать, что без этой уступки с нашей стороны медпомощь на колонне организовать не удастся. Наконец, с моим мнением он согласился, позвонил на вахту колонны, чтоб всех отобранных мною на лечение отправили в лазарет. Тут же из лазарета направили на колонну фельдшера. Так ликвидировался «бунт» на лечебной колонне и началась обычная жизнь и работа.

* * *

На одной из колонн пятого отделения, дислоцированной в пятнадцати километрах от штаба отделения поселка Хановей и в сорока километрах от центра каторжных колонн Воркуты, собрали с большими сроками заключения на особую режимную колонну более пятисот заключенных, наполовину госпреступников, «врагов народа» и наполовину воров и бандитов, «друзей народа». Тяжелые условия режима, длительные сроки заключения, неверие в то, что удастся выдержать и сохранить жизнь до конца срока, […] привели всю колонну к стихийному восстанию, возглавленному бывшим подполковником Минклевичем [3] и уголовником Сушковым [4].

Минклевича я знал почти с первых дней его прибытия в лагерь. Больше трех месяцев он находился в лазарете, вначале как дистрофик, а потом коллектив врачей подготовил его к работе старшим санитаром. Культурный, образованный, лет тридцати пяти, коренной москвич, подвижный, стройный, энергичный, экспансивный — он тяжело переживал заключение. Его жена Орлова — московская актриса, отец — директор какого-то предприятия или завода [5]. [Минклевичу сунули срок заключения пятнадцать лет по пятьдесят восьмой за то, что он попал в окружение и потом удачно бежал, чиновники же госбезопасности обвинили кадрового командира в измене родины, а побег из вражеского окружения — как выполнение шпионского задания.]

Из дома часто получал ценные посылки: шоколад и прочее. Отец и жена писали ему хорошие письма. Общение с заключенным и вольнонаемным коллективом медицинских работников скрашивало трудности концлагеря. Как сейчас, вижу его жизнерадостность, энергичность в работе и в отношениях с окружающими врачами, фельдшерами и больными. Как говорится, он был душой нашего лазаретного бомонда, и вот это-то его и погубило: кум (МГБ, высшая власть в лагере и на воле) через своих шпионов-осведомителей узнал, что Минклевич имеет в лазарете большой авторитет, а этого кум не любит.

И вот в лазарет поступает от кума распоряжение Минклевича отправить на общие земляные работы на особо режимную колонну. Когда Минклевич узнал о распоряжении кума, страшно затосковал, помрачнел и сделался нелюдим. Многим из нас в лазарете говорил: «Ну, за что и здесь продолжают меня тиранить: работаю я хорошо — так вот хотят добить меня общими земляными работами на особой режимной!» Он был еще молодой лагерник по стажу заключения и по годам и не мог еще понять всей лагерной премудрости царя Иосифа, его девиза: истреблять всех заключенных «не мытьем, так катаньем». Явились конвойные и этапом доставили Минклевича на особорежимную пятнадцатую колонну. А если б Минклевич оставался на работе в лазарете, то и могло бы не быть стихийного восстания заключенных.

[На особорежимной практически никаких категорий труда по физическому состоянию не признавали, всех выводили за зону на общие земляные работы, и часто тяжело заболевших. […] В этих условиях никто до конца срока не доживал, а досрочно освобождались в деревянный бушлат.]

Через три месяца пришлось мне встретиться с Минклевичем на особорежимной во время комиссовки заключенных. Комиссовалась вся колонна. Явился и Минклевич. Похудевший, обросший, щеки ввалились, только в глазах был какой-то особый блеск. Одет в грязный затрепанный бушлат и рваные ботинки. Я поздоровался, и он попросил отправить его в лазарет на лечение.

— Дохожу, доктора, отправьте!

— Нет, мы тебя пока еще не можем направить в лазарет, ведь распоряжение кума вы знаете: держать вас на колонне.

— Так это месть мне как офицеру, — с горечью воскликнул Минклевич.

Я и другие члены комиссии промолчали. Убитый нашим ответом, он вышел в барак. Тяжело было и нам, членам комиссии. Все мы сочувствовали ему, нам его было жаль, но облегчить его участь не могли: сильнее сталинского кума никого в стране советской нет.

В то время, [когда Минклевича отправили на колонну], бригадиром был Сушков — старый лагерный волк, могучей физической силы, средних лет. С тяжелой поступью, ходил не спеша, малообщительный. Одно время он в лазарете был дневальным у врачей, а на колоннах всегда устраивался на блатных работах — знал насквозь лагерную жизнь. [В доме Сушкова остались трое детей школьного возраста, старики отец и мать, а жена со дня ареста мужа ходила по селу в невменяемом состоянии и приговаривала: «люди добрые, скажите, где мой муж и за что его арестовали».]

