Журнальное

Речь, как вы уже догадались, пойдет о журналах, о журнальной истории и о навязчивых заблуждениях, так или иначе связанных с т.н. «феноменом русского толстого журнала».

Есть такая популярная линия мысли, что толстый журнал как культурное явление — наследие советской эпохи и этой же эпохи порождение. Что это Сталин придумал толстые журналы как инструмент «социальной власти» и что советские толстые журналы ее осуществляли — сначала над читателями, а потом уже и над писателями.

Какая-то доля правды есть в любой неправде. У советской власти было много инструментов, наверное, и толстые журналы вполне вписывались в систему. Хотя исходная ошибка в посылке, и вся конструкция не работает. Толстые журналы родились раньше, чем Сталин. Юный Сталин сам читал толстые журналы, видимо, он сохранил чувство к какой-нибудь «Ниве» с приложениями… и «толстый журнал» стал одним из «возрожденных» культурных институтов — как Большой театр, гимназический фартук и офицерские погоны. Или как Публичная библиотека.

Есть другое популярное заблуждение: толстые журналы, как и все в России, придумал Пушкин. Пушкин захотел напечатать «Капитанскую дочку», другим образом вероятно никак нельзя было, и вот он придумал себе толстый журнал «Современник». Эту замечательную историю я прочла однажды у Анны Кузнецовой. В более разумном виде это следует понимать так: толстый журнал ассоциируется с Золотым веком русской литературы, именно с этого момента литература обретает влияние, задает привычки и стандарты, именно в этот момент читать становится «модно», а журнальная подписка делается вещью обиходно-культурной. И в этом тоже есть доля правды, с той лишь поправкой, что «модной» журнальная подписка становится в русской провинции: журнальные подшивки — непременный атрибут усадебных библиотек, и русская культурная провинция, в самом деле, начинается с подписки. Но и подписку придумал не Пушкин. Ее придумал Николай Иванович Новиков, и это было много раньше, но об этом — ниже. Пока же заметим, что в столице дело обстояло несколько иначе и функцию журнала там исполнял, надо думать, салон. Если модного автора можно послушать «живьем» или встретить на улице, смысл подписки уже не так очевиден.

И Золотой век не был временем журнала. Он скорее был веком альманахов. Если и была в России эпоха, когда журналы осуществляли некую — не социальную, но культурную власть, это было время Некрасова и Чернышевского. И есть логика в том, что о «судьбе толстого журнала» говорят, подразумевая «судьбы русской интеллигенции» — так, будто они явления одного порядка и растут из одного корня — разночинской культуры «демократов-шестидесятников». Автор этой версии — Троцкий, именно его статья «Судьба толстого журнала» лежит в начале пресловутого «феномена» (или мифа, или как угодно). Журнал, по мысли Троцкого, был «…наиболее приспособленным орудием для идейного сцепления интеллигенции», он «замещал собою для интеллигенции программу действия, политическую литературу и политическую организацию», и он… умрет вместе с «эпохой интеллигентского апостольства».

Что до «интеллигентского апостольства» — вопрос обсуждаемый, но «толстый журнал» пока еще не умер. Вообще он оказался живуч невероятно, хроника его широко объявленной смерти продолжается уже лет пятнадцать.

И последнее, что приходилось читать и что уже ближе к истине, — толстый литературный журнал придумал Карамзин. Вернее, не придумал, а привез из заграничного путешествия. И этот журнал неслучайно назывался «Вестник Европы». Иными словами, «русский толстый журнал» — совсем не русский. Это вроде и так, но тоже не совсем так.