И вот в июне сорок седьмого года стало известно, что на особой пятнадцатой колонне восстание заключенных и что восстанием руководят Минклевич и Сушков. Особая пятнадцатая находилась близ железнодорожной ветки Хановей – Воркута и в десяти километрах от начинающихся Воркутинских каторжных колонн, где от четырех до восьми тысяч каторжан на каждой колонне.

Очевидцы потом рассказывали: утром в субботу бригада Сушкова в шестьдесят человек вышла на земляную работу на железной дороге с тремя конвоирами, вооруженными автоматами. Некоторое время бригада работала на одном объекте, а потом бригадир Сушков сказал старшему по конвою:

— В трех километрах осталась неоконченная работа. Я возьму человек двадцать и докончу там работу, а эти пусть работают здесь.

Один из конвоиров пошел с частью бригады. Когда пришли к месту работы, Сушков подошел к конвоиру прикурить, как и делал иногда ранее. Как только конвоир полез в карман за спичками, Сушков на него набросился и обезоружил его. С подоспевшими товарищами-лагерниками раздели конвоира, связали и отнесли его в кювет. Одежду конвоира Сушков надел на себя, накрылся капюшоном плаща и скомандовал бригадникам идти к месту основной работы. Тем временем Минклевич изловчился обезоружить двух своих конвоиров. Также надел форму, вооружившись автоматом, повел бригадников навстречу Сушкову. Перед колонной они соединились.

В это время шла из Хановея вагонетка с продуктами. Они ее остановили, продукты забрали. А вскоре встретили грузовую машину, возившую балласт из карьера на железнодорожное полотно. Машину «оккупировали». К шоферу посадили своего сотоварища и приказали ему сходу подъехать к казарме за зоной, чтоб взять казарму с бою.

Дежурная охрана на четырех вышках зоны увидела подъезжающую бригаду на машине с заключенными и тремя вооруженными, переодетыми Минклевичем, Сушковым и еще третьим, приняла их за своих конвоиров. Подъехав к казарме, восставшие бросились к двери казармы, требуя открыть ее. Дневальный по казарме, увидев в смотровое окно чужих — заключенных, отказался открыть дверь. Тут же ее восставшие сломали, дневального связали. Забрали тридцать шесть винтовок, десяток револьверов, десятка два гранат, обмундирование. Часть из них пошли снимать с вышек часовых, а другие — на вахту колонны. Охрану сняли, телефон обрезали и вошли в зону.

По субботам обычно охрана мылась в бане колонны, и на этот раз большинство охраны мылись в бане [6]. Как только им сообщили, что на колонне бунт, многие бежали полураздетыми в тундру на другие колонны. Убежали начальник колонны, командир взвода и другие. Минклевич и Сушков вооружились автоматами и двумя револьверами, раздали винтовки, револьверы и гранаты, собрали всех на митинг и начали держать речи о том, что пришла пора покончить со Сталинским режимом — с тиранией и произволом, со сталинской шайкой и им самим, что в соседних Воркутинских каторжных лагерях тоже началось восстание (хотя восстания там не было)… «Вся Воркута с нами», и прочее, и тому подобное. В конечном итоге предложили: кто хочет быть с нами, восставшими, идите направо, а кто хочет оставаться, идите налево. Пойдем громить охрану каторжных колонн.

Колонна разделилась примерно поровну. Разобрали каптерку с продуктами и обмундированием. Человек пятьдесят оказались вооружены кто винтовками, кто пистолетами, кто гранатами, кто ножами с кухни, а человек двести пошли без всякого оружия, с палками. Минклевич и Сушков повели восставших к ближайшей Воркутинской каторжной двенадцатой колонне обезоруживать охрану, рассчитывая, что все тысячи каторжан как один к ним присоединятся. Дошли до … [7] в трех километрах от колонны и там остановились, залегли.

Как только стало известно о восстании на колонне, лагерные власти обратились за помощью к воркутинским властям, у которых была дислоцирована дивизия с пушками, минометами и пулеметами. Со всего Печорского лагеря, а главным образом Воркутинского, начали прибывать эшелонами вооруженные части и овчарки. Началась мобилизация вольнонаемного состава служащих пятого отделения. День и ночь над колонной восставших летал самолет, кружил и высматривал. Улетит, сообщит место нахождения восставших и снова кружит над ними.

На второй день зону восстания на далеком расстоянии тремя кольцами окружили войска МГБ вперемешку с местной охраной и мобилизованными служащими, и с каждым часом кольца окружения суживались все больше и больше, а самолет круглосуточно летал над восставшими, следил за их продвижением. Вот он заметил в тундре группу восставших без оружия, идущих взорвать Воркутинский железнодорожный мост. Тут же их перехватили. Если зимой и осенью почти суточная ночь царит над тундрой, то летом и весной суточный день. Леса нет — голая тундра с карликовой березкой и балками — отрогами западного склона Уральских гор, а до тайги сотня километров. Никуда уйти, скрыться восставшие не могут, кольцо окружения суживается все более.