Журнал, в самом деле, английское изобретение. Первые журналы явились в Лондоне в начале XVIII века и служили воспитанию нравственности. Литературой они не занимались вовсе, выходили чуть ли не ежедневно и похожи были на сатирические листки. Назывался первый журнал, соответственно, «Болтун» (The Tatler) и издавал его некий Ричард Стиль, редактировавший по совместительству правительственную London Gazette. Второй журнал назывался «Зритель» (The Spectator), а следующие названия уже вышли за пределы первой сигнальной системы: вместе Джозефом Аддисоном Стиль издавал «Опекуна», и это, собственно, The Guardian, затем, самостоятельно — «Англичанина»; и был, к примеру, еще такой журнал Самюэля Джонсона The Rambler, что значит «Скиталец». В основе английского просветительского журнала находился жанр, который буквально называется essay, но неизбежно и обязательно в конце номера (а журналы вообще-то принято читать с конца) помещалась «текучка»: анонсы, аннотации, разного рода новости, чаще — светские, реже — политические.

Первые русские журналы следовали английским образцам, но были все женского рода, в названиях чаще попадались слова вроде «всяко-разно-праздно», пока не явилась, наконец, сумароковская «Трудолюбивая пчела». Журналы состояли на государевой службе и были жанром низко-утилитарным, воспитательно-познавательно-сатирическим. Когда дидактическую эпоху сменила литературная, журналы стали литературными по преимуществу.

У ранних русских журналов функции менялись по мере расширения аудитории. Они могли быть литературной игрой (как крыловская «Почта духов») или инструментом литературной борьбы. Они были, наконец, коммерческим предприятием, пусть не всегда удачным: «Библиотека для чтения» Смирдина и Сенковского — журнал тиражный и прибыльный, а пушкинский «Современник» дохода не приносил. Общественной трибуной, повторюсь, они стали несколько позже и в известный момент перестали ею быть, хотя, когда говорят о «русском толстом журнале» как о некоем специфически русском явлении, вероятно, имеют в виду именно эту эпоху журнальной истории.

Что представляют собой «толстые журналы» сегодня?

Коммерческое предприятие? Ни в коей мере, хотя еще в начале 90-х мало кто думал, что тиражи способны упасть так низко и что после тиражей в полтора-два миллиона нынешние «толстяки» едва будут наскребать пять-шесть тысяч.

О тиражной эйфории начала 90-х и последовавшем затем «журнальном дефолте» говорено немало. Причины более или менее понятны, последствия очевидны. Похоже, обвал журнальной подписки стал первой «пирамидой» нового времени. Мы тогда не знали этих слов, да и не было у этой пирамиды сознательных организаторов, все получилось само собой… но осадок остался. В конце концов, подписка — это стабильность, и с наступлением «эпохи перемен» подписка прекратилась. Между тем сам институт подписки, изобретенный на Руси коммерческим гением и замечательным издателем Николаем Новиковым, продержался без малого 250 лет. Казалось бы, что могло быть уместнее в такой протяженной и неравномерной в культурном смысле стране, как Россия? В принципе, при нормальном финансировании провинциальных библиотек — публичных и вузовских, толстым журналам и сегодня гарантирован пристойный тираж: не запредельный, но достаточный для выживания. А настоящая проблема, кажется, в том, что читатель бумажного тиража существенно отличается от читателя сетевого: возрастом, привычками и литературными пристрастиями. В принципе, бумажные журналы могут полностью уйти в Сеть и делать версию для ридеров, и это рано или поздно случится, но они и там сохранят свои неторопливые бумажные привычки и по моментальной реактивности или, скажем так, «кликабельности» будут уступать журналам сетевым (если сетевые «места» в принципе можно назвать журналами).

Сетевые «места» сродни газетам, там светские новости пополам с политикой, там короткие тексты с короткой, но бурной жизнью. В этом смысле «Журнальный зал» не библиотека даже (хотя посещаемость его сродни посещаемости сетевых библиотек), но архив. Есть, наконец, «места» или журналы третьего типа. Не толстые и не тонкие, скорее, научно-просветительские и тяготеющие к «английскому» жанру essay. Кажется, «Гефтер» — такой журнал. Но как бы то ни было, мы все эти журналы отныне попытаемся здесь читать. Не знаю, как часто, но периодически. Потому что все это называется «периодика», смысл ее в том, что она продолжается с известными промежутками и, кроме всего прочего, упорядочивает нашу беспорядочную жизнь.