Но все же один из заключенных в начале восстания успел уйти. Это был семидесятилетний бывший профессор из Ленинграда, имевший срок заключения сто лет. Получалось так: отсидит год-другой в концлагере и на разводе начинает поносить царя Иосифа и его опричников. Его сажают в лагерную тюрьму и снова дают двадцать пять лет, и так четыре раза: вначале двадцать пять, а потом в лагере добавляют по двадцати пяти.

Ему говорили сердобольные лагерники: «Профессор, да бросьте вы с этим делом путаться себе на горе». — «Ребята, ведь мне нечего терять, все равно моя смерть будет здесь, в концлагере. Ведь безумцем надо быть, чтобы думать, что через двадцать пять лет, к ста годам, когда окончится мой срок, я выйду из лагеря. Таких чудес, ребята, не бывает. Вот я их опричников и поддразниваю, а убьют — избавлюсь от бесконечных мучений».

Когда началось восстание, профессор духом воспрянул, взыграл и, обращаясь к Минклевичу и Сушкову, сказал:

— Дети мои, я стар, участвовать в военных боевых походах не могу, а потому я буду в одиночку пробираться в Ленинград, хочется перед смертью повидать внучат, а вам, любезные сыны мои, желаю создавать и увидеть жизнь свободного народа. Прощайте, — и тут же с палочкой побрел в тундру.

Через пять дней на восемьдесят километров ушел он от восставшей колонны. Мечтал где-то на полустанке сесть на товарный поезд, идущий в Россию. Зашел в карьер, обратился с просьбой дать ему хлеба к одному вольнонаемному экскаваторщику. Тот заподозрил в нем беглого, задержал и передал его властям. Так вместо хлеба дал камень — петлю на шею.

О задержании его сообщили в Хановей, приехали оперативники, выдрали беглецу полбороды, избили и куда-то отправили на истинное концлагерное освобождение.

* * *

Кольцо окружения все суживалось. Пробовали восставшие прорваться из окружения, но везде встречали войска МГБ с овчарками. Шел четвертый день восстания. Восставшие метались из стороны в сторону, а тут самолет кружит над их походами. Залягут в лощине, в карликовых березках, пойдут и снова часами лежат, маскируются. Но вот кольцо окружения подошло к ним вплотную — на двести-сто метров. Началась перестрелка.

— Сдавайтесь!

Минклевич встал во весь рост и во весь голос крикнул: «Большевики не сдаются!»

Перестрелка усилилась, с обеих сторон убитые и раненые. У восставших расстреляны все патроны. Кольцо сжимается — восставшие бросают гранаты, но и они кончились. Раненые Минклевич и Сушков с трудом поднимаются с земли, поднялись и некоторые другие с ними и запели «Интернационал». Тут же пали, сраженные очередью из автоматов, и их зверски расстреливали уже убитых. Другие же в разных местах тундры были взяты в плен без сопротивления — у них не было оружия. Так закончилось это стихийное восстание. […]

 

Примечания

↑1. В оригинале «Денисович».

↑2. В оригинале «Денисович».

↑3. В оригинале здесь и далее фамилия подполковника Минцкевич (в нескольких случаях Минцклевич). Минклевичем он назван в ОП [тетради «Особорежимная Пятнадцатая»] и ТР [тетради «Таня Разумовская»]. В ОП он «бывший полковник». О восстании под руководством бывшего подполковника Минклевича кратко рассказывается в статье: Коренев 2007; см. также спецдонесение прокурора Бубнова о восстании под руководством Дмитрия Михайловича Минкиевича (Минклевича) и Якова Ивановича Сушкова в кн.: История 2004. С. 200–202 (№ 54). Дата начала восстания 5 июня 1948 года. (ТР: «в июне сорок седьмого года»). Фамилия Минклевич — редчайшая, показательна неуверенность в ее написании как у С.Н., так и в спецдонесении Бубнова.

↑4. В оригинале Сушко с припиской окончания «вым». Далее по тексту Сушко. В ОП он назван Сушковым: «бывший рабочий, а потом председатель одного из Донбасских колхозов, осужден по пятьдесят восьмой за экономическое вредительство-контрреволюцию на двенадцать лет». В ТР «Сушко, бывший председатель колхоза с Украины». ОП: Согласно ОП, и Минклевич, и Сушко были убежденными большевиками, членами партии.

↑5. ОП: «У Минклевича дома в Москве осталась семья: жена — артистка Московского балета, двое детей школьного возраста и отец — директор какого-то завода, старый революционер».

↑6. 5 июня 1948 года была суббота.

↑7. Карьера? В тексте «кар.ева».